Во Вселенной виноватых нет

Мысль о том, что Тэхён не будет стоять в пуховике даже на любом другом балконе и покачиваться, упрямо справляясь с холодом, что он вообще не будет этот холод чувствовать, действует на меня каким-то ужасающим наваждением. Становится страшно. До ощутимой дезориентации в месте, которое является частью моей квартиры. Но я вдруг не могу этого ощутить, как будто что-то исчезло, что-то важное, и теперь все эти серые плиты, и впитавшие изморозь стекла, и ленивый свет из спальни вдруг кажутся чужими, безродными, болезненно гнетущими. Я не могу понять, где именно сосредоточено это чувство, откуда родом, его так много, оно повсюду, и это жутко меня пугает. — Что делать остальным? — Кому? — Тэхён звучит до ужаса спокойно. — Всем программам, которые любят тебя. — Дяде с тётей вначале будет больно. Потом привычка пройдёт, и они поймут, что без проблемного племянника вроде меня жить гораздо проще. Не сразу, но со временем это будет очевидно. Чимин женился. Он хочет детей, и они у него появятся. А я буду только мешать. — продолжается четкий ответ, и звучит он выверенно, отработано, бегло, заставляя лишь гадать, сколько раз Тэхён уже рассуждал на эту тему. — Он думает и волнуется обо мне двадцать четыре часа в день. Когда я умру, не потеряю статус лучшего друга, зато тратить на меня он будет меньше одного часа. Кладбище здесь недалеко. А Богуму я сделаю одолжение. Помогу во всём разобраться. — Каким образом твоя смерть может ему помочь в чем-то разобраться? — спрашиваю на автомате, пытаясь не захлебнуться чувством, местонахождение которого мне по-прежнему неизвестно. — Богум думает, что любит меня, и не верит, когда я говорю, что он проецирует на меня те чувства, которые не успел выразить к Югэму. Что они накладываются на то, что он чувствует ко мне как к другу. Путает с любовью. Когда я умру, пройдёт время, и он сможет в этом убедиться. — Это чушь, Тэхён. — заявляю в искреннем порыве. И снова это вялое пожимание плечами: — Чушь — это истина наоборот. В зеркальном отражении. — А тебе не кажется, что ты берёшь на себя слишком много, пытаясь проанализировать чужие чувства к тебе? — Не кажется. — Даже если ты прав, твой способ доказать ему это — просто дорога в крайности. Он и без твоей смерти разберётся, что к чему, когда встретит своего человека. — Свой человек. — повторяет Тэхён, словно препарируя эти два слова. — Ты думаешь, у каждого есть свой человек? — Я так чувствую. — Думаешь, я — твой? — Уверен. — Значит, ты забыл, что единственное, в чем не стоит сомневаться, так это то, что сомневаться необходимо во всём. — произносит знаменитую цитату, и мне без расшифровки понятно, что он пытается сказать. — Поэтому ты ошибаешься. — Нет. — самое твердое и строгое «нет», которое я когда-либо произносил, пробирается на волю сквозь стиснутые зубы. — Твой человек всегда должен любить тебя в ответ? — Необязательно. — Почему нет? — Потому что человеческая жизнь — со своими законами, иногда они звучат громче законов исходных. — Черт возьми, как же… — Тэхён опускает голову и, наверное, смотрит на свои руки, — как же красиво ты говоришь. — Зато ты говоришь глупости. — произношу поспешно. — Всё, что ты сказал про свою семью, Чимина, Богума, всё это только твоя точка зрения. Для тебя всё закончится, а что делать нам? Мне что делать, Тэхён? Как мне жить, если тебя не будет… совсем? Он выпрямляется и отстраняется от окна, снова отступая к стене. Только на этот раз прислоняется к ней спиной и ловит, наконец, мой безоружный взгляд. Я привык к полумраку, но того, что есть, недостаточно, чтобы видеть всё ясно. — Ты жил до меня девятнадцать лет и не задавался таким вопросом. — просто и безучастно. — Девятнадцать лет — это путь к тебе. Дорога с точкой назначения. А сейчас ты предлагаешь двигаться без цели. Чувствуешь разницу? — Хватит, Чонгук. — он снова отворачивается. — Ты идеализируешь. — Я просто вижу то, чего не видят остальные. — Ты видишь то, что хочешь видеть. — В чем проблема, если я хочу видеть тебя? — В том, что я больше не хочу. В том, что ты думаешь, что хочешь видеть меня. Думаешь, что любишь. Это просто жалость, признай, наконец, и не усложняй себе жизнь. — Так не жалеют, как я люблю. Куда уж проще. — Ты смог бы убить меня? Вопрос заставляет замереть на пару секунд. Его абсурдность просто выбивает воздух из моих легких и пускает вибрации по затылку. Тэхён же пользуется паузой и продолжает говорить, впиваясь взглядом в слегка качающееся на ветру окно. — Твоя любовь предполагает подобную помощь? Ты же можешь сделать так, чтобы мне было не больно. Ты бы здорово помог, если бы сказал, как лучш… — Хватит. — останавливаю его и себя, пока не прорвалась неуместная ярость. — Ты хоть понимаешь, сколько боли ты сейчас причиняешь? — А я должен понимать? — он встречается со мной глазами, и на фоне неестественных сумерек я всё-таки различаю в них завораживающий блеск. — Ты можешь считать любовь чем угодно, но есть люди, которые тебя любят, Тэхён, люди, которым не станет без тебя лучше, что бы ты там ни думал за них. Поэтому прошу тебя, не нужно… не делай того, что причинит им столько боли. Не убивай остальных. Не тяни за собой. Их не починить так же легко, как твою машину. Возможно, это абсурд, но я знаю, что это его задевает. Разбитая преданная машина, которую он так трепетно любит, натягивает нервные узлы, тормошит в нем чувство вины и самобичевание. С этой точки зрения, мой приём жестокий, и это видно даже в полумраке, потому что что-то в лице Тэхёна меняется, пока он проводит параллели, проецирует образы и одновременно злится на мои слова. Слова, в необходимости которых я убеждаюсь уже в следующую минуту. — Что мне сделать, чтобы ты оставил меня в покое? — бросает он резко и откровенно грубо. — Пообещать не причинять боль другим? — Ты — всё, что я вижу, и всё, что мне нужно в жизни, Тэхён. Если хочешь, чтобы я тебя оставил в покое, цена будет большая. — Называй. Не знаю, куда катится наш разговор. Мне от него жарко: я неприятно и болезненно вспотел, но чувствую, как внутри что-то меняется. Замерзает. Все эти горячие ткани мышц и пульсирующие органы. Все полигоны для тренировки огненного дыхания, все теплицы моей личности. Всё покрывается стрекочущим льдом, леденеет, как дворцы в детских сказках, утяжеляя лёгкие, затрудняя дыхание, и прибавляя в весе каждый фрагмент моих внутренностей, словно утягивая к полу, побуждает упасть подчинённой гравитацией тушей и ждать, когда сердце покроется слоем льда и раскрошится на части, как стеклянный сосуд. Потому что я понимаю, куда катится наш разговор. К исходу, в конце которого ненавистный мне глагол.

Отпустить.

Я делаю попытку взять за него самую большую цену, способную показаться равной тому, на что я готов согласиться. — Ты никогда не совершишь самоубийства. Перестанешь таскаться по притонам, не дашь прикасаться к себе всяким извращенцам и позволишь другим помочь тебе снова. Ты пройдёшь повторный курс лечения. Не поможет — пройдёшь ещё раз. Вернёшься на работу к Богуму или найдёшь другую. Научишься играть на любых двух музыкальных инструментах. Будешь стараться любить себя и позволишь это остальным. Примешь всё, что с тобой случилось как часть пути и научишься им гордиться. Начнёшь нормально есть и все последующие годы писать мне по одному сообщению в день. С любым содержанием. Когда я замолкаю, сразу же пугаюсь. Потому что я это сказал. Условно, но дал согласие на его «оставить в покое». Тэхён молчит, и мне хочется, чтобы он рассвирепел, посмеялся, покрутил у виска, что угодно, лишь бы отказался, потому что… Я знаю, что не должен так думать. Его жизнь в обмен на мое отречение — сделка, возможность которой сама по себе чудо, и, черт возьми, дай он обещание выполнять ее условия, это стало бы бесспорной удачей, о которой я и помыслить не мог, когда заверял его дядю в том, что сделаю всё, чтобы Тэхён согласился на лечение. Говорил, что нужно лишь время. Не знал, что придётся отдать что-то ещё. Например, действительно всё. Но сейчас мы ведь говорим несерьёзно? Это просто дерзкие фразы, звучащие как вызов? Как порывы безысходности? Пожалуйста, просто покрути у виска. Скажи, что я прошу слишком много и вообще предложил какой-то абсурд и тебя тошнит от того, насколько самодовольно я звучу. — Я согласен. Мне бы не удалось сдержать слез, даже если б я захотел. Но я не хотел. Не успел даже подумать. Они просто сползают к подбородку. Просто сочатся из меня без каких-либо мышечных сокращений. Такое не проконтролировать. Это просто боль, и она не пытается сбежать, скорее всего, ее выбрасывает в результате банальной переполненности. Отворачиваюсь, втягиваю воздух через рот, зачем-то смотрю под ноги, потом на стекло, хочу его разбить, хочу проснуться или никогда не просыпаться. — Никаких притонов и самоубийств. — повторяю, чувствуя, как дрожит голос, но неважно, плевать, делаю последние жалкие попытки, словно он может передумать. — Хорошо. — тихо, спокойно, на выдохе. Мне же не кажется? Он соглашается снова? — Повторный курс лечения. — Я сказал: хорошо. — Никому не поз… — Я запомнил, черт возьми! — хочу зажмуриться и спрятаться от оглушительного крика, что выбивает из меня хлипкое подобие надежды. — Не убивать себя, не трахаться с кем попало, соглашаться на лечение, есть, работать, играть на гитаре и писать тебе по сообщению в день. Ничего не упустил? Я выдыхаю, грубым движением пальцев протираю глаза, чтобы наконец снова посмотреть на него. — Любить себя, Тэхён. — О, точно, любить себя. — он поджимает губы и пренебрежительно дергает плечом, смотря себе под ноги. — Пообещай. — Обещаю выполнить все твои условия. — Выполнять. Это долгосрочные задачи. — Выполнять. — он отстраняется от стены, продолжая избегать моего взгляда. — Это всё? Действительно. Всё. — Позволь мне самому отвезти тебя домой. — Не нужно. — Мне это нужно. Пойди навстречу последний раз. Он думает недолго, прежде чем бросить скудное «хорошо» и зайти в дом, оставляя меня одного с этой треклятой завывающей тишиной. С ней я растворяюсь, опускаясь на корточки и подпирая спиной стену, в том самом беззвучном рыдании, превращающем балконные сумерки в узорчатые разводы. Сейчас я уже контролирую. Сдерживаюсь. Не хочу, чтобы он слышал, как я реву в голос, не хочу ставить его в такое положение, не хочу напрягать своим состоянием. Я потом покричу. И что-нибудь разобью. Чтобы, как сердце, рассыпалось, отлетая и по неосторожности впиваясь в кожу. Меня распирает от эмоций и несказанных слов. Они вибрируют в горле и вращаются в легких, доставляя боль. Мне так тяжело дышать, что начинаю глотать воздух обильными порциями, и уже не чувствую его низких температур. Ощущение, словно я закоченел как-то уже насовсем. Я всё думаю. И думаю. И думаю. И мне ничего не видно из-за прежнего калейдоскопа воды и неорганических веществ вроде хлорида натрия. Хочется всё остановить. Хочется выйти из игры. Но нельзя, потому что я, черт возьми, всё это затеял, чтобы добровольно не выходил он, и самому умереть мне никак нельзя, иначе это не сделка, а лажа. Никчемная лживая ересь, никак не соответствующая словам вроде «обещаю» и «доверяю». Умирать нельзя. Надо жить. Ну, как-нибудь жить всегда можно попробовать. Даже если это вторая попытка. Сотни людей на планете живут хреново, разве это секрет. Я тоже могу. Только слова копошатся и скребутся уже у самой гортани, почти лезут рвотными позывами, настойчивые и неугомонные. Так что я поднимаюсь на ноги, закрываю окно и вхожу в дом, воспринимая неожиданное тепло почти уже чужеродно. С каким-то отвращением. Достаю из прикроватной тумбочки кожаный блокнот, иду на кухню, убеждаясь, что Тэхён лежит на диване в затемнённой гостиной, и сажусь за стол. На мне всё ещё обувь и куртка, и замерзшие пальцы практически не признают на ощупь найденную на подоконнике ручку. Но я открываю книжку на последней заполненной чернилами странице, отбрасываю ленту закладки и начинаю писать. До тех пор, пока непривычно ясное небо не пробирается на кухню через прозрачный тюль, чтобы залезть ко мне на руки и не разлиться по свежеисписанным листам. Утро приходит быстро. Мы выезжаем в девять сорок, когда машин на дорогах уже немного. Светит солнце, пробираясь сквозь окна в салон, касается неуверенным теплом и заставляет щуриться. Красиво и отвратительно. Потому что сегодня четвёртый день весны. Пробуждение, начало, рождение и ещё десятки подобных синонимов, от обилия которых хочется хохотать. Безрадостно. Мрачно. В безумном припадке. Потому что я подъезжаю к воротам дома дяди Кима и вижу в освещённом солнцем дворе его жену. На ней длинная мужская куртка и белая шапка с кошачьими ушами. Заметив машину, щенок бигля несётся к воротам решётки, но пролезть не может, поэтому только лает, лает и лает, виляя хвостом с поразительной скоростью. Это тоже красиво и отвратительно. Потому что не касается меня. Согласно сделке и безличному «спасибо», которое Тэхён бросает, открывая пассажирскую дверь. — Возьми. — Откуда он у тебя? — Тэхён не смотрит на меня с самого пробуждения, и даже теперь, когда он обернулся через плечо, сразу упирается взглядом в кожаную обложку. — Чимин привёз, когда приезжал последний раз. Просил тебе отдать. — Ты читал его целиком? — Мне пришлось. Думал, это поможет найти тебя. Он медлит, но потом быстро забирает блокнот и выходит из машины. Пёс налетает на его порванные джинсы сразу же, как только Тэхён закрывает за собой калитку. Этот железный звон возвращает меня в тот день, когда он выбежал ко мне в длинной бордовой кофте, через пару минут позволил себя поцеловать, а оставшееся время мы рассказывали друг другу о мыслях и чувствах, которые испытывали все последние месяцы, старательно пытаясь себя не выдать. Эти воспоминания ударяют в самый затылок резкой болью, вызывая тошноту и болезненные ощущения в желудке. Я разворачиваю машину слишком резко и отчаянно, а потом уезжаю прочь, чтобы провести весь день дома.

Отпустить.

Разбить телевизор, порезаться рукой об осколок четвёртой бутылки соджу и, в два часа ночи выехав к родителям, попасть в полицейский участок за езду в нетрезвом виде.

Отпустить.

Лишиться прав и избежать тюремного заключения за высокую концентрацию алкоголя, только благодаря отцовским связям.

Отпустить.