«23.2.19.19.45.8.»
Они пожизненной татуировкой выбиваются в моем сознании, но я не могу разгадать их смысл. Не сейчас. Сейчас снова опускаю руку на колени и начинаю обрабатывать. Тэхён как будто пытается что-то сказать, но не выходит, вместо этого он мается и втягивает воздух. — Потерпи, мой мальчик… — шепчу без остановки, сжимаю его ладонь, когда доходит очередь до раствора перекиси водорода и заживляющей мази. Перебинтовываю и сразу же опускаю на покрывало, перемещаясь ниже — к его ноге. На эту рану Тэхён почти не реагирует, поэтому с ней управляюсь быстрее и покрываю бактерицидным пластырем. Вынимаю баночку медицинского спирта и принимаюсь обтирать его покрытое потом тело с ног до головы, ощущая жар сквозь тонкую ткань марли. Закончив, аккуратно одеваю его в чистые вещи — свои спортивные штаны и футболку, и только после этого накрываю одеялом. Теперь компресс. Так как температура почти сорок, смачиваю марлю уксусом. Всё как учил дедушка. У него было терапевтическое образование, но по натуре этот человек родился предпринимателем, так что в фармацевтическую промышленность первым в семье шагнул именно он, и даже фраза про «домашнюю аптеку» перешла отцу именно от деда. Я поднимаюсь, чтобы на пару минут приоткрыть окно и выпустить раскалённый воздух, пропитанный спиртом и уксусом. Неожиданно Тэхён начинает кашлять. Сначала сдержанно, удерживая звук в горле, а потом тот прорывается сквозь открытые губы хриплым режущим свистом. Мой мальчик содрогается и, наконец, открывает глаза в тот самый момент, когда я оказываюсь возле него. Сначала он порывается встать, вяло и неуклюже, но я касаюсь его плеч и говорю, что всё хорошо, что он дома; его мутный болезненный взгляд едва различим за опущенными ресницами, но я его ловлю и понимаю, что он меня узнает. Плечи перестают упираться в ладони и опускаются обратно на подушки. — Чонгук… — почти шепчет, мгновенно морщась, видимо, от боли в горле. — Это я, я, мой хороший, — отзываюсь, убираю свалившийся компресс в сторону и глажу щеки, плечи, нависая живым шатром, — всё хорошо, хорошо, ты дома, Тэхён, не волнуйся. Он тяжело дышит, слегка повернув голову в мою сторону, и не сводит глаз, когда я присаживаюсь на край постели. — Ты принимал что-нибудь за последние несколько часов? — спрашиваю и вижу, как он сразу же отворачивается, пытаясь переместиться на бок, но останавливаю, снова надавливая на плечо. — Тэхён, ответь. Мне нужно знать, можно ли дать тебе лекарство. Он мотает головой, упираясь носом в подушку. — Не принимал ничего? Он снова коротко отрицает, и я облегчённо выдыхаю, и тянусь к двум пластинкам, заранее подготовленным на прикроватной тумбочке. Вынимаю жёлто-красную капсулу жаропонижающего и белую таблетку антибиотиков, оставляющую белый порошок на моих пальцах. — Приподними голову немного, пожалуйста, чуть-чуть, — он медлит, но всё-таки оборачивается и слегка приподнимается на одном локте, тяжело сопя. — Сам? Он слабо кивает почти с закрытыми глазами, и я помещаю две таблетки в его горячую ладонь. Не глядя, Тэхён опускает их в рот, запивает скудными глотками из заранее наполненного мной стакана и немного запрокидывает голову, чтобы проглотить. — Допей. — Тэхён отрицательно мотает головой, протягивая стакан, но я делаю вторую попытку. — Ты сильно потеешь, тебе нужно больше пить. Пожалуйста. Он осушает медленными глотками и, как только я забираю стакан, падает обратно на подушку и откашливается. — Скоро таблетки начнут действовать, и тогда станет легче, — обещаю, убирая влажные волосы с его лба, — постарайся поспать, хорошо? В ответ Тэхён едва различимо кивает и очень медленно переворачивается на бок. Его бьет лёгкий озноб, и он кутается в мое серое одеяло. Я смотрю на него до тех пор, пока он не замирает в одном положении, а потом, не сдержавшись, подаюсь вперёд и упираюсь лбом в его завернутое в ткань плечо. Сижу так некоторое время, прислушиваясь к его дыханию, и заставляю себя подняться, только когда чувствую, как холодный воздух касается моих ступней. Закрываю окно, тихо собираю использованные марли и уношу на кухню, чтобы выбросить. Подбираю с пола его одежду и обувь, закидываю в стирку джинсы с рубашкой, а потом, с перерывами в пять минут и открытыми настежь дверьми, принимаюсь чистить его кроссовки и оттирать пуховик. Возможно, мне не нужно всё это делать. Совсем не нужно. Только я делаю, потому что хочу избавиться от плотно засевшего чувства опасности, что преследовало меня все эти дни. Мне кажется, что от вещей в моих руках дразняще тянет этой паникой, издеваясь и напоминая, чтобы я не расслаблялся, не терял бдительность больше, чем на пять минут, не позволял себе подумать, будто это всё. Я сопротивляюсь мысли, агрессивно водя тряпкой по разложенному на полу пуховику, и в какой-то момент на участке в районе кармана ощущаю что-то слабо выпирающее под гладкой поверхностью ткани. Лезу в карман и едва касаюсь подушечками пальцев предмета, ещё скрытого от меня визуально, как по нервным окончаниям в самый мозг молнией доставляется осознание. По пути оно цепляет с собой тот самый приступ тревоги, который я пытался сожрать собственным желудком изнутри. Прозрачный пищевой пакет наполнен горстью крохотных таблеток с выгравированным изображением дельфина. Они гремят и движутся на кончиках моих пальцев, словно игральные кости, и символично топят в персональном водном бассейне. Я срываюсь. С резкостью, отдающей болью в предплечье, швыряю чёртов пакет куда-то в стену и хочу разбить что-нибудь до скрежета зубов, только понимаю, что не могу. Все двери открыты, а я не хочу разбудить. Опускаюсь на пол, прислоняясь спиной к ванне, и разрешаю себе заплакать. Меня трясёт под бешеный стук собственного сердца, которое сливается с однообразным гулом стиральной машины и превращается в нечто механическое, возможно, во внутренности антикварных часов. Часов, вероятность поломки которых равна всем девятистам процентам. Возможно, не прошла лихорадка или же я просто болен какой-то разновидностью метафор, но меня пугает своё же сердцебиение. Пугает мысль о том, что мой механизм может сломаться, и я ничего не смогу с этим поделать. Просто выйду из строя. И сейчас, в эту самую минуту, я кажусь себе таким болваном, что даже тошно от осознания, что я считал себя храбрецом. Ведь ещё две недели назад, стоя у своей машины перед домом Тэхёна, я думал о смерти как об избавлении. Веществе, которое содержится практически в каждом препарате в моей аптеке, если правильно переборщить или смешать. Хотел умереть, ни о чем не думая. Как эгоист. Как трус. Как любитель чувствовать себя жертвой. Как бегун на большие дистанции, такие, где врата космоса — финишная прямая. Совсем не подумал о том, что это значит — «умереть».— распасться на атомы, — потерять тело, — лишиться чувств и эмоций, — вернуться домой.
Всё это второстепенно. Умереть — значит оставить Тэхёна. Здесь. Без меня. Вот и всё, что нужно знать о смерти. А мне нельзя его оставлять. Никогда. Я всегда должен быть поблизости. На скамье запасных, в магазине запчастей, в резервной копии его телефона, в том же пространстве и времени. Пусть у него есть на кого опереться и кому довериться. Есть кому защитить и позаботиться. Только это другие места и другие роли. А моё принадлежит лишь мне. И плевать я хотел на время, когда обнулятся счетчики. Да, я сглупил. Да. Да! Совершил ужасную ошибку. Непоправимую. Гадкую. Жалкую. Мерзкую. Да, я немыслимо виноват. Только хватит. Хватит. Я задолбал сам себя этим ошейником. Внушительным кольцом Юпитера, которое сужается и пытается задушить весь здравый смысл и мое происхождение. Только пора бы прийти в себя и вспомнить, что система колец самой большой планеты солнечной системы выглядит до жути устрашающе, но на деле состоит преимущественно из пыли. С самого начала мне нужно было лишь откашляться, вдохнуть свежего воздуха человеческими органами и перестать драматично сгибаться пополам в молчаливом удушье. Можно и нужно оставаться здесь — на третьей по удалённости от Солнца планете, где живут люди, превращающиеся в волков, и дельфины, что ныряют в глубины сознания и рисуют там драконов, влюблённых в оборотней. Можно и нужно разбирать по атому вручную, расщепляя электроны и лишая ядер всё то, что мешает, искажает, отравляет, покушается. Потому что всё, что меня сдерживает, это космическая пыль. Звёздная пыль земных ошибок, что сыпется чёрным порошком на мои органы, притворяясь сажей. Как только я это осознаю, что-то во мне меняется. Наблюдая невидящим взором за круговоротом окровавленных вещей в барабане стиральной машины, я позволяю себе, наконец, протиснуться сквозь широкие прутья внутренней решётки и покинуть клетку, в которой жил почти четыре года. Теперь я брожу по собственному организму, используя проезженные трассы в качестве троп, и дотрагиваюсь до пульсирующих органов, покрытых густой субстанцией. Черно-серой, с резким запахом и свойством пачкать руки и одежду. И я пачкаю, покрываюсь ею с ног до головы, становясь цвета собственных волос — сплошной чёрной кляксой, оставляющей отпечатки на узких дорогах, что я избираю. Только пройдя достаточно, я оглядываюсь и убеждаюсь, что каждый мой орган функционирует гораздо лучше, чем антикварные часы. Даже сердце. Я провожу рукой по его неровной пульсирующей поверхности и стираю слой ложной золы, обнажая розово-красные мышечные ткани, покрытые бактерицидными пластырями. Не спеша отдираю каждый, открывая вид на затянувшиеся шрамы, исцелённые природной влагой моего человека меньше часа назад. Исследую себя от макушки до пяток, чтобы окончательно убедиться в том, что ни я, ни один из тех драконов, что покинули меня ночью в ванной комнате Тэхёна, не посмели спалить свой дом. Мы плевались и извергались много и яростно, но, как следствие, обуглили только каменные стены нашей клетки, которые тогда были толще. Покрыли налётом космической пыли, что загоралась, как порох, при любой искре. Теперь повсюду только этот порошок. Чёрная пыль земных законов, которую мне предстоит оттирать. Как только я думаю об этом, меня обдаёт резким потоком прохладного ветра, и напор его так велик, что он сдувает черноту со всей поверхности желудка, возле которого я остановился. Пытаюсь найти источник, но не вижу. Что-то касается моей руки, струится меж пальцев, побуждая их двигаться, сбрасывая всё тот же порошок, и обнажает мою кожу, возвращая ей привычный оттенок. Совсем скоро этот невидимый сгусток поглощает меня целиком, помещая в самое ядро, и я парю в центре множества потоков, зажмурив глаза и стараясь не потерять равновесие. Когда меня выпускают, я открываю глаза и понимаю, что с ног до головы очищен. Нет липкой черноты, в которой я был измазан. Как и с желудка, всё сошло, осев под ноги мелкими частицами. Что-то незримое, воздушное, но такое мощное всё еще рядом: выдаёт себя лёгким гудением и щекочущими прядями на моем затылке. Я его чувствую, но не вижу. Не могу увидеть. Потому что это «что-то» родом не отсюда. И я, наконец, понимаю.Волчок. Тот самый, что не боится срываться вниз без подстраховки.
Я тяну руку, пытаясь до него дотронуться, но ладонь лишь обдаёт приятной прохладой, скользящей по коже. А потом я вдруг чувствую запах. Очищенные лёгкие заполняются знакомым одеколоном и вплетают в ткани привкус свежих апельсинов, вытатуированных в системе моей памяти наравне с особым чувством прикосновений. Потому что я вдруг ощущаю, как что-то упирается в подушечки пальцев, мягкое и твёрдое одновременно. Когда внутри отзывается каждый атом, электризуя пространство, я понимаю, что касаюсь тёплой кожи своего человека. Дотрагиваюсь внутри незримого потока, что вибрирует прямо рядом со мной. Словно дождавшись моего прозрения, незримый волчок поглощает, затягивает меня в мой собственный желудок и, оставаясь в основании, подбрасывает вверх по пищеводу, пока я не пробиваю металический ошейник и не выдыхаю самого себя на пол собственной ванной комнаты, где взбираюсь на свои руки и там же растворяюсь, впитываясь опытом в ещё влажные ладони.Урок усвоен. Вот прямо здесь и сейчас.
Заношу в книгу бытия, фиксирую внеплановое обнуление счетчиков и ставлю пометку «ждать не намерен».