Во Вселенной виноватых нет

Четвёртый день марта сжимает меня до хруста костей: я опять лишь в штанах и футболке. Босой. Ледяная плитка балкона прокалывает ступни, но мне не до них. Открываю окно лоджии и наклоняюсь, опираясь руками, разглядываю тёмную улицу с желтизной фонарей, скудным слоем испачканного снега и сине-зеленой вывеской единственно работающего круглосуточного ларька. Поворачиваюсь влево и жду. Жду, когда Тэхён появится из-за угла. Мне кажется, я жду целый месяц, или год, или век; глупые книжные преувеличения, но они ни черта не преувеличивают. Сожаления, опасения, тревога. Химическая лаборатория внутри моих легких выбрасывает пар изо рта, словно производственные отходы, выбивает из меня пульс, опуская в серые облака химикатов.

Я доверяю. Доверяю. Доверяю. Доверяю. Слышишь? Тэхён. Я доверяю тебе. Ты не можешь уйти. Ты так не поступишь. Не можешь. Я ведь тебя знаю: ты это всегда ты. Ты…

…такой красивый даже издалека. Боже. Я вижу твои завивающиеся волосы с четвёртого этажа. И этот громадный пуховик, и неторопливую походку, и ночь, цепляющую твои подошвы. Посмотри, она же путается у тебя под ногами. Извивается. Дергает за персиковые спортивные штаны, наполовину спрятанные за длиной куртки. Цепляется за мои штаны. Человек, поднимающийся по ступенькам в круглосуточный магазин, принадлежит мне. Я хочу прокричать об этом из окна. Во всё горло, выплюнув из легких все корпуса химической лаборатории. Мне кажется, что я ревную Тэхёна к ночи. К уходящей зиме. К снегу. Это не метафора. И не романтика. Может быть, у меня проблемы, но я не хочу их решать. Никогда. Вместо этого дожидаюсь, когда он покинет магазин и снова завернет за угол, и только потом жду его возвращения в коридоре. Сидя на полу возле стены и подогнув ноги так, чтобы те касались ступнями подогретого паркета. И снова месяц, год, век, чертовы временные вихри, не позволяющие мне взлететь. Но потом заветный писк замка, и вся Вселенная на пороге. Замечает, но не смотрит. Разувается, но не снимает пуховика. Вынимает из кармана банку колы и, ровняясь со мной, протягивает. Не забыл. Раньше, когда Тэхён ходил в магазин, я всегда присылал ему сообщением просьбу купить мне колы. Тогда я ее обожал. Пил так же часто, как остальные — кофе. Я принимаю банку, и тогда Тэхён проходит мимо и пропадает в спальне. По звукам понимаю, что он вышел на балкон. Недолго думая, встаю, обуваюсь, беру куртку, его кроссовки и иду следом. Он стоит у левой стены, опираясь плечом, и смотрит куда-то на противоположные здания через плотные окна лоджии. Он уже успел закурить, и теперь в этом небольшом затемнённом помещении повышенная концентрация зимней свежести смешивается с густым запахом его сигарет, становясь чем-то… самобытным, не таким леденяще одиноким, каким я привык видеть. — Надень, здесь холодно. — опускаю перед ним кроссовки, а сам кутаюсь в синюю адидасовскую куртку, отходя в противоположный угол. Тэхён молча обувается, одновременно делая затяжку, и я вижу и слышу, как бумага умирает в тонких накалённых контурах того же цвета, что и лава в моем нутре. Балкон небольшой, дугообразный и узкий, лампочка давно перегорела, так что всё доступное освещение поступает из спальни через полупрозрачный тюль, не прикрытый шторами, потому что я часто забываю, что они существуют. Мы стоим в тишине, различая негромкие завывания ветра сквозь невидимые щели в оконных ставнях, и мне хочется начать курить, чтобы был повод обратиться к нему и коснуться пальцев в момент, когда он протянет мне сигарету. — Завтра утром приедет Богум. Или всегда молчать, лишь бы не слышать нечто подобное. — Зачем? — Отвезёт меня домой. У Тэхёна голос низкий, хрипловатый, но аномалии узкого помещения придают ему высоты, подбрасывают волнами ко мне и обратно, заставляют ползать по стенам в подобие гулкого эха. — Тэхён, пожа… — Это всё, Чонгук. — перебивает, стряхивая пепел в ладонь. — Я хочу домой, твоя квартира меня угнетает. Бывают фразы и похуже, но мне уже достаточно, чтобы в животе образовалось чувство омерзительной пустоты. Такой, когда со стенок стекает поджелудочный сок, чтобы хоть как-то заполнить образовавшийся вакуум. — А что дальше? Что ты будешь делать? — пытаюсь сдержаться, не выдать себя бессвязными потоками мольбы и уговоров, которых с каждой секундой скапливается всё больше и больше. — Новые даты на руках? Секс и наркота? Он затягивается, выдыхает, рассматривая улицу за окном, и молчит. — Потому что, если ты задумал всё это продолжать, я не позволю. — С каких пор тебе так сложно просто взять и не лезть? Однажды у тебя это неплохо получилось. Справедливо, мать твою, но черта с два это будет актуально когда-нибудь снова. — Тэхён, я знаю, что виноват и по… — Не виноват. — слово сплетается с дымом, поднимаясь к потолку. — Прости меня. Тысячи раз прости. Мн… — Всё это было очень давно. — Значит, я извиняюсь за будущее. Он размышляет пару секунд, но, не найдя ответа, спрашивает: — И зачем? — Потому что я буду приезжать к тебе каждый день. И послезавтра, и послепослезавтра. И все последующие дни. — Для чего? Чего ты хочешь добиться? — Тебя. Я хочу добиться тебя. Мне видно, как Тэхён на пару секунд прикрывает глаза, звучно выдыхая очередную порцию дыма. — Тебе недостаточно того, что я не хочу иметь с тобой ничего общего? — голос опять какой-то звенящий, не тот, к которому я привык. Мне уже сложно сказать, в чем причина: в помещении, или настроении, или притворстве, в которое мне слепо хочется верить уже от подступающей безысходности. В ее же пугающем нутре рождается и мой следующий вопрос. Словно последний боеприпас для сдерживания этой границы. — Что ты сказал тогда Богуму? Рука Тэхёна замирает на полпути к губам, но всего на миг, потом он всё-таки затягивается и качает головой: — Это неважно. — А что, по-твоему, вообще важно, Тэхён? — Например, что я торчок, ненавидящий себя. — небрежное движение руки в сторону, словно ничего нового, ничего серьезного, ерунда. Но голос тусклый, окрашен в признанную обреченность. — Так и прошептал ему на ухо? — Может быть. — Что ты сказал ему, Тэхён. — слова в очередь. С сжатыми кулаками и претензией, на которую я не имею права, но мало этим озабочен. Он докуривает до победных двух сантиметров, выдыхая обильные клубы пара, открывает окно и сбрасывает окурок вместе с горстью пепла на ладони. — Я попросил дать мне неделю. — слова появляются на фоне глухого хлопка, с которым Тэхён закрывает окно обратно. Теперь я окончательно безоружен. Я ведь даже боялся строить предположения. Не хотел выдумать очевидно желаемое, вгрызться зубами, раздуть и заведомо зациклиться. Не хотел надеяться. Мне было достаточно реакции Богума. Что его так разозлило. Возможно, ревность. Та же, что побудила когда-то удалить наши с Тэхёном снимки из памяти телефона. — Для чего? — Мне нужно было убедиться. — В чем? — спрашиваю, наблюдая за тем, как он достает из кармана пачку, пока замерзшие пальцы заметно дрожат. Как и мои. Вынимает еще одну сигарету, сжимает губами и прикуривает. — Что я не люблю тебя больше. Краткая вспышка пламени озаряет его лицо оранжевым прожектором, выделяя из всего холодного пространства балкона. Подсвечивая пушистые ресницы, брови, наполовину скрытые за непослушными волосами. Вытаскивая из темноты тонкие дрожащие пальцы. Всего миг, а потом мрак становится глубже. Пожирает меня вместе с шестью выброшенными словами. Я их уже слышал, уже глотал и принимал, но в этот раз они звучат иначе. Словно раньше он их репетировал, отрабатывал, бросал на пробу. А сейчас — всё. Выступил под гул ветра в ставнях, шипение сгораемой бумаги и мое рваное дыхание. Наконец, они приобретают желаемый эффект. Рвут мой последний парашют, и появляется желание разбиться по-настоящему. Один удар о твердую землю — и домой, туда, где отключат боль и эмоции, где можно будет спокойно переждать эту черную дыру моей неудавшейся галактики. Мне уже всё понятно, но я всё равно задаю этот никчемный, жалкий вопрос: — Убедился? — Да. — простой ответ на простой вопрос отдает вибрацией в зоне кишечника, возможно, разрывая его на части, не знаю. — И ещё я понял, что больше не хочу так любить. — Как так? — я должен что-то говорить, чтобы не превратиться в красно-оранжевую жижу и не залить ей щеки, пугая моего мальчика. — Как я любил тебя. — А как ты любил меня, Тэхён? — когда я произношу имя, мне кажется, будто я хватаюсь за его штанину, как ночь пару минут назад, жалко тяну на себя, тормошу, лишь бы на меня обратили внимание. — Как будто ты не программа. Серые облака снова глотают слова, смысл которых я не понимаю. — Что это значит? Тэхён меняет положение, опираясь на другую ногу, и от этого ткань его пуховика разносит писклявое шуршание по стенам, и это не впервой, но почему-то теперь этот звук вызывает во мне раздражение. — Помнишь, я тебе рассказывал про младшего брата Богума, того, чей альбом он мне показывал? — спрашивает Тэхён, и я согласно киваю, хоть и чувствую, что в этом нет нужды. — Он стимулировал мозг наркотиками, и когда закидывался чем-то, начинал писать. У Богума есть тетради, которые вёл брат. И я их все прочёл. — очередная затяжка и пепел на ладони. — Югэм считал любой вид любви базовой программой планеты. Системное чувство, код которого основан на имитации, просто прописанная программа. Как, например, выработка гормонов любви, которая длится от восемнадцати месяцев до трёх лет как изобретение природы, чтобы мужчина оставался с женщиной первое время после появления потомства. Женщин с женщинами, а мужчин с мужчинами она свела для контроля демографии, а материнскую любовь создала в качестве первичной протекции для потомства. Так он это описал. — И ты в это веришь? — Сначала я был не согласен. Но уже на следующей странице Югэм написал, что наша склонность возражать и считать любовь чем-то волшебным и священным — это часть задумки и… что-то вроде фрагмента бинарного кода. — И тут ты согласился? — Если вдуматься, — Тэхён вяло пожимает плечами, — то поймёшь, что, скорее всего, так оно и есть. Невероятно. Я думаю, что наша связь родом из глубокого космоса. Тэхён считает ее программой с типичным кодом и сроком годности. Что на такое возразишь в данных обстоятельствах? Особенно когда тебя не хотят слушать. Во мне растет раздражение и четко определяется обида. Может, не к месту, но, черт возьми, программа? Вот это всё: всю мою суть, атомную структуру, персональное место в ДНК, каждое слово и мысль, всё это он только что окрестил «фрагментом бинарного кода»? — Значит, вот во что ты теперь веришь. — наверное, звучу скандально или грубо. Уже неважно. — В то, что меня с тобой природа свела для контроля демографии. И всё, что между нами было, это нули и единички. Мне не отвечают. — Ну, не молчи, Тэхён, скажи, я всё правильно понял? Монотонно выпускают клубы дыма и изучают гребаную улицу через стекло. — Или тебе так проще думать, чтобы легче было выйти из игры? Его молчание встряхивает всю мою нервную систему до резких, но кратких скачков, которые еще удается сдерживать. — Тебе наверняка интересно, что означает число восемь на моей руке. — Тэхён горько усмехается, пуская волну горечи вниз по моему пищеводу. — Автокатастрофа. Я должен был разбиться на машине. Такой был план… выхода из игры. Вся спесь тут же слетает с меня на ледяные плиты, трескается и стремительно умирает от холодных изображений в черепной коробке и образов, вырастающих червивыми лентами прямо на сетчатке. — Выходило, что нужно было убить и свою машину. Самое печальное, что я не планировал. Не хотел ее предавать. Думал, доеду до места, оставлю ее где-нибудь и сделаю по-своему. — сбрасывает пепел в руку и снова переводит взгляд на пустынные дороги под окнами. Где-то здесь я понимаю, что желто-белая улица не вызывает в нем никакого интереса, и, скорее всего, он просто проводит параллели между самим собой и холодным одиночеством, развернувшимся у него на глазах. А мне так хочется встряхнуть его, затащить в дом и долго греть в своих крыльях, поцелуях, во всем том пламени, которое существует во мне для него. Но не могу, мне остается лишь слушать дальше. — Я ехал на шоссе Джунси и тупо не справился с управлением. Врезался в чертов столб или что это было, я так и не понял. Всё равно разбил. Как идиот. Она больше уже не завелась, так что пришлось оставить и пойти пешком. — Пойти куда? — Дальше. — Куда дальше, Тэхён? — На автомагистраль. — бумага сжигается до фильтра. — Если ты хочешь спросить, что случилось потом, то ничего жизнеутверждающего. Я опять облажался. Не смог. — Что ты хотел сделать? — не знаю, зачем спрашиваю и что хочу услышать. — Выйти из игры. Так ты это назвал. Хотел броситься в поток машин, ведь это тоже считается за автокатастрофу. Он открывает окно настежь, так, что рама бьется о соседнюю, сбрасывает окурок и опирается локтями о край, словно школьник за партой. — Но это страшнее. В машине создаётся видимость футляра, это не так пугает. А когда ты стоишь на обочине, и повсюду несутся машины, и ты ничего толком не можешь разглядеть, это совсем другое. — взгляд поднимается выше, к иссиня-черному небу, что кажется неприметным, пока оттеняется всеми этими фонарями и подсветками зданий. — Я думал, что мне нужна всего лишь секунда, чтобы всё закончить. Один миг адской боли, а потом всё. Но я не смог, понятное дело. Разрыдался и боялся оторвать руки от края ограждений: думал, что меня просто снесёт прямо на шоссе. Был очень сильный ветер. А может, — он снова вяло пожимает плечами, — я это выдумал, потому что жутко боялся. Выйти из игры совсем непросто, как видишь. И я вижу. Стою прямо там, на чертовой обочине, среди сигналящих машин и потоков ветра, прыгающего, как мяч, от металла к металлу. Нужна лишь секунда, и мое воображение заменяет образ мяча на Тэхёна, разворачивая в воздухе глухими тошнотворными ударами. — Как ты… оказался здесь? — спрашиваю слишком быстро, лишь бы прервать изображения, выдернуть электрический провод этого проектора. — Очень долго шёл. Где-то свалился, судя по ноге. — теперь, когда он перестал курить, я вижу клубы пара, вплетающиеся в морозный воздух, и я наблюдаю за ними с каким-то жадным вниманием. — Не знаю, мне кажется, я шёл несколько часов, прежде чем кто-то остановился и затащил меня в машину. По-моему, это была женщина. Всё, что я мог, это назвать твой адрес. — Господи, Тэхён… — провожу холодной ладонью по лицу, пытаюсь стереть неизвестно что, возможно, все сожаления, что теперь лезут на кожу прямо из изувеченной сетчатки. — Почему ты так хочешь умереть? — А почему ты хочешь жить? Думаю я недолго. — Чтобы видеть себя и тебя такими. — Какими такими? — переспрашивает и впервые за долгое время смотрит на меня через плечо. — Людьми. Он задерживает взгляд буквально на секунду, а потом снова отворачивается. — У тебя удивительный взгляд на мир, Чонгук. А у меня такого взгляда нет. Я не хочу больше видеть себя человеком. У меня не вышло. — Тебе только двадцать семь. — Самое время для самоубийства, разве нет? Спроси музыкантов. — Я спрошу, когда ты им станешь. — Не в этот раз, Чонгук. — он качает головой, и ещё февральский ветер проводит рукой по его макушке, поднимая несколько прядей. Это так по-человечески. Так просто. Так знакомо. Но ощущения меняются. Всё, что я вижу, застывает стоп-кадром. Пугающе резко. Сознание тут же подчиняется психологическим манипуляциям, и те заставляют думать, будто я листаю альбом с фотографиями. Альбом, похожий на тот, что Богум когда-то показывал Тэхёну. Тот самый, в котором снимки прерываются, оставляя шелестеть лишь тонкие пустые страницы.