Во Вселенной виноватых нет

С Тэхёном меня разделяли глупость, предубеждение, тысячи километров, а потом — чувство вины. Мощные баррикады с острыми углами, рядом с которыми обычная межкомнатная дверь — преграда смехотворная настолько, что хочется завыть от нелепой посредственности. А ещё кричать от осознания того, что именно эта помеха, такая игрушечная в сравнении с другими, несёт прямую угрозу его жизни. Поэтому я дергаю ручку. Зову. Стучу. Зачем-то жду и прислушиваюсь, надеясь лишить звуки монотонности, уловить хаотичность, свойственную движениям, но не слышу ничего, кроме собственного сердца, чьи звуковые волны уже карабкаются вверх по пищеводу. Барабанящий гул жидкости длится уже двадцать шесть минут, и этого вполне достаточно, чтобы залить отсеки моего мозга очередными пугающими образами. В них горячие кровавые ленты покидают свои сосуды через прорези на запястьях, изгибаются в кислородно-водородных элементах и стекаются в канализацию. Бегут, как крысы с тонущего корабля. Предают. Тормозят сердцебиение, лишают тока провода. А я на расстоянии одной деревянной двери. Словно на противоположном берегу этой злополучной реки, что как всегда течёт на Север. Понимаю, что Тэхён не должен. Он ведь боится боли. Страх перед ней иллюстрирует извечную мысль о том, что эта эмоция побуждает человека спасаться. Только мне некогда на всё это уповать. Кричу снова, угрожая всем, что придёт в голову, но мне опять отвечают только жидкие барабаны. Передо мной самая обычная дверь, открывающаяся наружу, с самым обычным замком, спрятанным на противоположной стороне. Мне известно, что в подобных механизмах при закрытом положении фиксатора блокируется только ручка. Я это знаю, потому что в том магазине электроники, в котором я работал, будучи в Канаде, на склад вела дверь с точно таким же замком. Именно фиксатор этого замка всегда поворачивался, стоило задеть собой, пробираясь из узкого помещения с коробкой. Когда такое случалось, дверь всегда запиралась. Это выводило из себя до выброса всей известной к тому времени английской брани, которую я спонтанно мешал с чисто корейской нецензурной лексикой, всегда веселя покупателей. Опыт раздражающий, но полезный. Потому быстро достаю из бумажника, что лежит на комоде, старую пластиковую карту и пробую просунуть в отверстие между стеной и дверью. Неудобно. К тому же у меня уже трясутся руки. Ножницы. Вспоминаю, что мне нужны ножницы. Пытаюсь вспомнить, где у меня лежат эти чертовы ножницы. Кажется, будто звуки воды становятся громче, давят на перепонки однообразным набатом, чередуясь с ударами сердца. Этот хаотичный оркестр просто отвратителен. Сбивает меня. Сбивает мои пальцы. Мои мысли. Воспоминания. Я ничего не могу вспомнить. Даже то, как именно выглядят ножницы, которые у меня должны быть. Нахожу их на кухне в одном из ящиков. Обрезаю карту, формируя острый угол. Возвращаюсь к двери в ванную, вставляю заострённую часть в щель и давлю на язычок замка. Он щёлкает. Я врываюсь в помещение и впиваюсь взглядом в закрытую душевую кабинку. Не вижу силуэта. Начинает скулить сердце. Я вдыхаю, и лёгкие отвечают режущей болью. Кажется, словно ноги исчезают. Теряют кости, а с ними твердость и плотность, становятся воздухом, лишая меня опоры. Но волчок снова падает прямиком к пяткам, одним рывком наделяя необходимым зарядом, которого хватает, чтобы я оказался возле стеклянной двери и резко ее отодвинул. Известно, что процессом, который мы именуем страхом, управляет гипоталамус. Он посылает сигнал гипофизу, тот — надпочечникам, и вот во мне уже приличный выброс адреналина. Высвобождается адреналин — раскрываются кальциевые каналы. Кальций попадёт в клетки сердца, а потом оно не может расслабиться. При сильном испуге кровь рискует подавиться слишком большим количеством адреналина, и это может остановить сердце. Мой дед говорил, что человек заочно знает, как именно закончит свою жизнь. Каким способом. Получает подсказку, только не всегда понимает это. А я, наконец, понял. Почувствовал. Я умру от остановки сердца. В девяносто пять. Через четыре дня после Тэхёна. А сегодня я всё ещё живу. Потому что моему человеку только двадцать семь, и он сидит, прижав колени к груди, в углу душевой кабинки, пока потоки воды из верхнего душа бьют по его макушке с грубым однообразием, отпрыгивают каплями к стенам и собираются тонким слоем под обнаженными ступнями. Его голова прячется в сгибах рук, сложённых на коленях, обтянутых насквозь промокшими серыми штанами, которые, пропитавшись водой, кажутся почти чёрными. Моя кроваво-красная футболка прилипла к его плечам, словно чешуя, и я почти чувствую, как она отяжелела, продолжая вбирать в себя жидкость. Весь этот ненужный анализ — лишь половина секунды. Вторая нужна, чтобы ударить ладонью по крану, останавливая водопад. Резкая перемена заставляет Тэхёна вздрогнуть и поднять голову поверх своих рук. Подсветка душевой кабины позволяет увидеть достаточно. И покрасневшие от слез глаза и неестественно бледную кожу. Ещё она по-особому освещает его русые волосы. Те давно выцвели и теперь смешаны с природным каштановым оттенком, разлившимся пятном у самой макушки, но сейчас, в эту минуту, наглотавшись воды, они кажутся одного насыщенно темного цвета. Отросшие пряди прилипают ко лбу, ушам, скулам змеевидными лентами, переливаются, спуская нескончаемые водные струи, что бегут к самому краю и срываются, поедаемые красной пастью моей футболки. Это всё — половина второй секунды. Следующая — это его блестящий взгляд, который прорывается ко мне сквозь отяжелевшие волосы и мокрые ресницы. Мне хватает этого времени, чтобы вместе с остатками кальция в сердце, ненадёжной опорно-двигательной системой и остаточной тревогой в пальцах ощутить любовь, которую я к нему питаю. Она загорается во мне сигнальными огнями, освещая постепенно отсек за отсеком, словно весь я — это длинная китайская стена. Я выстраиваюсь невероятно стремительно, камень на камень в ускоренной перемотке, воздвигаюсь вокруг мужчины, что дрожит, прижимая колени к груди, и кажется совсем крохотным, истерзанным, потерянным. Но в последний раз. У этого принца есть крепость и свой дракон. Всегда был. Просто однажды его всё-таки похитили, но теперь я его нашёл. Сажусь на корточки и тянусь, чтобы прикоснуться. Осознание бьет в голову глыбой льда, такой же морозной, какой сейчас является кожа Тэхёна на ощупь. Встаю, поднимая его за собой одним властным рывком. — Ты всё это время сидел под холодной водой?! — злюсь и сжимаю мокрые плечи в ладонях. Унылая апатия, что обитает на его лице и жестах, дополняется упрямой враждебностью, когда Тэхён пытается высвободиться. Но он откровенно мало старается. У него нет сил даже упрямиться в полную силу. — Ты ледяной! У тебя только недавно сошла температура! Какого черта? Он переводит безразличный взгляд куда-то поверх моего плеча и стоит молча, почти обмякнув в моей сильной хватке. Я этим пользуюсь и выпускаю его, убирая руки. — Снимай одежду. — Я жутко разнервничался, и теперь это даёт о себе знать коротким режимом «без сюсюканий». — Не лезь. — полувраждебный взгляд дополняется не особо опасным тоном. Тэхён пытается, но голос звучит слишком вяло, отдаётся лёгкой дрожью в зубах, кочует к плечам и дальше по насквозь промокшему телу. — Хочешь, чтобы я тебя раздел? — предупреждаю, не изменяя строгому режиму собственного тона. Упрямец не двигается, впиваясь в меня глазами, и тогда я цепляюсь за края красной футболки и задираю вверх, намереваясь снять сам. Тэхён бьет меня по рукам, отшатывается назад и в узком пространстве душевой кабины неминуемо ударяется спиной о стену. Отлетает назад резко и грубо, отчего вся черно-белая коробка разом гремит. — Оставь меня в покое, Чонгук. — Недостаточно. Для меня недостаточно твёрдо и сурово. Может, я просто уже в упор не вижу и не чувствую, но это дела не меняет. — Ты весь дрожишь, просто давай быстрей с этим покончим. — выбираю наиболее нейтральную формулировку, чтобы склонить его хоть к каким-то действиям. По какой-то причине удаётся. — Выйди, я всё могу сделать сам. Хватит так обращаться со мной, я не ребёнок. — выдаёт он тихо, при этом умудряясь старательно хмуриться. Я невольно выгибаю бровь. — Полностью с тобой согласен, Тэхён, — высказываюсь, хватая его левую руку и с силой удерживаю, потому что он пытается вырваться, — ты далеко не ребёнок, ты хренов бунтарь, — аккуратно снимаю промокший и деформированный бинт, — поэтому сейчас я выйду из душа и сяду вот тут рядом, чтобы ты опять не решил поиграть в ледниковый период. Покидаю душевую кабинку и задвигаю дверь. — И чтобы я, блять, видел, как идёт пар. — добавляю, садясь на крышку унитаза и опираясь локтями о колени. Следующие десять минут — череда звуков, которые я мечтал услышать, стоя у двери ванной комнаты некоторое время назад. Вот шлепки промокшей одежды, которая приземляется на пол кабины, вот шипение воды, рвущейся из верхнего душа. Вот щелчок открывающего шампуня и геля. И куча живых всплесков, лишённых мертвого однообразия. Черно-белые стенки покрываются паром, поднимая температуру во всей ванной комнате и забираясь ко мне под белую рубашку липким телесным конденсатом. Когда вода отключается, я выхожу, убеждаясь, что на сушилке есть всё необходимое, и возвращаюсь в гостиную. Суп уже остыл, поэтому забираю обе тарелки и отношу на кухню. Когда слышу звук закрывающейся двери, беру аптечку и прихожу в гостиную, где Тэхён сидит на диване, сгорбившись и задумчиво глядя на пустой стол перед собой. Когда я опускаюсь рядом и беру его руку в свою, он никак не реагирует. Кожа тёплая, и нет дрожи, тем не менее его выкрутасы продолжают вызывать во мне опасения. — Где ты взял эти таблетки? — раздаётся тихий отстранённый голос, заставляя меня ненадолго замереть в процессе перевязки. — В кармане твоего пуховика. — Ты лазил по карманам моей куртки? — Я стирал твою куртку. — Зачем ты стирал мою куртку? — Потому что она была жутко грязная. — тянусь за ножницами, чтобы отрезать лишний материал в области узла. — Зачем вообще стирать чужую грязную куртку? — не унимается, поражая количеством слов, уже сказанных мне за столь короткий период. — Спроси у кого-нибудь другого. Я стирал не чужую грязную куртку, а твою. Есть разница. — Была раньше. — напоминает. Как бы невзначай. — Я не делю тебя на «раньше» и «теперь». — отвечаю спокойно. — Тебе больше подходит слово «всегда». — Многих ты клеил такой херней? — А что? Хочешь знать, кто у меня был за это время? — провоцирую. — Не хочу. — А есть хочешь? Упоминание еды возвращает его назад во времени, потому что он вдруг спрашивает: — А если бы я повёл себя иначе? Если б взял горсть таблеток и проглотил, что бы ты сделал? — Три пальца в рот и унитаз. — Думаешь, я позволил бы тебе это? — А разве ты не предлагаешь делать с тобой всё что угодно за десять минут личной инициативы? — Это тебя не касается. — бурчит, продолжая смотреть куда угодно, кроме меня. — Это касается нас обоих. — Нет никаких «нас». — Есть ты, принимающий экстази, чтобы уехать домой с очередным мудаком, лица которого ты даже не вспомнишь. — поддаюсь внутренним порывам. — И есть я, который знает, что в таких случаях ты приписываешь им моё лицо. Если ты присмотришься, то поймёшь, что «нас» ты проектировал бесчисленное количество раз. Тэхён молчит некоторое время, уставившись в пространство, а потом вдруг опускает взгляд на свои колени, облачённые теперь уже в сухие персиковые штаны, которые в сочетании с кремовой толстовкой удваивают его нежный образ. Невыносимо нежный, такой, когда всё, что хочется, это прижать к груди и утонуть в запахах любимого тела. А потом целовать до тех пор, пока лёгкие не заскулят и не забьют ладонями о рёбра, как боксёры, предупреждающие, что готовы сдаться. — Тот парень, с которым я тогда уехал из клуба. Это был ты? — Тэхён спрашивает почти равнодушно, но обхватывает себя руками, продолжая смотреть вниз. — Я. — честно и коротко. Поначалу у него дёргается шея, словно он хочет обернуться, но вместо этого на губах появляется неприятная безжизненная ухмылка. — Почему не трахнул меня? Боялся заразиться чем-нибудь? Я бы мог тебе отсосать. Это раньше я не умел, сейчас тебе бы понравилось. Или настолько противно? Я глушу в себе порывы разозлиться и не свожу глаз с любимого профиля. — Напоминаю, что это ты постоянно говоришь, что не хочешь, чтобы я к тебе прикасался. — Грамотно ушёл от ответа, Чонгук. — Я просто жду, пока ты вспомнишь, что был под кайфом и считал меня другим человеком. Не знаю, каким нужно быть козлом, чтобы заняться с тобой сексом, пока ты в таком состоянии. Тэхён поднимает голову и устремляет взгляд куда-то выше стола. А потом вдруг спрашивает: — Ты бы занялся со мной сексом, если бы я не был в таком состоянии? — Я сказал, что люблю тебя. — напоминаю, догадываясь, отчего у него рождаются подобные вопросы. — Тебя — это всё, что к тебе прилагается. Включая твоё тело. Конечно, я бы занялся с тобой сексом, Тэхён, но не в тех обстоятельствах. Он неторопливо качает головой, как бы возмущаясь. Гадать, чему он поражается, долго не приходится. — Господи, Чонгук, хватит притворяться благородным. Меня перетрахала половина города. Очередная кодовая фраза активации моих инстинктов выбрасывается в воздух неконтролируемым порывом и невежливым грубым заявлением: — Трахать тебя больше никто не будет. С этим дерьмом — всё. Конец. Я буду ходить за тобой по пятам, если придётся, но к тебе больше никто не притронется. — Что, если я не хочу все это прекращать? Что, если мне нравится? — Нравится? Тэхён, тебя приходилось растягивать полчаса, чтобы ты не чувствовал дискомфорта, а сейчас вдруг втянулся, м? Очень стало нравиться? — Ты забываешь, что речь о том Тэхёне, который уже давно сдох. — выплевывает, заметно повышая тон. — Да ты хоть раз спал с кем-то будучи не под кайфом? Это его остужает. Он молчит. Отворачивает голову в противоположную сторону. — Очевидно, что нет. — продолжаю. — Ты по-прежнему боишься боли. Тот Тэхён всё ещё здесь, прямо передо мной, просто ты глушишь его наркотой. — Да неужели? — он резко оборачивается, ударяя недобрым взглядом из-под слегка прищуренных глаз. — Я ведь не под кайфом сейчас. Тогда как насчет секса, Чонгук? Вот прямо сейчас. Если бы я попросил об этом сейчас, что тогда? Ты же любишь меня! Торчка, у которого за эту неделю наверняка собралась хренова туча болезней, пока он давал обдолбанным извращенцам. Готов разделить их со мной? — Ты этого хочешь? — А почему бы и нет? — и картинно пожимает плечами. — Это не любовь, просто хочу секса, а ты сказал, что вполне можешь удовлетворять мои потребности за всех остальных. Я не против, какая мне разница, что ты там от меня подцепишь? Повторяю ещё раз, Ким Тэхён: пусть будет по-твоему. Отставляю аптечку на журнальный стол и стягиваю с себя футболку. — Иди ко мне. — маню рукой и отбрасываю белую ткань в сторону. — Напомню тебе, каким бывает секс, когда тебя любят. Тэхён смотрит мне в глаза. Мечется от одного к другому, пытаясь прочесть мысли. И я добровольно отражаю всё, что думаю. Показываю, что не блефую. Несусветная глупость или беспросветная самоотдача, только я бы взял его даже без защиты, если бы он, конечно, действительно хотел, а не шипел ядовитыми предложениями, словно лишился сердца за эти четыре года. Наблюдаю за тем, как он опускает взгляд на мою обнаженную грудь и застывает где-то в районе солнечного сплетения, теряя фокусировку. Глаза наполовину прячутся за завитыми прядями влажных волос, но я вижу, как они стекленеют, заполняются блеском и выдают владельца с потрохами: обнажают заслонённое сердце и разоблачают: …блефует он. И в подтверждение отворачивается и прячет лицо. Уходит. До того, как полностью скрыться в коридоре, мой мальчик поднимает руку к лицу и рукавом толстовки вытирает щеки. Натягивая футболку, думаю о том, что, если бы он не блефовал, я бы всё равно дал тот же ответ. Потому что меня не пугает ничего. Не знаю, хорошо это или плохо, но я готов разделить с Тэхёном всё на свете. И это не самопожертвование или самонаказание. Даже близко нет. Мне просто хочется. Хочется с ним больше общего. Понимаю, что для кого-то такая мотивация покажется симптомом глубокого помешательства, нездоровым наваждением, но мне несложно напомнить, что раз уж я родился ради Тэхёна и умру через четыре дня после него, мне ничего не стоит разделить с ним любую земную болезнь.