Среда, 15 мая 03.56 Чимин
Я поднимаюсь так быстро, что перед глазами пульсируют цветные круги; у меня аварийно задействованы все рубильники, и от перегрузки слышу, как в ушных раковинах слишком громко звучит шум всех двигателей. — Алло, Чонгук, Тэхён с тобой? — голос звенит и пугает до мгновенного выброса пота. — Нет, поч… — Твою мать! — Чимин, что случилось? — Мне позвонил мистер Ким и сказал, что Тэхёна нет дома, что он куда-то ушёл посреди ночи, потому что, когда они ложились спать, он то… — А Богум? Звонил Бо… — Нет его у него, я звонил. — Когда они поняли, что его нет дома? — Не знаю, и они не знают, как давно он мог уйти. — Чимин отвечает быстро и нервно и, судя по звукам, ходит или одевается. — А охранник? — Он, блять, не видел, он спал! — Так, сейчас, подожди… — я поднимаюсь на ноги, лихорадочно бегаю взглядом по затемнённым предметам в комнате и пытаюсь абстрагироваться от нахлынувшей тревоги и колючей проволоки в районе кишечника. — Надо подумать, на… — Мне просто не верится, — перебивает отчаянный голос, и страх во мне прорывается даже раньше, чем я что-либо могу предпринять, потому что такого голоса у Чимина я не слышал уже очень давно, — не понимаю, он же только из клиники, всего пару часов прошло, я думал, ему будет лучше… я был уверен, что он поехал к тебе, у меня и не было пр… — Стой, почему ко мне? — Мистер Ким сразу же полез в его дневник. Там повсюду твоё имя, там все страницы им исписаны. Твоё имя и цифры… Я теперь боюсь, я не знаю, что они могут значить, мы дол… — Какие цифры? — Девятнадцать ноль семь. Как в гребаном «Затмении», опять чертовы цифры, я не знаю, может это быть девятнадцатое июля? Что, если о… — Девятнадцать ноль семь? Все системы во мне работают с повышенной концентрацией, поэтому я делаю предположение за считанные секунды. Мне некогда анализировать его рациональность или пытаться понять, насколько самонадеянным это предположение выглядит. Я цепляюсь за него с болезненным покалыванием в животе: надежда задевает колючий провод и мечется из стороны в сторону, пытаясь замереть где-то по центру. — Да, да, девятнадцать ноль семь рядом с твоим именем. Ты знаешь, что это может значить? В квартире темно, но легко ориентироваться… — Чонгук? …благодаря скорому рассвету, поэтому я иду быстро, пересекаю коридор и, не доходя до двери в гостиную… — Чонгук, алло! …бросаю взгляд на пол прихожей и останавливаюсь. — Это код от замка к моей двери. — выдыхаю, чувствуя, как теряет болезненную натянутость треклятая проволока. — Что? — переспрашивает Чимин, когда я уже встаю на пороге гостиной. — Подожди, может, он вы… Диван у меня с правой стены сразу после кресла, так что я замечаю еще до того, как комнату озаряет свет, но внутри слишком много остаточных тревог, чтобы не потянуться к включателю. Тэхён лежит, свернувшись на том же месте, где спал, когда болел. Мне непонятно, спит он или нет: лицо спрятано за капюшоном и неудачным ракурсом, но, черт возьми, я не жалуюсь. От облегчения хочется прислониться к чему-нибудь, чтобы не потерять равновесие. — Он здесь, Чимин, я тебе перезвоню. — произношу быстро и, как мне кажется, негромко, только Тэхён всё равно реагирует. Почти сразу приподнимает голову, и, прежде чем я опускаю телефон, уже вскакивает на ноги, и отходит спиной к окну. Ретируется. Капюшон спадает с головы, и я начинаю соображать полноценно. Теперь, когда аварийная работа систем закончена, мозг анализирует второстепенные вещи и улавливает, наконец, барабанящий за окном ливень. Подмечает в попытке сделать выводы. Тэхён промок насквозь. Со своего места мне видно, как отяжелели его волосы, всё еще храня собранную влагу, а когда он стоит вот так, хорошо различаются джинсы и плотная толстовка, но мне непонятно, какого они цвета, потому что одежда пропитана водой до потери оттенка и появления влажного блеска. — Что случилось? — спрашиваю тут же, опять начиная волноваться. — Ты в порядке? Он не отвечает. У него глаза опять прячутся за… Волосы больше не русые. Это ясно даже с учетом влаги, подавляющей пигмент. Пряди завиваются, как прежде, но теперь они очень темные, даже черные, почти как мои собственные. — Тэхён, не молчи, пожалуйста, скажи, что-то… случилось? Он коротко мотает головой, и волосы слетают со лба, открывая глаза. Немигающий взгляд направлен на меня в какой-то странной манере. Пристальной и в то же время неуверенной. Я ничего не понимаю и от этого продолжаю переживать. — Где ты был? Нет, не это, — я нервно жмурюсь, — когда ты пришёл? Черт, неважно, прости, ты весь дрожишь, давай я принесу тебе тёплые вещи и сд… — Не нужно. — быстро, отчаянно, словно у него мало времени. Голос привычно хрипит, выдает что-то, чего я по-прежнему не способен понять. — Что-то случилось. — анализирую и разглядываю его с ног до головы в десятый раз, подмечая легкую дрожь во всем промокшем теле. — Нет. — он выпрямляется и убирает волосы с лица. Звучит уже спокойнее. — Нет. Мне надо поговорить с тобой. — Хорошо… — киваю. — Давай сначала пойдём на кухню, я сделаю тебе горяч… — Мне не холодно. — Тебя трясёт. — протестую машинально, отступая назад и не сводя взгляда, словно, как только отведу, Тэхён тут же испарится. На самом деле глубоко внутри наравне со всем остальным я вполне серьезно боюсь и этого. — Подожди секунду, я при… — Чонгук. — он слегка повышает голос, и его тон застревает где-то на границе повелительного наклонения и открытой уязвимости. — Всего секунду, сейчас… — я уже в прихожей, включаю свет и достаю из второго ящика комода флисовую худи и джоггеры. Из третьего — теплые носки, подаренные мамой на прошлый Новый Год. — Переоденься. — возвращаюсь и опускаю вещи на подлокотник дивана с той стороны, что ближе к Тэхёну. — Потом, Чонгук, ты можешь… просто сесть? — Я сяду и выслушаю всё, что ты скажешь. Только сними эту мокрую одежду. Терпеливо выдерживаю его взгляд и жду, когда он поймет, что ему всё равно придется сделать то, что я прошу. — Ты сядешь? — Да, сел. — опускаюсь на диван в той части, что ближе ко входной двери, и отворачиваюсь. — Переодевайся. Я ловлю каждый звук — мягкие шаги босых ног по ковру, хлопок, с которым грузные и пропитанные влагой джинсы приземляются на кожаное покрытие дивана, визг молнии на сухом худи. Дождь то усиливается, то слабеет, меняя диапазон ударов, и ночь почти сходит на нет, пока я наблюдаю за движением стрелки на циферблате. Всё это ощущается жирно выведенными деталями, подчеркивая реалистичность происходящего, и где-то в этот момент до меня наконец доходит. Всё это натурально и осязаемо. Тэхён реален. С родным цветом волос, промокший, взволнованный и в то же время какой-то настроенный… решительно. Да, наверное. Не знаю, что могло заставить его прийти, опасаюсь чего-то, что ещё не в состоянии осмыслить, но это что-то уже щекочет нервы. А ещё я неплохо в себе разбираюсь, поэтому знаю, что наравне с беспокойством чувствую и почти могу притронуться к ощущению умопомрачительного покоя, в котором вянут колючие шипы мучений сегодняшних и тех, что сопровождали ежедневно последние два с половиной месяца. Ощущение это так явно, что за ним забывается даже тусклое будущее, ожидающее меня впереди, и настолько же фундаментально, что без спроса разбредается по всему телу расслабленностью и тонкими намёками на готовность провалиться в сон без ворочаний, навязчивых мыслей и головной боли. Удивляться нет смысла. Я знал и знаю, какой эффект на меня оказывает Тэхён. Как только он уйдёт, заберёт это всё с собой, и мне будет хуже обычного, потому что придётся заново объяснять себе и своему телу, что пора учиться быть в одиночку. — Я ничего не принимал. — оборачиваюсь. Тэхён переоделся и стоит в основании дивана, ловя мой взгляд. Я не должен об этом думать, но всё-таки думаю, что черно-красная толстовка чертовски классно сочетается с нынешним цветом его волос. — В смысле наркотики, я не принимал ничего. Я не под чем-то. — Я не… — Веришь? — Что? — Ты мне веришь? — спрашивает, смотрит сверху вниз неотрывно и мечется взглядом по моим глазам. — Разумеется, я… просто родители тебя потеряли, и Чимин, я поэтому задавал все эти вопросы. — Почему ты мне веришь? — Зачем тебе врать? — Причин может быть множество. — Да, но мы договорились. Ты бы не нарушил обещание. — Откуда тебе знать? — Я тебе доверяю. Этот диалог стремительный и неожиданный, сбивает меня с толку и побуждает придумывать десятки вариантов того, о чем разговор пойдёт дальше. — Ты получал мои сообщения? — Тэхён слегка выпрямляется и отступает спиной к другому концу дивана: только сейчас я понял, что до этого он сделал несколько шагов ближе ко мне. — Да. — Ты… понял, что я хотел сказать? — Сейчас? Он медлит, пристально рассматривая меня: — В сообщениях. — Что я должен был понять? — откровенно теряюсь, и начинает казаться, что я упускаю что-то важное, неуместно торможу и не дотягиваю, когда как Тэхён стоит сейчас передо мной буквально в дар, остаточного эффекта которого должно хватить на ближайшие пару дней, а я туго соображаю и рискую этим, — ты ведь просто присылал набор букв. — Нет, это… набор букв? — он слегка хмурится. — Ты думал, это просто набор букв? Ответ очевиден, я не произношу его вслух, но уже ощущаю неудовлетворительный привкус на языке и предчувствие прямо в воздухе. — Ты недалекий, Чонгук, ты знаешь? — Что я должен был понять? — спрашиваю серьезно и, может, немного требовательно, потому что, в независимости от того, недалёкий я или сообразительный, после каждого сообщения мне хотелось покончить с собой, а пустые и вовсе сбрасывали в пучины разрушительного равнодушия ко всему. — Что чушь — это истина наоборот. Помню, как ветер шевелил ещё русые волосы, пока Тэхён произносил эту фразу в тот вечер. Помню каждую деталь: от тона голоса до цвета неба, но так и не могу связать с тем, о чем мы говорим сейчас. — Что это значит? Он не отвечает на мой вопрос. Только смотрит в упор, и я вижу, что он хочет, чтобы я понял сам. Во мне полно пороков и недостатков, но я неглуп. Это субъективно-объективно. Да, я не фанат судоку и головоломок любого уровня сложности, но во мне достаточно ума, чтобы в конечном итоге понять необходимость учебы, закончить ее весьма недурно, держать в голове большой объём данных, оперировать ими и не забывать пополнять. Во мне достаточно ума, чтобы разгадывать кроссворды, потому что да, я доходил и до этого, лишь бы заполнять чем-то мозг. Черт, это смешно, доказывать свою неглупость образованием и кроссвордами, но в таких вопросах просто нечем крыть. Я знаю, что неглуп. Мне двадцать семь, я успел сделать выводы, но в какой-то момент, наверное, тогда, когда я позволяю себе перевести взгляд на мобильный, покоящийся на журнальном столе, до меня вдруг доходит всё и сразу. Доходит, что в английском языке всего шесть гласных, значит, если бы Тэхён вбивал сообщения бездумно, они бы состояли преимущественно из согласных. Доходит, что автоматическая система смартфонов насильно помещает заглавные буквы в начале и после точек, а значит, если бы Тэхён относился к сообщениям так пренебрежительно, как я думал, все они не начинались бы с прописных. Доходит, что я не лишён ума, просто совершенно незрячий. Ослепленный эмоциями и статусом жертвы. Слепота не позволила увидеть очевидное в тот злополучный вечер в общежитии, и она же не дала осознать, что форма посланий Тэхёна не свойственна бездумному набору букв. Совершенно и настолько заметно, что я сразу же стыжусь своей зацикленности на чувствах и сожалениях, которые не позволили подумать об этом раньше. — Ты… писал слова задом наперёд? Он кивает, когда я поднимаю на него взгляд. — А пустые сообщения? Пробелы? — Это точки. — Точки? Тэхён, ты… — я упираюсь локтями о колени и зачем-то закрываю глаза ладонью. Да, я незрячий импульсивный дурак, но… — Я с ума сходил. Напивался, думал, ты пренебрегаешь мной настолько, что не способен написать что-то нормальное. А т… — Я думал, ты поймёшь! — голос на миг повышается, и я убираю ладонь, чтобы поднять глаза и соответствующе ответить. — Что пойму? Это же английский! — Ты жил в Канаде! И есть переводчик! — Корейский тоже есть, Тэхён… Почему… Ладно, это уже неважно, ты скажешь, что написал в тех сообщениях? — Текст. — Что за текст, ты можешь сказать? Он мотает головой и всё меняется. Потому что между моим вопросом и полосой влаги на его щеках не проходит и секунды. Я поднимаюсь машинально и быстро, хоть знаю, что мне ничего нельзя. Он смотрит полными мокрого блеска глазами, и мне ничего не удаётся прочесть по взгляду, я вообще ничего не могу, только смотреть на него и чувствовать собственные сердечные ритмы прямо в глазах, потому что те покалывают, готовые залиться слезами в ответ из отзывчивой солидарности, если можно использовать такое хладнокровное слово. — Тэхён, пожалуйста, извини, — выставляю вперёд руки, словно можно дотянуться, — если не хочешь, мы не будем об этом говорить, хорошо? Прости, что я не ра… — Сядь обратно, пожалуйста. — опять эта смесь повеления и отчаяния одновременно. И я возвращаюсь на место, едва не путаясь в собственных спортивных штанах, опускаюсь медленно и уже ничего не понимаю. А Тэхён молчит какое-то время, прежде чем сложить руки на груди и обхватить себя за локти. Я смотрю так пристально, что замечаю, как его тело слегка покачивается, словно Тэхён раздражён, или нервничает, или теряет терпение. У него тот же нечитаемый взгляд, так что я по-прежнему не могу сделать никаких выводов. — Я не люблю походы. Ты помнишь? Я медлю с ответом ровно столько, сколько нужно, чтобы убедиться, что правильно понял вопрос: — Да… — Из-за душа. Мне всегда нужна возможность принять нормальный душ. Ты же помнишь? — Я всё помню. — После душа я чувствую… — Ты чувствуешь себя привлекательнее. — заканчиваю за него. — Я помню. — Да… Да, ты помнишь… — он кивает. — Я… Знаешь, я думал… думал, что, если пройду в клинике новый курс, я тоже смогу почувствовать себя привлекательнее. Чище, понимаешь? По-особенному чище. — Тэхён делает паузу, но голос у него уже успел измениться. Вместе со взглядом, который покидает меня и перемещается на стену или дверь, а может, часы над ней. — Но ничего не вышло. Ничего не изменилось, я по-прежнему не могу смотреть на себя в зеркало, меня по-прежнему тошнит от самого себя и от мысли, что… — он прерывается, пожимает плечами и опускает глаза на журнальный стол. — Я не знаю, на что я вообще надеялся! Потому что это дохлый номер, потому что я не потяну, это… не то, что мне нужно. Сопротивление. Моя главная тревога за эти два с половиной месяца. Ведь я действительно всецело доверяю, поэтому знал, что Тэхён может нарушить данные мне обещания, только если воспользуется приёмом честных людей, у которых не остаётся выбора. То есть тем, когда человек готов поступить нечестно, но честно об этом предупредит. — Я думал, что мне нужна смерть. Я был в этом уверен. Или заставлял себя так думать. Я уже не знаю. — Он продолжает цепляться взглядом за содержимое журнального стола. Помимо смартфона, у меня там маленький резиновый мяч, оставшийся от Эминема, пустые бумажные упаковки из доставки и пара документов в папке по новому проекту отца. — Мой новый врач сказала, что дело не в страхе перед болью, что, если бы я хотел умереть, я бы сделал это уже давно. Он замолкает надолго, позволяя интенсивному гулу дождя тут же выйти на первый план, а мне — найти в себе силы спросить: — Ты не согласен с ней? — Я… не был согласен. — его взгляд обращается ко мне очень быстро, почти незаметно, потому что в следующую секунду он снова блуждает по столу. — Я психанул, а она была такая спокойная, эти врачи вообще тошнотворно спокойны, даже завидно. Она попросила проанализировать себя, вспомнить, о чем я думал в те моменты, когда планировал совершить самоубийство. Потом попросила рассказать, о чем я думаю каждый день и… найти общий знаменатель. Она дала мне двое суток, знаешь, чтобы я всё обдумал, записал, если нужно, а я… понял всё, как только она спросила. Потому и психанул. Меня… раздражает, что все вы находите способ залезть мне в душу, понять меня ещё раньше, чем я способен понять себя. Мне не надо искать общий знаменатель, я его знаю, и меня выводит из себя, что остальные тоже знают! Ты, врачи, и Богум, и Чимин, и даже тетка, которая постоянно говорит, что я зря брыкаюсь. «Зря брыкаюсь»! Это ее слова! Меня раздражает, что все разобрались в моем мозгу, но ни хрена не могут понять моих чувств! Почему я «брыкаюсь»?! Вам не приходит в голову, что я элементарно забочусь о самом себе! — Тэхён. — я зову его, потому что хочу спасти, выдернуть из той боли, но помню, что не способен, и мне не позволяется, а имя, его имя, похоже на просьбу, на необходимость получить разрешение, на извинения, на код, который я вбиваю, лишь бы остановить запуск ядерных ракет или отменить программу ликвидации, не знаю, но мозг соотносит эти беды с той, что касается меня напрямую. С Тэхёном, которому я ни черта не способен помочь ни вообще, ни сейчас, пока он так нервничает и раздражается, пока уязвимость переплетается в нем со злостью, а эмоции бьются и шипят дикими зверями, натурально сотрясая всё его тело. — Нет, послушай меня! — он находит мои глаза и впивается взглядом так резко и строго, что я бы замолк, даже будь у меня какие-то исцеляющие слова. — Просто послушай, ничего не говори. Ты уже всё сказал! Я сделал то, что от меня требовалось, заключил с тобой эту… сделку и обещал делать всё, что ты наговорил, но ты умудрился оставить мне все эти записи, как будто тебя и без них недостаточно! Так что теперь слушай меня! Потому что я… нет, ты! — он тычет в меня острой ладонью, и голос у него звенит и хрипит одновременно. — Ты не единственный в мире, Чонгук! Помимо тебя есть столько всего, столько вещей, и людей, много чего стоящего, а у меня такое ощущение, что всё, что я знаю о жизни, это ты! Всех остальных сравниваю с тобой, все вещи и места… всё сводится к тебе, и это выводит из себя! Он говорит быстро и очень эмоционально; я пытаюсь успеть за мыслью. Пытаюсь понять. Пытаюсь не выдумать скрытого подтекста и завуалированных помыслов. — Доктор Пак сказала, что остановить самоубийцу могут только определенные корни. — он пренебрежительно выделяет последнее слово и ведёт плечом. — Она просила вспомнить, о чем или о ком я думал, когда был на волоске от смерти, и знаешь, эти чертовы корни… Это какое-то наваждение. Потому что у Богума в кабинете висит рамка с цитатой Генри Дэвида Торо, это тот, который поселился в лесу и… неважно. «Найди, где твои корни, и не суетись насчёт других миров». Так звучит цитата. Богум говорит, для него эти слова — о призвании. Мол, человек должен найти своё место, свою задачу, и не лезть в другие дебри. А мне всегда казалось, что она об узах. О том, что семья важнее всего и должна стоять на первом месте. Я ему так и сказал, мы даже поспорили. Но, когда я прочёл твои записи в дневнике и потом услышал слова доктора Пак, я взглянул на эту цитату под новым углом. Под твоим углом, Чонгук. Даже тогда я подумал, как бы ты отнёсся к ней и какой бы увидел смысл. Я тогда решил, что для тебя фраза была бы призывом узнать и принять своего человека. Ты бы сказал, врасти в своего человека корнями. Красиво и поэтично, разве нет? Привязаться не в обычном смысле, когда не хочешь уходить из-за привычки или стабильности, а именно… полюбить так, чтобы и сердце, и мысли, всё принадлежало одному человеку, и чтобы прочно и основательно. Чтобы… чтобы, даже если срубить само дерево, всё равно остались корни, и… и потом пошли новые побеги, и так далее, в общем, ты понял. А если всё это простые программы, ты бы сказал, что врасти корнями — это полюбить так, чтобы после истечения срока действия всё равно оставались файлы, которые… ну, знаешь, не получается удалить даже от имени администратора. Ты бы, наверное, сказал, что любовь похожа на вирус, вызывающий программный сбой. Потому что вирус внедряется прочно и при попытке удаления повреждает всю систему. Начинаешь отдирать корни, губишь и то, к чему они приросли. Скажи мне, я был прав? Ты бы подумал именно так? Я слушал слишком жадно, чтобы переспрашивать или пытаться догнать мысль. Я ничего не упустил, поэтому сразу даю ответ: — Если нужно рассматривать через твою веру в то, что любые чувства — программы, тогда да. Я бы предпочёл думать, что можно полюбить так, что перегрузится вся система. — То есть тебе нравится считать, что любовь неприкасаема и сильнее самой природы? — Я считаю, что моя любовь неприкасаема и сильнее самой природы. Я не могу судить о других. Тэхён опускает руки и часто дышит, рассматривая мое лицо. Без прежней строгости или злости, теперь в его взгляде и в выражении лица что-то другое. Я не могу понять точно, не способен разобраться, но готов слушать и пытаться, даже если на это уйдёт вся моя жизнь. — Там, на шоссе, двадцать третьего, я думал о тебе. — Тэхён обнимает себя за локти, словно пытаясь унять дрожь. — Как идиот, представлял, что ты будешь случайно проезжать и увидишь меня. Знал, что этого не случится, но не мог перестать надеяться. И в те дни, в мае семнадцатого. Когда… рука Богума легла мне на плечо в клубе, я помню, что сначала подумал, что это ты. Я хотел и одновременно не хотел, чтобы это был ты. Но, когда Богум затолкал меня в машину, я смотрел на его руки за рулем и сравнивал с твоими. Это не единственные дни, когда я хотел покончить с собой. Я делал какие-то никчемные попытки десятки раз, но всегда представлял, как ты меня останавливаешь. А ещё думал, что случится, когда я смогу себя убить, а ты встретишь того же Чимина, узнаешь всю правду и начнёшь себя винить. Я не хотел, чтобы ты так думал. Я не… ненавидел тебя. — я глотаю его слова вместо воздуха и не слышу ничего другого, когда он продолжает. — Просто мне было плохо, после того, что случилось, я ждал тебя, мечтал, чтобы ты пришёл, не мог нормально думать о том, что произошло, у меня как будто внутри все разорвалось. Но никакой ненависти, только злость. Я злился на тебя. Так много злился, Чонгук, что всё, что я делал потом, я делал, потому что хотел тебе отомстить. Странная логика, знаю, но в день, когда я разобрался в этом, было уже поздно, и тогда я перестал на тебя злиться, вместо этого я начал бояться. Что ты обо всем узнаешь, где-нибудь со мной столкнёшься, начнёшь сочувствовать или презирать ещё больше. Ты читал мои записи, в них я постоянно обращался к тебе, но при этом страшно боялся с тобой встретиться и заговорить по-настоящему. Тогда на дороге, когда у меня сломалась машина, я решил вести себя отстранённо, чтобы не выдать… не выдать того, что у меня ноги стали ватными и что всю дорогу я заставлял себя нормально дышать, чтобы успокоиться. А потом Чимин тебе рассказал про наркотики, и я… я жутко орал на него из-за этого, а когда ты пришёл и потребовал всё рассказать, обвинил во всем тебя. В тот момент я снова злился и боялся одновременно. Поддался эмоциям и хотел сделать тебе больно, но не имел это в виду! Никогда не имел. В том, как я повёл себя после того, как ты уехал в Канаду, в том, какой выбор сделал, твоей вины нет. Вообще. Помни об этом, пожалуйста, ты ни в чем не виноват. Но ты… ты должен был исчезнуть после того разговора, просто жить, как ты жил раньше, и не появляться! Но ты… заявил, что любишь меня и хочешь вернуть. И… Какого черта, Чонгук? Я говорю тебе нет, отталкиваю, сбрасываю на тебя всю злость, накопленную за эти годы, а ты просишь писать тебе по сообщению в день и потом ещё оставляешь записи в моем дневнике! Ты постоянно выворачиваешь всё наизнанку! Я пытаюсь во что-то верить, а ты являешься и говоришь, что это не так. Ты выводишь меня из себя своим упрямством! Своей любовью! Ты всё усложняешь! Ты не пришёл, когда я нуждался в тебе, когда я звал тебя, а теперь говоришь, что я нужен тебе, и что я твой человек, и совсем не заботишься о том, что будет со мной, когда ты поймёшь, что это не так! Он резко отрывает от меня взгляд и замолкает. Глазами мечется по содержимому стола и тяжело дышит после стремительного потока речи. Я наблюдаю за тем, как он поднимает руки к лицу и нервно убирает со лба ещё влажные волосы. — «Тэхён, тебе нужно перестать относиться к наркотикам и связям так, словно они характеризуют тебя»! — восклицает неожиданно и неестественно, пародирует с невеселой усмешкой, и мне не нужно много времени, чтобы понять, кого он цитирует. — «Я люблю тебя, Тэхён», «я обожаю тебя, Тэхён», «я твой и всегда буду принадлежать тебе, Тэхён»! Боже! — он ловит мой взгляд, и усмешка гаснет, слетая с его лица. — Откуда у тебя силы признаваться в любви человеку, который тебя отвергает? Который говорит тебе в лицо, что не любит, не хочет видеть и слышать? Как это вообще…? Нет, не надо, не говори, мне это всё равно не поможет; играй на музыкальных инструментах? Нормально питайся? Работай? Серьёзно, Чонгук? Для чего это нужно? Потому что я не должен причинять боль остальным? А что насчёт меня, м? Я не хочу сидеть в подвале гребаного Омеласа* и притворяться, будто вся эта карусель жизни доставляет мне удовольствие! — он делает паузу и мотает головой, часто и продолжительно. — Неет, Чонгук. Этого не будет. Ты написал, ты… ты так красиво пишешь, боже, Чонгук, и я тебя услышал, я понял твои мысли, и знаешь что? Ты такой уверенный, так полон этой… я не знаю, личной мысли. Я не могу поверить, что можно любить так, как ты пишешь, это… слишком, и мне… и у меня ещё есть здравый смысл, я так думаю. И поэтому… пытаюсь… все эти гребаные годы… А сейчас я стараюсь ещё больше… Бурная речь сменяется на неуверенную, уязвимую, полную попыток и обрывков, а потом мой мальчик вовсе замолкает и впервые за все время наконец садится. На подлокотник дивана, почти задевая мокрые вещи. Тэхён горбит плечи и протирает лицо, снова убирая волосы со лба. Я послушно жду, не отвожу взгляда и думаю о том, что он красивый. В надломленной позе, сгорбленный и в моих мешковатых вещах. Красивый по-своему, исходно и по умолчанию. Привлекающий внимание без прямого намерения и до невозможности остаться незамеченным. Мысли о том, что с ним делали те, кто увидел то же самое, но решил воспользоваться в другом ключе, пробираются в голову почти сразу же, сжимая мне кулаки и рождая бесполезную злость. — Я не смог понять, почему колибри дана способность летать назад, но думаю, это компенсация за то, что они не умеют садиться на землю. — абсолютно неожиданные слова движутся размеренно, неторопливо кочуют к моим рукам и разжимают кулаки. А Тэхён держит свои на коленях и большим пальцем правой руки гладит по внутренней стороне другой ладони, не поднимая глаз. — А спина у автогонщиков болит из-за огромных вертикальных перегрузок на позвоночник. Но на самом деле страдают шея и плечи, на них больше всего нагрузки во время гонки. Он замолкает, а я не рискую говорить. Особенно теперь, когда он нормально дышит и делает паузы между словами. — Лимоны кислые и слишком желтые, меня отталкивает их запах, рецепты я никакие не знаю, мне всегда готовят другие, — волосы снова падают ему на лоб, свисая при наклоне головы, а я ловлю себя на мысли, что готов их пересчитывать, — наверное, ты помнишь, что я не люблю холод, поэтому зима и осень мне не нравятся. Из философов я знаю много кого, мы изучали их в университете, но подробно мало что помню. Кроме того, что Аристотель был учителем Александра Македонского, а Сократ сказал, что «лучше мужественно умереть, чем жить в позоре». Ещё Ницше помню. Он считал, что Бог умер, а Сартр… не помню, кто он по национальности… верил, что у мира нет смысла. О Канте и Фрейде я всё забыл. И о пластиковых пакетах знаю только то, что они разлагаются почти сто лет. О криптовалюте тоже ничего не знаю. Как и о планетах. Не помню даже, какую именно больше за планету не считают. — Плутон. — вырывается тут же. — Почему…? — Просто придрались. Я всё ещё считаю его за планету. — Разумеется. — Тэхён выдыхает и перестаёт фокусировать взгляд на собственных руках, чтобы возвести его к потолку. — Ты ведь упрямый и самоуверенный, а еще самодовольный. И наглый. Чертов неправдоподобный романтик. — он мотает головой, невесело усмехаясь. — Которого я должен был разлюбить. Прямо в тот день, когда ты уехал и допустил, что я могу изменить тебе вот так запросто. И потом, когда я разлюбил себя, было бы правильно разлюбить и тебя. Это ведь логично, правда же? Было бы правильно хотеть, чтобы ты отвязался от меня. И я хочу. — он вздыхает, снова опускает голову и отворачивается от меня к окну. — Хочу перестать постоянно думать о тебе, представлять тебя, каждый раз… задумываться о том, кого ты целуешь или будешь целовать. Мне бы хотелось не ждать тебя все эти годы, прекрасно зная, что ты никогда больше не будешь со мной. — он глубоко вздыхает, едва заметно мотая головой, отвечая недоступным мне мыслям. — Только какой смысл, если я думал, что получится, что я навыстраивал достаточно стен и установок, но всё равно сижу здесь и хочу, чтобы ты рассказал, почему не согласен с тем, что Плутон нельзя считать планетой. И вообще объяснил мне всё, чего я не знаю о криптовалюте и пластиковых пакетах. Я не глуп, и Тэхён определённо говорит на корейском. Поэтому я его понимаю, и для этого не нужно лезть в словари. Но ощущение такое, что мне все равно нужен переводчик. С языковой группы, в которую входит моя самонадеянность, на диалект реалий и поговорок вроде «спустись с небес на землю». Я и спустился двадцать семь лет назад, поэтому знаю, что это такое — выдавать желаемое за действительное и делать поспешные выводы. Только слова, которые я сейчас слышу, уже расквартировываются прямо в груди, ставят палатки вокруг сердца и возводят лагерь. Я пытаюсь предупредить их и свою самонадеянность, намекнуть, что они что-то не так поняли, перепутали, заблудились. Что не нужно так бурно реагировать и уже разводить костры, рассаживаясь петь чертовы песни под гитару. Только они не слушают. Или не слышат. Из-за струнных мелодий, что переливаются с кровью. И, может быть, даже не видят. За слишком ярким пламенем, разрезающим темноту. А Тэхён продолжает. Сжигает все поленья с треском и искрами, даже не замечая, что со мной происходит. — Ты напоминаешь мне обо всем, что со мной случилось, вызываешь страхи и подозрения, но мне… мне всё равно хочется говорить с тобой. И слышать твой голос. И… чтобы… ты меня трогал, чтобы обнимал… как раньше. Ужасно хочу, чтобы ты прикасался ко мне. — он переводит взгляд на свои руки и снова касается пальцами ладони. — Когда ты… обнимал меня во сне, пока я болел, мне казалось, это из жалости, и я заставлял себя вставать и прогонять тебя. А тогда с Богумом… — он делает паузу, но потом всё-таки договаривает, — я настолько растаял от твоих прикосновений, что голова просто отключилась и я выдал ему то, в чем сам себе запрещал признаваться. Я машинально выпрямляюсь, пытаясь удержать себя на месте. А слова вбиваются в переводчик, как масло в огонь, и во мне уже целое изобилие звуков и слишком много пламени. Очень громко и горячо, хоть на ладонях и выступил холодный пот. — «Прости, пожалуйста, но я всё равно принадлежу ему». Вот, что я сказал на самом деле, а не просил ни о какой неделе. — Тэхён опять горько усмехается. — Черт возьми, это жутко кинематографично, разве нет? И в твоем стиле, Чонгук. В стиле неправдоподобной романтики, потому что ты должен поумнеть и понять наконец, что ничего никогда не будет, как раньше. Что я не невинный мальчик, которого ты зацеловывал, чтобы унять боль, что я всегда буду истраханным торчком, а у тебя будут эти мысли в голове вроде «а вот раньше он так себя не вёл», или «тогда с ним было весело», или «а если я сейчас скажу то-то, не подумает ли он, что я намекаю на его прошлое»… Это произойдёт в любом случае. — произносит слово за словом плавно и спокойно, пока взгляд устремлён на собственные руки, оставленные на коленях уже без движения. — Пройдёт время и ты изменишь своё мнение, устанешь от меня и моего характера, поймёшь, как заблуждался, и все твои установки, вся картина мира, всё то, о чем ты так красиво пишешь, всё рассеется и перестанет иметь для тебя значение. И ты разочаруешься. Сначала во мне. Потом в своей мудрости. Но из страха, что я могу что-то натворить, ничего не скажешь, не подашь виду, но я всё равно пойму. И когда это случится, сойду с ума. Свихнусь. Не выдержу, понимаешь? Не потяну твой уход ещё раз. У меня уже сейчас трясутся руки, когда я думаю об этом. — Тэхён коротко мотает головой, сжимая кулаки. — Так что я сказал себе нет. Твёрдое нет в конце той недели, что провёл у тебя в квартире. На треклятую сделку согласился, потому что ты пообещал держаться подальше, и я решил, что расстояние — это гарантия: чем ты дальше, тем меньше у тебя повода разлюбить, а когда всё-таки разлюбишь, я этого не узнаю, потому что не буду рядом. Это хороший план, и ты должен его понять. Ты должен понять меня. Я пришёл объяснить и извиниться за то, каким был грубым, я не так хотел, просто у меня случаются дни, когда я не могу контролировать многие вещи, и я прошу прощения. Ты должен знать, что м… Он прерывается и поворачивается ко мне, потому что боковым зрением замечает, как я поднимаюсь с дивана. Анализ завершён, черт возьми. Волчок носится со скоростью ветра так, что почти не видно и выдаёт только колыхание пламени всех костров разом. На задворках жжется страх и остаточное неверие, но всё. Лагерь уже селение, а селение — уже колония, где колония — там Новая Земля. — Нет, Чонгук, прошу тебя. — Тэхён смотрит просяще, мотает головой и выпрямляется, слегка откидываясь назад, словно пытаясь увеличить между нами расстояние. — Не надо. Сейчас ты должен дослушать, а потом отправить меня домой. То есть назад. Не выйдет. Я отрицательно мотаю головой. — Не поддавайся, скажи, чт… Нет, Тэхён. Колибри — единственная среди птиц способна летать в обратном направлении, это верно. А ещё она, как и все, не лишена возможности полететь вперёд. — Ты любишь меня? Тэхён смыкает губы и отворачивается. Поворот головы в сторону порывистый, резкий и краткий, словно он сердится и пытается успокоиться. — Чонгук, ты не понимаешь. Перестань смотреть на всё так романтично. — но взгляд всё равно возвращается ко мне. — У меня расстройство психики. Я всегда буду таким. Всегда будут дни, когда я стану вести себя так же, как вёл в тот день. Цинично рассуждать о смерти и выглядеть так, словно прямо сейчас готов выброситься из окна. Сбегать, говорить, что не люблю тебя, что ты мне надоел и я собираюсь лечь под любого мужика с улицы. — Но ты этого не сделаешь. — Но ты будешь смотреть мне в глаза и думать, что сделаю. — Ты любишь меня? — спрашиваю снова и делаю пару шагов к нему навстречу. Медленно, чтобы не спугнуть. — Чонгук, услышь меня, пожалуйста! — он повышает голос, и тот звенит, падает к моим ногам весомой преградой, но я обхожу ее и продолжаю приближаться. — Я буду провоцировать, пытаться угрожать собой, причинять тебе боль, хоть я и не хочу, но я буду, потому что не могу контролировать эти периоды. Ты не выдержишь, теб… — Ты меня любишь, Тэхён? — Чонгук! — Ты. Меня. Любишь? — Не потакай, прошу тебя… — Тэхён почти шепчет, а я совсем близко: ещё чуть-чуть и коснусь его колен. — Я уже не могу, твоя очередь сказать мне нет. Ты должен. Я отрицательно мотаю головой, пока он смотрит снизу вверх, слегка задирая голову, а волнистые пряди снова падают на лоб, но уже не путаются в ресницах, так что я вижу, как начинают переливаться глаза. Такие темные. Ранимые. Невероятно красивые. — Ты убьёшь меня, Чонгук… — Тэхён жмурится, и слезы сразу же рисуют вертикальные линии и тонут в складках носа и уголках губ. — В конечном счете, ты меня убьёшь… Я хочу коснуться, хочу переубедить, хочу поцеловать. От желания что-то внутри обостряется, жжется и ворочается где-то в основании шеи. — Я не вижу смысла заверять в том, что никогда не разлюблю тебя. — произношу, наблюдая, как дрожат мокрые ресницы. — Я уже написал об этом. И сказал. Мне остаётся только доказать. Я могу доказать на расстоянии, а могу вблизи. Сделай выбор, и я подчинюсь. Только, пожалуйста, ответь на вопрос. В моей жизни от него зависит очень многое. Тэхён опускает голову и закрывает ладонью глаза. Я слышу его тяжелое обрывочное дыхание и обвожу взглядом сгорбленные плечи, сотрясающиеся с каждой частой попыткой втянуть воздух. Смотреть на это тяжело, но я не отвожу взгляда и покорно жду, когда он скажет в ответ хоть что-то. Не знаю, сколько проходит времени. Может, всего мгновение, а может, минут восемь, или двадцать, или жизнь, только понимаю и вижу я лишь то, как Тэхён слегка подается вперед и утыкается лбом мне в грудь. Меня пронизывает молниеносной реакцией, меняющей температуру тела в тестовом режиме «включить/выключить», непроизвольно забываю дышать и игнорирую множество систем организма, поэтому не сразу понимаю, что Тэхён убирает руку с лица, опускает и почти невесомо касается ладонью моего бедра. Я осознаю лишь тогда, когда его пальцы едва ощутимо сжимают ткань моих брюк. — Неужели непонятно, Чонгук… — совсем тихо, но я достаточно близко, — со мной столько всего произошло… я всё растерял: любовь к себе и к людям, к самой идее жизни — всё ушло, но я… продолжаю просыпаться и первым делом представлять, как ты встаёшь с постели и начинаешь свой день. Черт возьми, Чонгук… конечно, я люблю тебя, для меня мир делится на тебя и всё остальное. Закрываю глаза и задираю голову, ощущая, как дрожат мои собственные ресницы и бесцеремонные жидкие линии щекочут кожу. Господи… Чувствую соленый привкус на губах, чувствую, как бьется сердце, чувствую, что забыл дышать. Вдыхаю, выдыхаю и не способен ничего описать. Меня наполняет что-то, движется подкожно и глубоко внутри, и это что-то неописуемо, я не хочу и не могу подобрать соразмерные метафоры или иные примеры литературной выразительности. Здесь не годится даже неправдоподобная романтика, здесь вообще ничего не годится. Только бесконечный повтор на фоне моего громкого дыхания и звуков неутомимого дождя за окном.«Конечно» «я» «люблю» «тебя»
По-прежнему, никаких метафор. Ничего не могу придумать. Ни с чем не могу сравнить. Но глаза всё еще закрыты, и там, в пучинах телесной слепоты из порталов, невидимых в темноте, появляется что-то красно-желтое. Пылающее и пёстрое. Игриво неуловимое и такое шустрое, что не получается понять, ни что это, ни где заканчивается, ни посредством чего передвигается. Я распахиваю глаза и, не в силах сдерживаться, касаюсь волос Тэхёна. Покрываю ладонями и провожу от макушки до висков, бережно вплетая пальцы в темные волосы, чувствую их мягкость и влажность, чувствую прохладу, с которой они обволакивают мою кожу, проникают тонкими нервными окончаниями, вибрирующим током, золотыми нитями судьбы, которые не способны обрезать греческие богини. — Прости меня… — шепчет Тэхён и слегка поворачивает голову, чтобы, господи, прижаться ко мне ближе, — за то, что наговорил в последний раз, я был в жутком состоянии, я не хотел… когда потом понял, что ты плакал, я думал, у меня сердце нахрен разорвётся. — Не нужно ни за что извиняться, Тэхён… — прошу, борясь с желанием стиснуть в объятьях без права на миллиметры и сомнения. — Просто скажи, что мне сделать, чтобы ты остался со мной? Назови хоть что-то, что-то ведь должно быть, пожалуйста, что угодно… — Я не знаю… не могу, мне страшно до тошноты. Я уже сейчас думаю о том, как ты посмотришь на меня и вспомнишь, что это тело трогали десятки людей и что они делали со мной, как я л… — Тэхён, — закрываю глаза и, не способный воспротивиться самому себе, опускаю голову, прижимаясь к его макушке щекой, — я могу заглушить их всех. Сотру чужие отпечатки. Через некоторое время на тебе останутся только мои. Ты будешь только моим, слышишь? Он молчит, но не отталкивает, позволяет наслаждаться близостью и вдыхать запах дождевой сырости, переплетенной с едва заметными нотами шампуня. Но через пару секунд я чувствую, как он выпускает ткань моих брюк, боюсь того, что за этим последует, но в следующую секунду рука, сложенная в кулак, уже упирается мне в живот. Не пытается отстранить. Просто прикасается, просто замирает, пуская по мне заряды и покрывая тело мурашками. — У меня проблемы со здоровьем, Чонгук, дохренища, мне даже есть надо по расписанию и пить ещё кучу таблеток. — И ты считаешь, что это может отбить мои чувства к тебе? — Не в этом дело… Я весь… проблемный, с головы до пят. Спроси у остальных, спроси у Чимина. — Он мне обо всем рассказал. Это провоцирует тишину, а потом осторожное уточнение: — Рассказал? — Да, — поднимаю голову, но не перестаю успокаивающе поглаживать завивающиеся пряди, — я знаю, чего ждать. — Ничего ты не знаешь, Чонгук, если бы знал, ты бы не плакал там… на балконе… но ты плакал. Значит, поверил каждому моему слову. — Я просто был не готов, не знал детально. Чимин сказал, что ты как будто… выпускаешь шипы. Но я не знал, как именно это будет происходить со мной. Не понял, что ты… что так проявляется страх быть брошенным. Что ты отвергаешь первым, чтобы другие не успели. Теперь я испытал и буду умнее. Просто пережду. У остальных же выходит, почему ты думаешь, что я не смогу? — Я не знаю, Чонгук, — всё также негромко, почти шепотом, проигрывая дождю, но не проигрывая мне, — мне просто страшно. Я объяснил. Может хватить того неописуемого чувства, которое снова поселилось во мне после его признания? Будет ли хоть немного проще жить, зная, что он меня любит? Будет понятно только потом. — Мне хочется попросить тебя дать мне шанс, уговорить, и я бы потратил на это весь день или неделю. Могу и больше. Я знаю кучу цитат известных людей о страхе, начиная с Будды и заканчивая Маргарет Тэтчер, только я уже пон… — Хочу послушать цитаты. — перебивает вдруг Тэхён. — Будды и Тэтчер. Можешь сказать? Если ты попросишь, я могу что угодно. — Наши страхи на девяносто процентов относятся к тому, что никогда не случится. Это Тэтчер. — произношу по памяти. — Не бойся того, что с тобой будет: твоё будущее от этого не изменится, зато настоящее станет спокойным. А это Будда, соответственно. Короткая пауза нарушается таким же коротким комментарием: — Не помогает. — Знаю. Поэтому и не пытаюсь… В отношении страха я… не разобрался еще, не учёл, — признаюсь, готовясь сказать то, чего говорить тяжело, — и поэтому… должен просто выбрать вариант, при котором ты не боишься. Я это понимаю. Мне ведь нужно, чтобы ты постарался быть счастливым, чтобы жил, понимаешь? И если ты… не сможешь быть счастливым рядом со мной, если понимаешь, что страх всё тебе отравит, тогда я не буду сейчас ни о чем просить. Я могу подождать. Я могу просто… не знаю, может, давай подождём полгода? Возможно, ты научишься проще это воспринимать, может, что-то изменится. Я не стану лезть, я просто подожду. Если полгода будет мало, пусть будет год. — А когда года будет мало, что дальше? — Я готов пытаться, пока разлагается пластиковый пакет. Я выпалил самое первое и самое честное, что пришло в голову, и совсем не задумался о том, как это может прозвучать, но, наверное, следовало, или… не следовало, потому что Тэхён вдруг усмехается. Усмехается. Не горько или безрадостно, как прежде, а со спонтанной смешливостью. Краткой, как вспышка, но я улавливаю, я подмечаю. — Я не хочу так, — говорит, прежде чем успеваю отреагировать, — это слишком долго. И всё равно уже поздно. — Господи, Тэхён, почему сразу поздно? Дело только в страхе? Если бы не он, ты бы остался со мной? Простил всё и доверился снова? — Я давно всё тебе простил и всегда тебе доверяю. Если я говорю обратное, считай, я «выпускаю шипы». — Тогда объясни, почему ты не хочешь хотя бы попробовать? Просто дать мне шанс, просто подождать и по…? Я прерываюсь, потому что чувствую, что теперь кулак на моем животе давит, и, подтверждая мгновенную тревогу, Тэхён отстраняется и начинает подниматься. Я отступаю машинально, но не далеко, лишь короткий шаг назад, чтобы не дать ему слишком много пространства. Пространство — это опасно. В данном случае пространство — это полет в обратном направлении. Поэтому я встаю так, чтобы перекрыть собой путь к выходу из гостиной. Не знаю, что он задумал, что он вообще намерен сделать, но так просто я его не отпущу. Он поднимает голову, и мокрые блестящие глаза встречаются с моими. Наверное, тоже мокрыми и, может быть, тоже блестящими. — Потому что теперь я уже не смогу ждать. Тэхён не шепчет. Он произносит. С какой-то печальной решимостью, суть которой мне неясна, а потому я боюсь услышать что-нибудь, чему не смогу возразить. — Если сейчас ты меня выставишь, я буду сидеть под дверью, пока ты не подберёшь. А если прогонишь или скажешь, что я тебе больше не нужен, поеду за таблетками, чтобы увидеть твоё лицо. И всё начнется заново. — у него голос вибрирует и дрожит, а я мечусь взглядом по лицу и уже не в состоянии отличить барабанящий дождь от собственного сердцебиения. — Я же просил не поддаваться, просил не поощрять, Чонгук. Я пытался избежать вот этого. Я предупреждал. Я, черт возьми, тебя предупреждал… Я боюсь пошевелиться. Боюсь говорить, сделать что-то не так посреди этой обнаженной уязвимости, в минуту, когда он вдруг снимает всякую защиту и полностью раскрывается передо мной. Всё, что он не договорил, легко читается по глазам и по взгляду, потому что Тэхён смотрит так, будто это он в моей власти, а не наоборот, будто, если прямо сейчас мне придет в голову ударить его, он не станет даже сопротивляться. И это пугает. Потому что я уже не знаю, как объяснить ему, что всё иначе. Что я создан для него и не двинусь с места, пока он не прикажет. И я стою. Не свожу с него глаз, пытаюсь, как и он, изъясняться взглядом. Снова не знаю, сколько проходит времени. Может, всего мгновение, а может, минут восемь, или двадцать, или жизнь, только монотонный шум воды за окнами, мое учащенное сердцебиение и мир, каким я его знаю, всё это покрывают три слова, сотканные из глубокого низкого голоса и общей боли сроком в три года и десять месяцев: — Пожалуйста... обними меня. У меня скручивает живот и выбивает воздух из легких еще до того, как мы друг друга касаемся. Тело так отвыкло, что перезагружается, потом тестируется и пытается составить какой-то отчет, но всё приходится повторять по кругу, потому что Тэхён обхватывает мою талию и прижимается так, что мне становится тяжело дышать. А потом по третьему кругу, когда он отчаянно льнет и буквально зарывается носом в изгибы моей шеи, а я ощущаю прохладу кожи и теплое дыхание, которое подрывает мое собственное. — Пожалуйста, не прогоняй… не отпускай… — шепчет, и голос такой хрупкий, такой дрожащий, что у меня щемит сердце, — если я буду злиться, не воспринимай всерьёз, что бы я ни говорил, и если... — Тэхён, Тэхён, тшшш, — останавливаю, глажу по затылку, спине, шее, оставляю поцелуи на волосах, — всё хорошо, не бойся, я люблю тебя… я люблю тебя, слышишь? Я буду с тобой всегда, в каком бы состоянии ты ни был, что бы ни говорил, как бы себя ни вёл. Я не отпущу. Никуда. Никогда. Просто доверься мне, говори со мной, рассказывай всё, что происходит у тебя в голове, не отталкивай, Тэхён, прошу тебя, и не уходи больше, пожалуйста, я не выдержу, я… не выдержу… — Ты идиот, — тут же отзывается он, — ты просто… идиот, господи, я так скучал по тебе… если бы ты знал, как я скучал по тебе, каждый день смотрел на наши фотографии, думал, ты забыл меня, что у тебя уже есть кто-то, это сводило с ума… я так злился… — Никого. — выдыхаю. — Никого у меня не было… — А я постарался за нас двоих. — горько подмечает он. — Тэхён, хватит, это другое, и это в прошлом. Скажи мне да, и с этой минуты ты только мой. И остальные, они не будут считаться. Я сделаю всё, чтобы тебе стало легче, я обещаю. Обещаю, Тэхён… — И я… стану твоим человеком? — Ты всегда мой человек. — заверяю. — Был им до этого разговора и будешь после. Потом тишина. И Тэхён ослабляет руки, я это понимаю и позволяю разорвать объятия, оставаясь как можно ближе. Он тоже не отстраняется, смотрит на мою грудь, поднимает руку и прикасается где-то в районе моего солнечного сплетения. Тонкая ткань черной футболки позволяет всё прочувствовать и втянуть воздух, а Тэхён молчит и медленно ведет ладонью вверх, пока не находит область сердца. — Ты помнишь тот день, когда мы познакомились? — Наизусть. — признаюсь честно. — Я часто думаю о том, как бы поступил, если бы мог вернуться в тот день со знаниями, которые есть у меня теперь. — произносит, неотрывно наблюдая за своей ладонью. — Представь, я бы ехал на встречу к Чимину, заранее зная, что, выйдя из машины, разобью телефон, а потом встречу человека, в которого влюблюсь до безумия, проведу с ним три лучших года своей жизни, а потом меня грубо трахнет другой парень и я потеряю всё. Стану шлюхой, перепробую дохрена наркоты, чуть не подохну от передоза и постараюсь себя убить. — Слова делают шаги по комнате. Спокойно и медленно. Слышу, но не вижу, и оттого тревожно и обидно одновременно. Оттого ничего не могу сделать: ни поймать, ни исправить, ни переписать. — Конечно, зная, что не стоит вестись на предложения Джинхо выпить, я бы просто отказал тогда, и всё. Только ты же знаешь, как обычно бывает в дорамах. Так просто нельзя, и за такие путешествия нужно заплатить или типа того. Например, нами. Я представлял, что всё можно исправить, только если не подпускать тебя к себе. Не признаваться, не быть вместе. Никогда. В обмен на желание изменить эти четыре года. — он по-прежнему не смотрит на меня, касается груди и размеренно дышит. — Я бы просто доучился, поехал потом в штаты проходить магистратуру, возможно, остался бы там и работал в посольстве, как раньше мечтал. Может, я бы встретил там кого-то и уже состоял в браке, у меня, возможно, уже был бы ребёнок. Представь, что я мог бы сейчас жить так, и всё, что от меня для этого требовалось, это отказаться от тебя. Большая цена или маленькая, как считаешь? — он замолкает, может быть, действительно ждёт, только я тоже молчу, потому что не знаю ответа. — Думаю, ты не знаешь. Самое интересное, что я тоже. Большая цена или маленькая, я даже в воображении никогда не мог ее заплатить. Он поднимает наконец взгляд и встречается с моим. — Скажи мне, это следствие этой… связи, о которой ты говоришь? Это потому что я… твой человек? Поэтому я такой сумасшедший, что не в состоянии отказаться от тех трёх лет вместе, чтобы не оказаться потом истраханным торчком, ненавидящим себя? Я по-прежнему не могу дотронуться до слов, только чувствую их за спиной, они собираются в группы и теребят футболку, оставляя щекочущее чувство под тканью. — Я не з… — Только не говори, что ты не знаешь. — сразу же перебивает Тэхён. — Что бы ты хотел услышать? Да или нет? — Нет. — Почему? — Потому что если ответ будет да, значит, это снова программа, которая просто заставляет выбирать тебя прежде всего остального. — А если не программа, то что тогда? — Я не знаю, это ты мудрый и романтичный, — произносит он в ответ, — вот и скажи мне. — Ты бы хотел иметь детей и жить в штатах, работая в посольстве? — спрашиваю, предоставляя возможность семенам тревоги, ревности и сожаления разлететься по телу. — Уже давно нет. — даётся мне мгновенный ответ. — Из-за того, что с тобой случилось? — Нет, из-за тебя. — Тэхён отрицательно мотает головой, убирает руку с моей груди, но не отходит. — До тебя моим жизненным приоритетом были родители. Я хотел доказать им, что чего-то стою, что достоин любви, что могу… знаешь, стать кем-то. Образование в штатах, работа в посольстве… Мне казалось, что такая жизнь придаст мне статуса и сделает самодостаточным, заставит родителей пожалеть о том, что они меня бросили. А когда встретил тебя… не знаю, всё это просто испарилось, желание что-то доказывать и проходить какие-то тяжёлые испытания. Ты просто… полюбил меня и всё. Не за что-то и не за какие-то перспективы, а просто так… И я видел, как ты… уважаешь меня, восхищаешься… Без какой-либо причины. Я ничего не сделал ещё, не добился, никак себя не показал, а ты относился ко мне так, словно я лучший представитель человечества, которого угораздило в тебя влюбиться. И из-за этого я просто растерял все так называемые мечты. — слова такие неторопливые, но вот он убирает волосы со лба, и я замечаю в движениях что-то нервное, опять уязвимое. — Зачем ехать в штаты, если я мечтал там жить, только потому что представлял, как отец будет хвастаться своим собутыльникам о том, что его сын живет в Америке. Я люблю детей и сейчас, но тогда я с таким энтузиазмом о них мечтал, только потому что представлял, как буду их воспитывать, чтобы преуспеть в этом лучше своих родителей. Это мечты не для себя. Это были мечты для кого-то. — Здравый смысл. — произношу я, понимая, что он закончил. Наверное, я действительно идиот, потому что семена всё ещё носятся по мне и рыщут, где бы расположить зарождающее во мне ревностное чувство. Чувство, что на моем месте мог быть кто угодно. — Что? — Я отвечаю на вопрос, почему ты не в состоянии отказаться от тех трёх лет вместе в пользу успешной жизни в штатах с женой и ребёнком. Ты знаешь, что это не очень хорошая идея, потому что она целиком состоит из твоего стремления что-то доказать родителям. — Дело не в успешной жизни в штатах, Чонгук. Я мог бы выдумать любую жизнь взамен той, что есть сейчас. Я даже готов представить, что кто-то другой полюбил бы меня так же, как ты, и развеял все ложные мечты. И при этом я бы не закончил торчком с психическим расстройством. Значит, он тоже об этом думал… — И что тогда? — По-прежнему нет, Чонгук, вот что тогда. — И почему нет? — Потому что я влюбился в тебя! — он повышает голос и слегка толкает меня кулаком в грудь. — Между прочим, ещё до того, как узнал, что ты можешь полюбить в ответ. Значит, до того, как понял, что ты со мной сделаешь этой своей любовью. Всех других потенциальных участников моей так называемой счастливой жизни я бы любил в благодарность. За то, что они любят меня. Это другое. — голос теперь звенящий, нарастающий, эмоциональный с каждым новым словом. — Я не хочу, чтобы меня любили другие, поднимая мне самооценку. Это бред собачий. Хочу, чтобы меня любил тот, кого люблю я. Поэтому нет, Чонгук. Поэтому я выбираю те три года взамен чего угодно. Потому что для меня нет ничего и никого лучше тебя. Три года с тобой, чтобы потом передознуться, или быть вытраханным тремя мужиками за раз, или сдохнуть на шоссе — да бога ради! Он вдруг останавливается. Замолкает, смыкая губы и смотрит на меня немного испуганно. И я понимаю почему. Потому что его словам удалось выжечь все семена ревности и сожалений, поймать их прямо в воздухе и оставить вместо них горько-сладкие чувства. То, как он говорит обо мне, как думает и относится, — это больше, чем я мог мечтать. Его признание — и у меня скручивает живот и горит грудь, словно я глотнул зелье, выпил залпом, и теперь внутри какая-то лавка чудес с магическими фейерверками прямо у потолка и… …и с особым отделом чёрной магии, в котором расфасованы склянки со всеми этими надписями вроде «передознуться», «быть вытраханным тремя мужиками за раз» и «сдохнуть на шоссе». — Чёрт. — Тэхён выдыхает. — Прости. Прости, пожалуйста. Я не знаю, зачем я вообще начал этот разговор. Я… Не даю договорить и обхватываю его лицо ладонями. — Всё хорошо. — смотрю в упор и общаюсь глазами. — Ты выговариваешься, и я рад, что слышу это. Каждое слово, о чем бы оно ни было. И ты, кстати, сам ответил на свой вопрос. — Да… я уже понял. — Ты такой красивый, Тэхён. — произношу, позволяя себе провести пальцами по его щекам. Как же давно я мечтал это сделать… Боже, да он никак не согреется. — И холодный, давай я сделаю тебе чего-нибудь горячего? — Позже, — отвечает, рассматривая мое лицо, — сейчас… мы можем полежать? — Конечно. — Черт, да тебе можно всё что угодно. — Где ты хочешь полежать? — Здесь. Я убираю руки и, видя его стеснение, сам решаю быть порешительнее и просто ложусь на диван, опуская голову на подушку. — Иди ко мне. И он идёт. Медлит совсем немного, подойдя вплотную, но я ловлю его ладонь и сжимаю в своей, чтобы он понял, что я хочу этого не меньше него. Когда через пару секунд его тело покрывает моё, внутри опять перезагрузки и тестирование всех систем, нестабильно работающие отсеки и хаотично функционирующие рубильники. Тэхён не боится, прижимается, но сразу же прячет лицо в районе моего плеча, утыкается носом, опаляя дыханием кожу, и замирает. Так я понимаю, что тоже могу сделать то, что хочу, медленно опускаю руки на его талию и оглаживаю, слегка надавливая, чтобы ощутить каждый изгиб, скрытый под толстовкой. С каждым движением ладони и ощущением под кожей у меня замирает сердце. В буквальном смысле. Аварийная система то врубает, то вырубает ток, и эта обработка ощущается редкой вибрацией, которая захватывает дух. И только когда я смыкаю руки за спиной Тэхёна и прижимаю, едва не впечатывая в самого себя, только когда ощущаю, как он расслабляется и растворяется в этих объятиях, только тогда убеждаюсь, наконец, в том, что всё это происходит по-настоящему. Здесь и сейчас. Я так много анализировал, волновался и концентрировался, что только сейчас получается ликовать, как ребёнок, чистой радостью, хохотать и прыгать, скакать по комнате и разрисовывать обои. Черт, я серьёзно подумываю об этом. О том, чтобы на радостях измазать руки краской и пооставлять везде отпечатки ладоней. Наших ладоней. Приступ искрящегося счастья прерывают влажные капли на моей шее и то, как рвано Тэхён втягивает воздух. — Тэхён? — Всё хорошо. — ответ тонет в моей же коже и подушке, звуча приглушенно. — Почему ты плачешь? — Это ведь правда происходит. — отвечает он не сразу. — И ты действительно ты. Я ведь не сошел с ума? — Нет, — усмехаюсь и поднимаю руку, чтобы провести по его затылку, — но даже если так, у любого безумия есть своя логика. — Это чья-то цитата? — Шекспира, вроде бы. — Ты начал читать Шекспира? — Я начал делать многое, лишь бы заглушить то, что чувствовал. Он ничего не отвечает, а я продолжаю массировать ему затылок, пропуская подсыхающие пряди между пальцев и ощущая покой и счастье, о сущности которых давно забыл. Мы лежим так некоторое время, пока за окном начинает светать, украшая голубым оттенком серые стены гостиной, а потом Тэхён слегка приподнимается, чтобы посмотреть мне в глаза. — Можно мне… потрогать тебя? — Тебе можно всё, Тэхён, не спрашивай разрешения, пожалуйста, вспомни, что это всё твоё. Он приподнимается ещё немного, опирается на левую руку, а правую подносит к моему лицу и… прикасается. Я уже знаю, как и каким образом, но на этот раз ничего не кажется мне иллюзорным. Призрачным. Или не соответствующим действительности. На этот раз я обнимаю его и чувствую. На этот раз он пахнет дождём и любовью, а не цитрусовой газировкой вперемешку с алкоголем. На этот раз у него зрачки расширяются прямо на моих глазах, потому что ему нравится. Потому что он касается меня и ощущает тоже меня. На этот раз у него прохладные пальцы. Они бережно убирают пряди с моего лба, медленно проходят по бровям, пока ладонь слегка задевает ресницы, как и в ту ночь. Указательный палец спускается вниз к кончику носа, соскальзывает и проходится по губам, задевая их почти невесомо. Скользит по моей щеке, очерчивает подбородок и скулы. Плавно, ласково, бережно. И пока он касается меня, я изучаю его мокрые ресницы, блестящий взгляд и плотно сжатые губы. И опять будто умираю и рождаюсь снова. То же странное чувство, будто теряю тактильные ощущения, но через секунду снова приобретаю. А волчок, не изменяя себе, упрямо дрейфует по кровяным рекам, сбивая мне дыхание и ускоряя пульс. Тэхён отстраняет руку, тяжело дышит, встречаясь со мной глазами, а потом опускается совсем близко, не оставляя между нашими лицами сантиметров. Он прикрывает глаза и утыкается холодным носом мне в щёку. Я тоже закрываю глаза, потому что это слишком. Тэхён льнет, прикасаясь уже щекой, ластится до чёртиков нежно, и прохлада его кожи контрастирует с тёплым дыханием, вызывая мурашки. — Господи… ты настоящий… — шепчет он, и я тянусь руками к его волосам, вискам, ушам, ко всему, до чего могу сейчас добраться, глажу, трогаю, знаменую. А потом меня пробирает разрядом тока и локальными вибрациями во всех областях сразу. Массово и экстренно. Потому что Тэхён касается моей кожи губами. Задерживается на секунды или часы, перемещается влажными прикосновениями по моим щекам, скулам и подбородку. Расцеловывает нос, застывает на веках и висках, касается буквально каждого фрагмента моего лица, и я так тону в этой его невероятной нежности, что не замечаю, что плачу. А Тэхён сразу же останавливается и тихо зовёт меня. — Я люблю тебя. — отзываюсь, раскрывая глаза, и чувствую так много всего сразу. — Прости за то, что я ушёл тогда. Прости меня, Тэхён, прости. Я должен был тебя защитить. Я должен был ск… — Защищай меня теперь. Он нависает надо мной. Смотрит… так… доверительно, и у меня снова щиплет глаза от переизбытка всего сразу. От этого «да», расшитого тремя словами. — Обещаю. — произношу твёрдо и вкладываю в одно слово всю мораль жизни, весь опыт, весь дар, весь материал Вселенной, каким обладаю. — Я верю. В этих словах доверие и честность сплетаются в узорчатый орнамент, и я вырисовываю его себе на запястье, чтобы и остальные видели моё предназначение. А потом… потом мы смотрим неотрывно, изучающе, анализируя. Смотрим долго, спрашивая друг у друга разрешения, пока краски раннего утра не освещают лицо Тэхёна, выделяя сухие дорожки слез на щеках и блеск влажных губ. — Можно мн… — Не спрашивай. — прерывает Тэхён. — Это всё твоё. Я приподнимаю голову и оказываюсь нестерпимо близко, так, что наши носы соприкасаются. Мы оба замираем, не двигаемся, только дышим, и я осознаю, что дождь за окном прекратился, и наблюдаю другой — метеоритный — прямо в этих глазах напротив, из-за красок рассвета кажущихся черничными. Такие блестящие, ранимые, такие красивые. Родные. Мои. Боже. Я готов зарычать от всех этих ощущений внутри, зарычать, как дракон, бывший каменной статуей в основании исторического памятника, а теперь оживший, сбросивший треснувшие горные породы и готовый к первому полету за долгие годы безжизненного простоя. Бога ради, Чонгук, брось метафоры, целуй, давай же, он разрешает… И я избавляюсь от пространства, проглатываю миллиметры и касаюсь губ Тэхёна своими. Чувствую, как он рвано выдыхает, как застывает, сжимая мою футболку на груди, как позволяет вести, и я двигаюсь плавно и осторожно на самом краю его мягких мокрых губ, ощущая тысячи костров на своих собственных. Сводит живот, сплетаются узлы, болезненные, сладкие, нежно-грубые, грубо-нежные, прочные, как драконья чешуя, и такие же уникальные. Я чувствую покалывание в пальцах, которыми накрываю кулак, которым он сжимает мою футболку. Тэхён разжимает его, позволяет сплести пальцы, сжимает слишком сильно, но это лишь побуждает меня упасть на подушку и потянуть его за собой. Я чувствую. Чувствую его всего куда больше, чем прежде, каждую часть тела, что касается меня, весь запах, смешанный из дождя и сигарет, чувствую, как его свободная рука мечется по моим плечам, сжимает, гладит, тянет ткань. Я понимаю, что он хочет больше, хочет полностью, так, как у нас с ним когда-то было, но сам дрожит и скован, притормаживает и не предоставляет доступа. Не сразу, но я с болезненным покалыванием в сердце осознаю, что последние четыре года интимная близость выглядела для него совсем иначе. Не знаю, целовали ли его те, кто пользовался его телом, были ли среди них способные на нежность или мягкость. Хоть кто-то, касавшийся Тэхёна так, как он заслуживает. Что они делали с ним и как сильно доминировали, как стирали у него память о том, что бывает иначе. Стирали память о ласке, кочующей по губам и желающей проникнуть дальше, смешаться и остаться на чужом языке навечно. Я прерываю поцелуй и открываю глаза. Тэхён сбивчиво дышит, смотрит пристально, мечется взглядом, пытается что-то понять, разобрать, что я чувствую. — Ты ждёшь, что я скажу тебе, что мне не нравится, или противно, или ты не такой, каким был раньше? Мой вопрос заставляет его опустить глаза, и я понимаю, что попал в точку. — Да, ты другой, Тэхён, — произношу, бережно убирая пряди с его лба и лаская пальцами брови, — от тебя иначе пахнет, особенно сигаретами, но мне, черт возьми, нравится. А с этим цветом волос ты похож на темного эльфа, серьёзно, очень привлекательного эльфа, который сводит меня с ума. Я хочу тебя, хочу как всегда. Возможно, даже больше, потому что прошло столько времени. Пойми наконец. Это ты видишь тех, других, я их не вижу, я вижу только тебя, и я обожаю то, что вижу. Ещё чуть-чуть, и у меня будет стояк, какие ещё доказательства тебе предоставить? Он опускает голову и ложится щекой мне на грудь. Ничего не говорит. Секунды тащатся друг за другом, и я уже тяну руку к его волнистым прядям, чтобы помассировать, как Тэхён вдруг приподнимается, порывисто целует меня поверх чёрной футболки во впадину между ключицами, а потом подаётся вперёд и накрывает мои губы своими. Мне нужна всего секунда, чтобы осознать, и ещё одна, чтобы ответить резко и неистово. Именно так. Потому что его порывистая инициатива доверительно тает, предоставляя мне полный карт-бланш, и я становлюсь тем, кто я есть. Его ручным драконом. Свирепым и нежным одновременно. Он позволяет. Приоткрывает рот, впускает, вжимается, касается моих щёк ладонями. Я притягиваю за талию, вплетаю в себя, оставляю отпечатки на его языке, убиваю там всех остальных, мешаю нежность, отчаяние и преданность, впрыскиваю быстрыми движениями губ и языка, облизываю и побуждаю его таять и от напора забываться. А сам я переливаюсь через край Вселенной, а отсутствие космической гравитации поднимает и возвращает меня обратно. И так снова и снова, впрыскивая в кровь адреналин. Я хочу плакать, кричать, рычать, стонать, вопить и любить, любить, любить. Любить. И в этой самой точке, заполненной ключами ко всем измерениям, пока я знаменую и ласкаю любимые губы, за плотно закрытыми глазами вдруг снова мелькает что-то красно-желтое. Пылающее и пёстрое. Игриво неуловимое и такое же шустрое, как в прошлый раз. Но сейчас всё чётче и яснее. Ближе и понятнее. Ловлю очертания, движения, детали. Узнаю и наконец всё понимаю. И мне следовало бы уже давно догадаться. По тому, как вращается вокруг себя, почти сливая воедино хвост и голову, как перемещается, не задевая органов, как не страшится огня и готов прыгать без подстраховки. Что это и есть то молниеносное парящее существо, проложившее внутри меня собственные трассы, та самая сила, что я всё это время именовал волчком. Красно-жёлтый китайский дракон. Земной облик, избранный для этого тела слишком маленькой или слишком большой частицей. Уже не скрываясь, она снова переносит на себе внутрь, притормаживает, вращается змеёй вокруг горсти пепла и постепенно сбавляет скорость, чтобы я смог разглядеть. Это не та серо-чёрная масса, что пачкала органы. Нет. Возможно, я действительно создан из Тэхёна и символизма, но кажется, в эту самую секунду, пока он растворяется во мне, отвечая на поцелуй, действительно кажется, будто из пепла рождается жизнь. Рождаются драконы. Подобно детенышам фениксов, они пищат и неуклюже топчутся в пепле, с интересом друг друга разглядывая сквозь едва разлипающиеся глаза. И считать не нужно. Ровно двадцать. Стараются вышагивать прямо и уверенно. Исследуют. Теряются в межрёберных туннелях, находятся, ощущают свободу, знакомятся с домом. А меня подбрасывает обратно, из драконьего города, через портал, и я уже не могу дышать, и Тэхён тоже не может, поэтому мы отрываемся друг от друга, чтобы не умереть. Не открывая глаз, пытаемся отдышаться, пока он трется носом о мою щеку, а я оставляю лёгкие поцелуи на его. Держу в своих руках крепко и сам начинаю ластиться, тереться, выводить узоры. — Что… — слова даются с трудом посреди сбивчивого дыхания, — что ты написал в тех сообщениях? — Ну нет… тугодум, — отвечает он, ведя мокрыми губами по моим скулам, — давай-ка сам… — Я соберу… — касаюсь своими его подбородка, — ты переведёшь? — Переведу… Я снова нахожу его губы, и лёгкое прикосновение в уголок рта перерастает в ещё один до одури пьянящий поцелуй, после которого начинают пощипывать губы и долго приходится восстанавливаться. — Ты засыпаешь? — спрашиваю, пока мы лежим, сплетая пальцы и прижимаясь друг к другу висками. Отрицая, он мычит, пуская вибрации по нашим сплетённым телам. На часах почти шесть утра, и по краскам на стенах понимаю, что тучи почти рассеялись. Улавливаю отдаленные звуки шин и первый лай овчарки Джонхёна, жаждущей прогулки. Вспоминаю, что всего несколько часов назад я сидел на полу в прихожей и понятия не имел, как заставить себя существовать. Проглатывал темноту, чужие звуки и горькую лаву собственных фантазий. Но даже в них не мог вообразить, что ночью Тэхён придёт ко мне промокший и растерянный, настроенный решительно и жутко беззащитный. Придёт, чтобы извиниться, объясниться и уйти. Но не уйдёт. Я знаю, что это всё происходит в действительности. Могу доказать теплом и дыханием, телом в моих руках, запахом сигарет, сплетенными пальцами, волнистыми волосами и покрасневшими губами. Могу доказать вопросом, который не останется без ответа в этой квартире впервые за три года и десять месяцев. — Блины с шоколадной пастой хочешь? — Очень.