Во Вселенной виноватых нет

Чимин предупреждал. О состоянии, когда Тэхён уходит в себя слишком глубоко, лишается способности говорить и слышать. Только видит. Что-то неизвестное и спрятанное за прозрачными оболочками глаз. Когда не реагирует ни на свою любимую пиццу, ни на психологические приемы лучшего друга, ни даже на приезд дяди с тётей, которые, едва завидев его состояние, бросили все попытки предложить скорый отъезд. Мне понятно, что с подобной фазой они тоже сталкиваются не в первый раз. А я в первый. Молчаливый Тэхён раньше — это спящий Тэхён. Сейчас спящий он гораздо шумнее, потому что ему каждый раз снится что-то неприятное, страшное, и он, бывает, даже стискивает во сне зубы и скулит. Я пытаюсь успокоить. Позволяю себе обнять, прижать, прогнать страшные образы, взять под стражу, но Тэхён просыпается, неожиданно распахивает глаза и вырывается, буквально отрывает мои руки от своего тела и вскакивает с постели так яростно и нервно, словно я воплощение его мерзких тягучих кошмаров. Мне больно до колючих импульсов в сердце и глазах, но, когда кошмары повторяются на второй день, делаю то же самое, стараясь быть потише. Придвигаюсь вплотную и глажу рукой плечо, вывожу линии сверху-вниз, шепчу какие-то заклинания в надежде, что Тэхён впитает их где-то на границе между сном и явью. Только он всё равно пробуждается. И снова отшатывается от меня, как от чумы. Стоит в полумраке спальни, тяжело дышит, сияя мокрыми глазами, и ждёт, когда я встану и уйду. Велит одним взглядом. И я встаю. Все эти дни мне едва удаётся его покормить. Если уговариваю, он молчит. Не реагирует. Не злится. Не переворачивает содержимое тарелок, не упрямится. Он позволяет лишь обрабатывать раны, а всё остальное время пребывает в молчаливой безэмоциональной апатии, чередующейся с лихорадочным сном. Это продолжается три дня, а потом фаза сменяется. Ночью его снова мучают кошмары. И я опять не сдерживаюсь. Обхватываю руками и прижимаю к своей груди, выводя узоры на вспотевшей спине. Он просыпается и отбрасывает меня на противоположный край постели. — Ты отупел за эти годы?! — не просто заговаривает впервые за последние дни. Он шипит. — Я не хочу, чтобы ты меня трогал. Не прикасайся! Я проглатываю всю горечь и все сожаления, что скребутся, как кошки, которым не нравятся закрытые двери. Меня предупреждали. — Тебе снятся кошмары. Ты стонешь и ворочаешься. Я не могу спокойно на это смотреть. — Не смотри. — бросает. Швыряет. Выплевывает вязкую слюну моего тоскливого самообладания. — Я хочу смотреть. — Нет. Ты не хочешь. И он встает с постели, отключает смартфон от зарядки, хватает одеяло с подушкой, утопая в их изобилии и весе, и уходит в гостиную. Температура у него нормализовалась еще позавчера, и простуда постепенно сходит на нет, оставляя лишь упрямый кашель. Может быть, данный факт окончательно способствует смене трёхдневной апатии на почвенную и беспочвенную агрессию. У Тэхёна появляются силы кричать, избегая зрительного контакта, раздраженно стискивать зубы и требовать оставить его в покое. А вечером пятого дня обнаруживается способность поднять уровень опрокидывания тарелок на нечто более радикальное. Тогда Тэхён появляется на кухне, где я варю лапшу и жарю говядину. Появляется незаметно, снимает кастрюлю с плиты и выливает всё содержимое в раковину. Я не делаю ничего. Стою, слушая шипение, с которым часть кипятка превращается в паровое облако и поднимается над металлическими стенками. Ничего не делаю, когда Тэхён открывает крышку сковородки и высыпает поверх мяса всё содержимое солонки. В полдень следующего дня я решаю, что тоже имею право сменить тактику. Прохожу в гостиную, пока он лежит на спине, подложив руку под голову, и щелкает пультом, пытаясь выбрать, что посмотреть. В комнате конвейером взрываются разнообразные звуки — от болтовни с ток-шоу до фоновой музыки псевдоважных сцен из фильмов — и резко обрываются, проглатываясь генератором импульсов, работающих в диапазоне между тридцатью и сорока килогерц. Отбираю пульт и выключаю телевизор. Тэхён продолжает смотреть на погасший экран, и я не дожидаюсь реакции, потому что ее не будет; не жду, что он встретится со мной глазами, потому что за эти пять дней он сделал это лишь один раз — в первый день своих кошмаров — в момент, когда всё скрывала темнота. Обычно я приношу еду и оставляю на журнальном столе прямо перед диваном. Сегодня не исключение. Как и привык, опускаю две тарелки на привычное место, только на этот раз слегка небрежно, так, что одна из них встречается со стеклянной поверхностью слишком громким звоном. Сажусь на подлокотник единственного кресла в другом конце комнаты и жду. Сначала Тэхён просто откидывает одеяло и садится, собираясь по-бунтарски уйти, но, прежде чем подняться, всё-таки задевает взглядом содержимое приготовленного блюда. Он впивается взглядом в дно серой гладкой тарелки, и я вижу, как пальцы обеих рук вонзаются в складки дивана в тех местах, где застыли ладони ещё при попытке встать. Секунды сшиваются в один монотонный писк где-то на уровне светодиодных ламп и за чертой настенного циферблата, потому что я слышу лишь электричество и время, которые застывают и искрятся в глазах моего любимого человека. Я снова чувствую все его намерения, поэтому приподнимаюсь заранее, и в момент, когда удар тока встряхивает всё его тело, заставляя вскочить и сорваться с места прочь из гостиной, я ловлю его и толкаю обратно на диван, падая рядом. Прижимаю к подушке, притесняя вытянутой вдоль его груди правой рукой, другой, стараясь не задеть бинт, кое-как цепляю замком запястья и пытаюсь удержать. Давлю, прижимаю, держу, наверное, слишком сильно, так, что пальцы сводит. — Тэхён! — пытаюсь унять его попытки вырваться и снова встать. — Прекрати! Он замирает. Застывает на краю натянутых струн, в гудящем напряжении медных нитей, зажатых между мной и плотной стеной дивана. Тэхён не смотрит на меня. Не смотрит на наши руки в болезненном захвате. Не смотрит на чашу с супом, над которым волнистыми лентами клубится пар. Не смотрит на трупы мёртвых дельфинов, что горстью белоснежных таблеток покоятся на холодном дне серой тарелки, что лежит рядом. Он не смотрит. Глаза его плотно закрыты. Из-под пушистых ресниц хаотичными переплетающимися маршрутами ползут дождевые капли его человеческой природы. Они не звучат барабанами агрессии, не льются аккордами, не разрастаются стенаниями. Их не слышно. Немые осадки одной истерзанной души просто беззвучно стелются блестящим покрывалом на впалые щеки, побуждая их окрашиваться в красный. Я отпускаю запястья и перестаю давить на грудь. Тянусь ладонями к его лицу, пользуясь тем, что он не видит, и большими пальцами стираю накопившуюся влагу с мягких щёк. Он дёргается, вжимается в подушку, отстраняется, хоть дальше уже некуда. Я выпрямляюсь, облокачиваясь рукой на колени, что он резко прижал к своей груди в попытке сгруппироваться. — Тебе не нравится всё, что я делаю? — спрашиваю и пользуюсь возможностью быть так близко и рассматривать его лицо. — Или моё присутствие? Скажи мне, что я делаю неправильно, и я исправлюсь. — Замолчи. — просит негромко, пока светлые пряди как всегда касаются кончиков дрожащих ресниц. — Ты затыкаешь мне рот каждый раз, когда я хочу что-то сказать. Что ты боишься услышать? Он молчит, продолжая вжиматься в подушку и держать глаза плотно закрытыми. — Скажи, что не так? Присмири, если я резок, обвини во всём, что я сделал неправильно. — перемещаю ладонь на его колено, покрываю, несильно сжимая. — Только говори со мной, Тэхён. И смотри на меня, пожалуйста. Умоляю. — Я не хочу. — Меня видеть? — И слышать. Не хочу. — В этих словах апатия и агрессия образуют густую смесь, стекающую мне на руки. Нельзя реагировать. Нельзя глотать жидкую обиду до затопления легких. Я же осознавал, что так будет. Заставлял себя допускать десятки чувств, которые теперь может испытывать Тэхён по отношению ко мне. Знаю, что всё ещё что-то значу, и при этом понимаю, что значение, которое имею, не обязано сверкать и переливаться солнечными бликами сквозь густую листву этих лет. Я согласен на едва заметный отблеск ручного фонаря, пробирающийся сквозь толпу костлявых деревьев в гуще темного леса. — Почему тогда ты остался здесь? — Ошибся… — выдаёт он, прежде чем спрятать лицо в ладонях. — Хочешь уйти? — спрашиваю, уже готовясь к безмолвному кивку, но Тэхён лишь продолжает содрогаться всем телом. — Послушай, я понимаю, что не имею права и требую слишком много, но, пожалуйста… просто не уходи. — Замолчи. — глухая мольба тонет в его ладонях и моей совести. — Тэхён, пожалуйста, выслушай меня… — Замолчи! — он резко убирает руки, словно вырываясь из собственной защиты, и, наконец, распахивает глаза. — Не отталкивай… — не унимаюсь, пристально смотря в его покрасневшее лицо. — Я знаю, будет сложно довериться мне после того, что я сделал, но я готов пытаться столько, сколько нужно. Если придётся, до конца жизни, только прошу: дай шанс, останься со мной, не отворачивайся, позволь ста… — Ты напоминаешь мне обо всем, что со мной случилось. — Резко. Апатично-враждебно. Выбрасывая слова прямо мне в руки какими-то комками. — О том, кем я был раньше. О счастливых временах, которых мне больше никогда не вернуть. Меня больше никогда не вернуть. — Будь тем, кем ты можешь быть, просто позволь оставаться рядом. — Зачем? — его губы слегка искривляются в подобии усмешки. Но слабой, обрывающейся на полпути. — Чтобы ты скакал возле меня, кормил с ложечки и пытался загладить вину? Мне это не нужно. Меня тошнит от этого. — Всё не так. — сразу же возражаю. — Вина тормозила меня и заставляла держаться подальше. Всё, что я делаю сейчас, — это иду ей наперекор. Тэхён механически мотает головой, опуская глаза на уровень своих колен. — Я дурак, я совершил ошибку, я просто облажался, — говорит тихо и неторопливо, отчего кажется, будто каждое слово рождается в утробе разочарования в самом себе, — мне не нужно всё это, я не хочу так, я не должен был приходить, дав… — Я хочу, чтобы ты всегда приходил именно сюда. — перебиваю, не в силах слышать этот его тон. — Понимаю, что наглею, но я хочу, чтобы ты вернулся ко мне, был со мной, жил со мной. — ловлю его обезоруженный взгляд и продолжаю, надеясь, что не спугну. — Я люблю тебя. Очень сильно, Тэхён, слышишь? Не было и дня, чтобы я не думал о тебе, не скучал и не хотел тебя увидеть. Пожалуйста. Я хочу быть с тобой. Дай мне шанс всё исправить, я готов на всё, что скажешь. Тэхён застывает, и на несколько едва уловимых секунд, которые потом могут показаться плодом воображения, мне кажется, что я замечаю в его глазах растерянность и очевидное изумление. Там есть что-то ещё, но я не успеваю разобрать, потому что мой мальчик почти сразу меняется в лице. Сложно сказать, что именно происходит, но среди возвращённого отчаяния и скорби вдруг плещется что-то укоризненное. — Ты не любишь меня. — холодно и твёрдо, словно обличает в чем-то. Словно не верит. — Я люблю тебя. — опровергаю просто и категорично. — Нет. — он качает головой, на этот раз кратко и с осмысленным отрицанием. — Разуй глаза, Чонгук. Того Тэхёна, которого ты любил, больше нет. Он умер в июне пятнадцатого года. — В человеке отмирает сотни клеток, даже кожа обновляется каждые двадцать восемь дней. Никто никогда не остаётся прежним. Всё аннигилирует, чтобы порождать новое. Ты тоже аннигилировал. — Я не аннигилировал, черт возьми. Я опустился, не придумывай красивых словечек. — Тогда попробуй подняться. — Думаешь, всё так просто? На это ты надеешься? — повышает голос, сверля меня своими блестящими от слез глазами. — Что я ждал тебя всё это время? Что лишь тебя мне не хватает, чтобы восстановиться и зажить нормально? — Нет, я так не думаю. — отвечаю честно. — Считаешь, я всё это время любил тебя и хотел, чтобы ты вернулся? — Нет, я н… — Правильно, что не думаешь, Чонгук, потому что я не люблю тебя. И никогда больше не полюблю. Глушу. Топлю. Сжигаю. Почти визуализирую целые баррикады, лишь бы не поддаваться влиянию этих слов. Но это ведь невозможно — спрятаться от такой атаки. Девять слов девятью гранатами разрываются в грудной клетке, и в ней всё наполняется густым туманом. Осколки рёбер впиваются в живую ткань, и мне очень больно. Конечно, я думал об этом, может, даже сейчас не верю словам до конца, но что бы там ни было на самом деле, действие их неумолимо и безобразно. Сердце болит. В действительности, оно скулит, как забитый зверь, нашпигованный свинцом. Только оно всё ещё живо. Как и лёгкие, которые первые приходят в себя, чтобы вдохнуть воздух, развеять плотную завесу дыма и преобразовать его в следующие слова: — Можно мне быть рядом хотя бы в качестве друга? Тэхён, заранее готовый парировать, вдруг осмысливает мои слова и смыкает губы. Его зрачки дрожат, бегая в узком пространстве, пытаясь что-то найти в моих. — Зачем…? — тон сменяет на менее обвинительный. — Думаешь, ты можешь мне чем-то помочь? — А я могу? — Нет. Не можешь. — тусклый голос отзывается твёрдым заявлением. — Чем моя помощь хуже помощи остальных? — Они не смотрят на меня вот так — с жалостью. — Ты решил, что мне тебя жалко? Что я делаю и говорю всё это из жалости? — возмущаюсь несдержанно и громко, поражаясь тому, с какой ревностной настойчивостью в нём сидит самобичевание. — То, что ты видишь в моих глазах, жалостью не зовётся. И, может, ты прав, это вовсе не любовь. Потому что я тебя не просто люблю, Тэхён, это сложно объяснить, ты не понимаешь, что я чувствую к тебе. Это ка… — Я слышал ваш разговор с Богумом. — он перебивает, удивляя всего на секунду, потому что в глубине души я допускал, что сбежать из моей квартиры неделю назад Тэхёна побудил именно наш с Богумом недвусмысленный разговор. — Я знаю, что ты чувствуешь. Только ты ошибаешься. Всё это слишком. Всё это уже не для меня. Не для человека, которого пару дней назад трахали сразу трое. Не для человека, который мечтает покончить с собой. Моей выдержки не хватает, чтобы пережить теперь ещё и это. Злость просыпается во всех нервных окончаниях, искрясь оборванной проводкой, и всё электричество, вырвавшееся из них, молниями ползёт по телу. Кочует к стиснутым зубам, белеющим костяшкам пальцев, что я собираю в кулаки, убирая с колен Тэхёна, и отсеку головного мозга, ответственного за гребаную визуализацию. В черепной коробке под высоким напряжением хрипло и мерзко скулят от удовольствия голые парни, вбиваясь в моего человека. Злость заставляет сотрясаться мышцы, уже сводит челюсть и окрашивает мой голос грубыми взыскательными красками. — Зачем ты предоставляешь другим своё тело? — слова едва протискиваются между двумя рядами сжатых зубов. Тэхён переводит взгляд на мои губы, всё понимает, но, когда ловит взгляд, произносит: — Не выдумывай красивые словечки, Чонгук, я не «предоставляю своё тело», окей? Я даю себя трахнуть! Пусть будет по-твоему, Ким Тэхён. — Зачем ты даёшь себя трахнуть?! — Мне хочется, зачем же ещё! — Тебе не хочется. — опровергаю твёрдо и повелительно. — Мне. Хочется. — он набирает воздуха в лёгкие так звучно и обильно, что я могу проследить, как раздувается его грудная клетка. Я не понимаю, зачем он говорит подобное, но вестись не собираюсь. — Ну, раз тебе так хочется, чтобы тебя трахали, это могу делать я один! — очевидно разгораюсь. — Не надо бегать по клубам и притонам, не надо никого искать и даже из дома выходить не надо! Всё для тебя, Тэхён, удачное предложение, разве нет?! — Я не хочу, чтобы ты прикасался ко мне. — очередной враждебный выпад, который я полностью игнорирую. — То есть ты в этом деле всё-таки привередливый? Ну, то есть когда тебя трахали сразу трое парней, ты их предварительно отбирал на конкурсе?! Тут он стискивает зубы, что отражается подергиванием челюсти, а потом пытается подняться, спихнуть меня и удрать, касаясь одной ногой пола, но я опять давлю рукой ему на грудь и прижимаю к подушке. — Давай я скажу тебе, почему ты не хочешь, чтобы я к тебе прикасался. — предлагаю, нависая над ним. — Потому что знаешь, что я не буду тебя трахать. Я буду тебя любить. А ты не хочешь, чтобы тебя любили. Для любви ты слишком что? Что ты там думаешь в своей прекрасной голове? Что ты недостойный? Грязный? Испорченный? — Хватит. Хватит! Замолчи! — кричит и отворачивается: отводит взгляд, запорошенный густыми прядями непослушных волос. — Тэхён. — Ты ничего обо мне не знаешь! — А чего именно я не знаю? Что ты принимаешь экстази, чтобы увидеть мое лицо, едешь к незнакомцам, даёшь им трахать себя, взамен прося десять минут? Что ты прикасаешься к чужим лицам и ласково трешься носом, как котёнок? Что ты был в каком-то притоне, где тебе выцарапали на руке дату самоубийства, но ты не смог и пришёл сюда? Что ты ведёшь дневник, в котором пишешь письма и адресуешь их мне? Что в ночь, когда Богум запер тебя в подвале, у тебя на запястье было восемнадцатое мая семнадцатого года? Что ты постоянно просматривал наши фотографии, а когда Богум удалил их, поехал в клуб и накачался экстази, а после поехал домой с парнем, которого звали Суха и который отказался заниматься с тобой сексом, сказав, что он влюблён? Что ты рассказывал ему обо мне, а потом плакал и говорил, что хочешь умереть, но не можешь, потому что боишься боли? Что именно я не знаю о тебе, Тэхён? Часть лица прячется за волосами, поэтому о реакции можно судить по телу, которое подо мной буквально каменеет. Застывает до остановки дыхания. Но длится это недолго. — Дай мне встать. — попытка громкой настойчивости, что сбивается с пути в спиралях слабого голоса и обнажается с трудом скрываемой дрожью. Именно она заставляет меня отодвинуться. Тэхён встаёт, пряча лицо, и обходит диван. — Куда ты собрался? — кричу в спину, намереваясь пойти следом, чтобы не дать покинуть квартиру, если он вдруг задумал это сделать. Через пару секунд хлопает дверь ванной комнаты, и я падаю обратно на диван, опуская взгляд на серую тарелку с горстью таблеток экстази. Может, я резок и груб. Может, всё делаю неправильно. Но у меня перед глазами грубые похотливые ублюдки со спущенными до колен штанами, пристраивающиеся к телу моего человека. А в ушах их гортанные стоны и влажные шлепки, что издаёт их грязная кожа, касаясь той, что принадлежит Тэхёну. Образы четкими текстурами вырастают прямо в центре моих зрачков, а вокруг них скачут молнии, лишая возможности подойти и всё это остановить.