Во Вселенной виноватых нет

Чимин сказал: «мы пойдем в ночной клуб, потому что Тэхёну нужно заменять образы». Я был против, но он красноречив и деятелен: решил, что одного года учебы на психиатрическом отделении кафедры вполне достаточно, чтобы применять на практике уже полученные знания; выбрал заведение, которым владеет какой-то знакомый его знакомого и в котором Тэхён ни разу не был, и смог уговорить всех нас, размахивая руками и используя множество сугубо психиатрических терминов. Мы пошли вчетвером, захватив Энию, сняли изолированную кабинку и просидели пару часов. Мой мальчик неплохо справлялся. Да, он прижимался ко мне все три часа, а когда официантки неожиданно входили, чтобы принести заказ, закрывал глаза и облегченно выдыхал, но к концу вечера его удалось разговорить и даже заставить смеяться. Искренне и свободно, так, как раньше, когда глаза пропадают за округлившимися щеками. Я был готов признать, что методики Чимина вполне способны себя оправдать, пока мы не отлучились в уборную и на обратном пути Тэхён вдруг не замер на месте. Я обернулся, и неоновая светомузыка позволила разглядеть лохматого мужчину в дорогой пестрой рубашке, расстёгнутой практически до пупка, оставляя на обозрение проколотые соски. Он стоял почти вплотную, на его измазанных блеском губах дрожала ухмылка, и пока огни прыгали в чужих глазах, я вполне легко разглядел там похотливое узнавание. Тэхён словно окаменел. Я прижался к нему со спины и обхватил талию, чтобы развернуть и увести, а он тогда обернулся ко мне слишком резко и испуганно. Я по глазам понял: подумал, что это кто-то чужой. Когда мы вернулись к ребятам, но прежде чем Чимин успел спросить, что произошло, тот напомаженный тип зашёл следом за нами. При богатом освещении легко определялся его возраст: не меньше сорока. Брови густые и очень маленькие глаза. Он назвал Тэхёна малышом, сказал, что они жутко скучали, и спрашивал, куда его малыш пропал. Не знаю, закончилось бы всё иначе, если б он не болтал так слащаво по-собственнически, пытаясь дотянуться до моего мальчика своими усыпанными перстнями пальцами. Если бы не одарил нас быстрым сканирующим взглядом, остановившись на моей руке, что по инерции уже кольцевала талию Тэхёна, покрывая ладонью живот. Если бы не цыкнул, подняв на меня глаза, и не спросил: — Надолго ты его снял? Я бы купил вам выпивку, если уступишь, а то мы хотим в «Левайн» перебазироваться. С возрастом я становлюсь получше, в плане помудрее или сдержаннее, но в тот раз моя характеристика ожидаемо скатилась до привычного «ревностный и полностью лишенный дипломатии, зато не обделенный горячностью». И импульсивностью, и злостью, и воспаленным воображением, собравшим в одном том парне образы всех тех, кого я мечтал задушить и кастрировать. Я тогда не подумал даже о том, что он тут не один. Просто не смог совладать с ненавистью и злобой. Легко воспламенился. Необдуманно и в какой-то степени эгоистично. Когда охрана вытолкала нас на улицу, у нас обоих были сломаны носы и вся грудь залита кровью. А потом на задний двор высыпало ещё пять человек, и все, как один, в дорогих пёстрых рубашках. Тэхён и Чимин что-то кричали, говорили то ли мне, то ли им, а я и сейчас не могу вспомнить, что именно, потому что в ту минуту во мне злость и ненависть сменялись страхом. Я только тогда понял, как непростительно сглупил, не подумав о других. Я ведь мог просто подыграть? Мог же сказать, что «снял до утра, так что гуляй». Мог же? Нет. Но, в конце концов, я мог просто объяснить, что «Тэхён со мной и, черт возьми, не шлюха, но если так нравятся грязные словечки, тогда я снял его где-то четыре миллиарда лет назад и продлил до бесконечности». Я мог найти другой способ, который не привёл бы нас в переулок позади ночного клуба. Мог бы не поддаваться эмоциям. Мог бы. Но оплошал. И чертовски испугался. За Тэхёна. Представил, что они вырубят меня и заберут его. За Чимина. У которого дряблые мышцы, никакой физической выносливости, и драться он никогда не умел. За Энию. Потому что решил в стрессовой лихорадке, что они могут забрать и ее. Я бы велел им уйти, даже убежать, что угодно, лишь бы их тут не было, но почему-то решил, что пестрые рубашки не настроены так просто пускать всё на самотек, и пока адреналиновое сердце стучало в висках и прокручивало варианты, Тэхён сделал то, что обычно делают в слащавых драмах, в которую в тот момент превратилась моя жизнь. Он стал просить у них прощения, умолять меня не трогать и, когда те ничего не ответили, странно нас разглядывая, даже пообещал пойти с ними и сделать всё, что они захотят. Внезапное нарушение кровоснабжения мозга именуется инсультом, и мне до сих пор кажется, что что-то схожее произошло во мне в тот момент. Какой-то импульс боли, всего один, но повсеместный. С ног до головы укол страха и агонии, после которого даже шевелиться трудно. Но я зашевелился. Схватил Тэхёна и дёрнул на себя, пачкая его джинсовку алыми пятнами. Помню, что было трудно дышать из-за заложенного носа и как кровь стекала по горлу, пока, словно заведённый, мотал головой и твердил Тэхёну, что он никуда с ними не пойдёт. Он пытался отцепить мои руки, просил отпустить, а я держался за джинсовую ткань до жжения в пальцах, когда один из мужчин — высокий блондин с крупной золотой цепью на шее — подал голос. — Я не понял, Хан, парень занят, что ли? Этот Хан, испачканный кровью так же, как и я, перевел взгляд с Тэхёна на меня, а потом обратно, и спросил, тыча пальцем в мою сторону: — Он твой мужик? Не знаю, что это означает в тех кругах, но Тэхён кивнул, не сводя с него взгляда, и этот Хан заревел, запрокидывая голову: — Да бляять, серьёзно? — Хули вообще происходит? — спросил один из его друзей, парень помоложе лет на пять-шесть, единственный, у кого всё еще оставалась идеальная укладка на голове. — Я думал, он его снял. — заявил в ответ Хан, пытаясь прикоснуться к носу и оценить болевые ощущения. — Черт, Ханнэ, мы не в боевике гребаном, — вмешался тот, что с массивной золотой цепью. Он же вышел к нам вперед и примирительно вытянул руки, — ребят, забыли и расходимся, окей? — Он мне нос сломал, если чё. — Я бы тебе тоже нос сломал, назови ты мою Хоа шлюхой. — Твоя Хоа не отсасывала мне и ещё трём мужикам по кругу, чтобы я так ее называл, окей? — Он отсасывал? — переспросил самый молодой, кивая в сторону Тэхёна, а меня снова затрясло от злости, глупости, импульсивности, от всего мерзкого, что происходило, от всей дурости, что есть во мне, от чувства горечи и обиды. — Заткнитесь. — процедил сквозь зубы, не в силах себя контролировать, а потом услышал резкое негромкое «замолчи!», брошенное Тэхёном мне на ухо. — Ну, теперь, похоже, отсасывает только ему, остепенился, всякое такое. — весело отозвался мужик с цепью, кивая в мою сторону, вызывая смешки у всех друзей, кроме Хана, которому, как и мне, было не до шуток, но те быстро его увели, еще раз извинившись перед нами. А потом меня здорово огрел Чимин. Он был в ярости. Орал на меня и мою неосмотрительность, осуждал так долго, что в конечном итоге пришлось выжидать подходящего случая, чтобы извиниться. С Тэхёном мы поругались сразу же, как вернулись домой из больницы, потому что смотрели на ситуацию с разных точек зрения. Я осуждал самого себя за всё разом. Но главное: за пустословие. Мне было стыдно, что я так часто обещал оберегать своего человека, а в самый необходимый момент только подверг опасности и вынудил, черт возьми, защищать меня. Я всё это высказал ещё после больницы, чтобы Тэхён смыл в канализацию свои «я тебе противен?» и понял, что в тот конкретный момент мне был противен я сам. Мы не разговаривали весь следующий день. Я, так и не найдя себе оправдания, но уже не способный сносить эту чёртову дистанцию, собирался пойти к Тэхёну, когда он сам пришёл в гостиную и протянул блокнот.

«Тридцать первое мая двадцатого года.

Ты бы видел себя со стороны: сидишь в гостиной с пластырем на переносице, весь такой нервный, разочарованный, рассерженный. На кого ты злишься? На них? Там десятки людей, которые были со мной, которые совершенно заслуженно считали и продолжают считать меня тем, кем я был без тебя. Ты хочешь встретиться с каждым из них? Хочешь бить, пока не нарвёшься на тех, кто не ограничится разбитым носом? На меня? Вполне оправдано, но ничем не могу помочь, Чонгук, ты знал, кого просишь остаться. У тебя всегда есть выбор: однажды ты можешь просто не прийти, и я всё пойму. И сразу же сдохну. Ещё одно напоминание: ты знал, какую ответственность берёшь на себя. Но если ты действительно злишься только на себя за то, что… как ты там сказал?.. оказался "слабым пустословом, что надавал обещаний, которые не способен выполнить", тогда, господи, уймись, родной, и давай напомню: Ты не слабый. И не бросаешь слова на ветер. Просто ты не идеален. Как и я. Это нормально и закономерно. "Всё должно было быть иначе"? Да что ты. Даже герои Джейсона Стейтема терпят неудачи, когда у противников численное преимущество, чего тогда говорить о тебе? (Только не обижайся, что я опять сравниваю тебя с ним, ревнивый дурак, я пытаюсь донести мысль). Мысль о том, что защищать — не значит побеждать. Это значит заботиться. Я так испугался, когда их оказалось много, черт, Чонгук, да я был готов на что угодно, лишь бы они тебя не трогали. Это не твоя слабость или неспособность меня защитить, это мое стремление тоже защищать тебя, понимаешь? Почему тебе можно заботиться обо мне, а мне о тебе — нет? Ты всегда говоришь эту свою неправдоподобно романтичную штуку про то, что рожден для меня и из-за меня. Я всегда закатываю глаза, делая вид, что ты погряз в своем хроническом символизме и у меня уши уже вянут, но на самом деле я с ума схожу, когда ты что-то такое говоришь, и помню наизусть все эти твои поэтичные признания. А потому не очень понимаю, почему ты считаешь, будто это ты — для меня, а я тут, мягко говоря, принимающий, ну, знаешь, позволяющий себя любить и таскающий за собой по галактикам как преданную собачонку? Или ручного дракона? Ты же дракон, прости (я бы снова закатил глаза, но, если честно, мне чертовски нравится). Просто лично я уверен в том, что всё если не наоборот, то хотя бы поровну. Возможно, ты забываешь или серьезно не думал об этом, но я тоже для тебя, Чонгук, и из-за тебя, и ради тебя, и, пойми наконец, готов на всё, что угодно, лишь бы ты был в целости и сохранности. Поэтому я и поступил так, как поступил, и все твои фразы по типу «ты не должен так делать», «и чтобы больше никогда такого не было» могут идти нахрен, Чонгук, а если не хочешь, чтобы я «так поступал», думай головой и усмиряй свою импульсивность. Это я позволял им всем делать то, что они делали. Если ты подумаешь, то поймешь: они ни в чем не виноваты. И ты ни в чем не виноват. И я тоже. Вины не существует. Вообще. А вот любовь есть. Так что, пожалуйста, Чонгук, когда дочитаешь, иди ко мне и люби. А размахивать кулаками (крыльями) не нужно, я и так знаю, что ты большой и свирепый дракон и что герои Джейсона Стейтема на самом деле с тобой не сравнятся.» О да, мы ругаемся. Как и раньше. Так, что не разговариваем целыми днями. Максимум два, а на третий всегда пишем друг другу в блокноте. Это стало традицией и спасением: нам обоим уже давно понятно, что между нами полно речей, которые легче сначала записать. Записи в блокноте — это то, что спасает меня, когда он уходит. Эти периоды врач Тэхёна именует эпизодами. Мы же придумали свой термин. Ночные рейсы. Есть статистика, что при определённом типе депрессии состояние ухудшается к вечеру, и у Тэхёна вследствие невроза рейсы всегда приходятся на это же время. Они случаются примерно один раз в месяц. За исключением осени. В этот период — чаще. Дело не в провокации. То, что становится почвой для эпизода, в другой день не имело бы никакого значения. Рейсы просто происходят и длятся, а всё, что случается после и занимает куда больше времени, — это алгоритм Тэхёна, который состоит из осознания, самобичевания и страха, что он наломал много дров и я его больше не приму. До алгоритма одна и та же схема. Он просто распаляется на пустом месте. Может звучать до мурашек хладнокровно, а может кричать, злиться, угрожать и провоцировать. Выпускает шипы. Острые, царапающиеся, меткие. В большинстве случаев они принимают форму обвинений, колких замечаний, угроз покончить с собой, поехать в ночной клуб или отдаться на волю промискуитета. Он никогда не говорит, что не любит меня. Может сказать, что я не люблю его или что он сам не любит себя больше, чем любит меня. Его слова всегда хитрые и изворотливые, притворяются детьми в газовой камере, просят выбраться наружу, протиснуться сквозь плотно сжатые пальцы. Поэтому вначале было сложно. Я пытался, а Тэхён всё боялся, что не привыкну и не выдержу. Но я научился. Оперировать, ловить и сжимать в кулаках, не подпуская к сердцу. Не сразу, но нашёл последовательность, дарующую мне способность не поддаваться. Я смываю слова в канализацию. Иду в душ и стою под напором воды до тех пор, пока каждая буква не перестанет кружиться в собирающейся влаге на дне кабинки и с финальным визгом не сорвется в пасть слива, чтобы где-то в трубах захлебнуться и умереть, одна за другой. После я всегда берусь за наш с Тэхёном блокнот и перечитываю все его записи, оставленные мне с того дня, когда я сидел на диване с пластырем на переносице. Каждое «люблю», каждое «вечно», каждое разрешение быть требовательным и резким, если посчитаю нужным, и каждые повторяющиеся просьбы доверять и не сомневаться, несмотря ни на что. Эти слова впускаются взамен тех, что туда стремились пару минут назад, занимают их места и покорно сидят в ожидании человека, который их создал. Это начало моего алгоритма. Пункт первый. Оборона. Ночные рейсы — это всегда его уход из дома, а после — самое сложное для меня. Ожидание и соблюдение нашей договоренности. Согласно ей мне можно что-то предпринимать, только если Тэхён отсутствует больше трех часов. До истечения этого времени мой выход из дома вслед за ним расценивается как сомнение. Поэтому здесь наступает мой второй пункт алгоритма. Доверие. Когда доверяешь, тревога никуда не исчезает. Но она меняет спектр и работает иначе. Обжитая и знакомая. Расквартирована в четко установленном месте, не занимающая больше положенного, не пускающая колючий провод по внутренностям. Уже своя. Снисходительная и сочувственная, она не жалит из вредности, а смирно ждет, когда закончится ее дежурство. Оно длится от полутора до трёх часов максимум. В девяносто процентах из ста Тэхён возвращается сам меньше, чем через два часа. Заходит и сразу идет ко мне. Даже не снимая верхнюю одежду. Подходит вплотную, нависает над диваном или кроватью, ожидая, когда я подниму на него взгляд. Ждет в них какого-то сообщения, реакции, приговора. Я смотрю всегда одинаково, независимо от того, с какими словами он покинул квартиру: к этому времени все они уже всё равно в каком-нибудь океане. Поднимая взгляд, я позволяю ему заглянуть прямо внутрь себя и увидеть, как его истинные слова оживленно вскакивают со скамеек под гул крыльев двадцати повзрослевших драконов и торжественный хоровой рык, какой бывает в ответ на свирепую радость и болезненное облегчение. В такие моменты на фоне победного шума красно-желтый дракон одним рывком пересекает всего меня и окрашивает роговицу безусловным цветом сплошной и несомненной амнистии. Так ярко и однозначно, чтобы убить все страхи Тэхёна, сжечь до золотого пепла, в котором нежатся драконы. Пункт третий моего алгоритма — прощение. И Тэхён понимает, забирается сверху, чтобы захватить кольцом рук мою талию, прижаться щекой к груди и доказать беспочвенность ранних угроз отчаянными объятиями, запахом сигаретного дыма и свежей сырости ночных улиц, по которым он бродил эти полтора-два часа. Никаких примесей и отпечатков кого-то кроме меня. В изгибах его шеи только мой одеколон, в волосах — наш общий шампунь, а на запястьях — двойной ромб золотого браслета, который я ему подарил на двадцать девятый день рождения. И когда я переворачиваю нас, оказываясь сверху, и целую, он извиняется, извиняется, извиняется. После ночных рейсов у нас всегда очень долгий секс. В нем накопленный за несколько часов спектр эмоций бьется напором нефтедобывающей станции. Сейчас, когда я беру его, Тэхён расслабляется, не прячется, не сковывается, как тогда, когда мы начали пробовать снова. Этот путь тоже был долог. Но мы его прошли. Постепенно. Месяц за месяцем. Я воспроизводил болезненный сценарий, с которого когда-то всё началось, говорил «перевернись на живот», а потом сплетал пальцы рук и шептал на ухо, что это я, и я рядом, я здесь, я всегда буду. Устранял чужие следы неделями, каждый раз покрывал губами всё его тело, пока Тэхён неуверенно дрожал и избегал взгляда, боялся издавать хоть какой-то звук или просить меня о чем-то. Я долго доказывал ему безопасность и желанность, не давил и не требовал, но постепенно начал прибегать к провокациям: кусал, дразнил, изводил, всё что угодно, чтобы вызвать реакцию и заменить в нем стыдливую робость. Не сразу, но я всего добился. И честных стонов, несдержанных криков и неограниченных просьб. Добился пальцев, не прячущихся в кулаках, а сжимающих мою кожу. Добился губ, исследующих ее с жадным ответным возбуждением, и прямого зрительного контакта со зрачками, расширяющими свои орбиты в ответ на меня, а не всплески мёртвых дельфинов. Добился. Чтобы он таял в моих руках и всегда ко мне тянулся, особенно в те моменты, какие все эти годы приучал себя проводить в одиночку. У него всегда была бессонница, но теперь время от времени он принимает лекарства, в большинстве случаев, ламотриджин, который в качестве побочных эффектов решил вернуть не выдаваемый годами сон в чрезмерном изобилии. Так что теперь сонливость — частый спутник моего мальчика, а вместе с ней и кошмары. Первые полгода он боролся со сном и не нарушал границы кровати: если я просыпался среди ночи, находил его на диване в гостиной за просмотром телевизора или на кухне с крепким чаем. Я садился рядом и разговаривал. Месяц за месяцем прорывался в узкий купол его психологической защиты, пока не впустили окончательно. Пока не научил вспоминать и то, что я для него так же, как в нем и из-за него. Поэтому сейчас, когда я просыпаюсь, разбуженный его беспокойными движениями, он позволяет мне сгрести его и вплести в себя швом абсолютной протекции. А если я не просыпаюсь, он не уходит в гостиную или на кухню. Он остаётся и сам придвигается вплотную, обхватывает меня, прижимается и пробует заснуть снова. Да, в девяносто процентах из ста Тэхён возвращается сам меньше, чем через два часа. Но есть и другие десять процентов. Ночные рейсы, после которых он не возвращается до установленного срока. В такие дни в нем слишком много вины и страха, поэтому он нуждается и хочет, чтобы я пришёл за ним сам, и уже не первый год имеются три чётко обговорённых места, куда он уходит и ждёт. Круглосуточный магазин в соседнем районе. Когда моего мальчика переполняют негативные эмоции, ему обязательно нужно пройтись. Не меньше часа, а лучше больше. Поэтому он уходит туда, остывает и сидит либо внутри, либо снаружи, ожидая моего прихода. Тэхён говорит, что в ночных рейсах ему хочется «раствориться, пропасть, стать невидимым», и если умирать вариантом не рассматривается, требуется толпа, в которой вполне можно провернуть то же самое. Только отличная от тех, что бывают в ночных клубах. Как бы агрессивно плохо ему ни было, он туда не возвращается. Мы договорились. Взамен пару раз пробовали улицу Хондэ с ее сплошным круглосуточным шумом и бурной ночной жизнью, но после того, как стали свидетелями драки между местными и какими-то пьяными туристами, Тэхён считает, что там слишком много напоминает ему о том, как он проводил время раньше. Поэтому мы остановили свой выбор на центральном железнодорожном вокзале. Там всегда есть люди, и Тэхёну нравится, что при этом минимум шума. Как правило, он ждёт меня снаружи возле центральных часов, либо внутри на одной из скамеек напротив выходов к путям отправления. Последнее место ближе всех остальных. Это подземная парковка. Вначале там стоял и лягушатник, который мы отдали в ремонт, но через полтора года в нем начали ломаться все детали разом, и в конечном итоге пришлось заставить Тэхёна с ним распрощаться. Мне удалось вернуть права, так что транспорт у нас один, и, когда моему человеку нужно время, он забирает ключи и пережидает в нем. Сейчас ключи от машины на месте. И сообщения не было. Я давно договорился с продавцами обеих смен из того магазина в соседнем районе, чтобы они отписывались мне, если Тэхён туда придет. Через четырнадцать минут будет ровно три часа, как его нет, поэтому на мне спортивный костюм и черная толстовка поверх: за окном начало июля, но ночами изо рта валит пар и хочется развести костер. Эминем не спит, вышагивает кругами, зная, что хозяин отсутствует, и забирается мне на колени, требуя терапевтической ласки. Я глажу, следя за циферблатом, и как всегда слегка трясу ногой, отсчитывая время на пару с минутной стрелкой и уже вросшей в меня обжитой тревогой. Ровно три часа — и я опускаю пса, обуваюсь и спускаюсь к машине. Летом светает быстро. Небо розовощекое, ещё невинное, мажется пастельными оттенками и просвечивается зевающим солнцем, пока я еду по пустому шоссе и считываю цифры с часов приборной панели опять же на пару всё с той же одомашненной тревогой. У центрального железнодорожного вокзала ещё заметен плотный туман, на главных часах у лестниц первое отражение ещё не явленного солнца, а на территории — пара человек в наслоенной одежде и со стаканчиками кофе. Сразу за автоматическими дверями вышагивает мистер Ю, небольшого роста и с заметной проседью почти на всех участках его некогда густой шевелюры. Когда у него плохое настроение, завидев меня, он лишь кивает, при хорошем, как сейчас, — улыбается заговорчески и с пониманием кивает вправо, безмолвно сообщая маршрут. С мистером Ю я лично познакомился года два назад, или даже три. Это случилось из-за того, что частые появления одинокого парня, слоняющегося без цели и не совершающего никаких поездок, стали казаться охранникам подозрительными. Однажды я пришёл за Тэхёном, а вокруг него собралось сразу три работника вокзала, и каждый пытался узнать причину его странного поведения. Я их разогнал, выявил самого авторитетного и потолковал. С тех пор о возможном появлении Тэхёна знает любая ночная смена, поэтому, когда я захожу в зал и прохожу мимо киосков, со мной могут начать здороваться сразу несколько человек, если замечают среди скудного, но всё-таки количества людей, собирающихся в этот час совершить какие-то поездки. Место Тэхён, как правило, выбирает всегда одно и то же. Первая скамейка за газетным киоском справа от входа. Когда он попадает в поле моего зрения, я всегда ощущаю облегчение и нечто сродни магнитному притяжению. Но вместе с тем внутри начинает нетерпеливо жечь, вертеться, чего-то опасаться; такое чувство, будто я — автогонщик на финишной прямой: и вроде первый, и вроде цел, и будто бы вот она победа, но по-прежнему беспокойно, словно что-то может пойти не так — отказать тормоза или лопнуть шины. Бог его знает что. Я знаю, что Тэхён со мной и мой, что он любит меня и тянется ко мне, позволяет только мне и делает для меня, я помню, вот прямо сейчас смотрю на него и знаю, но всё равно боюсь потерять и упустить каждый раз, как первый. Наверное, от этого чувства уже не избавиться: слишком глубоко оно успело вплестись в мою сущность за те почти четыре года, что я провёл в разлуке. Всё во мне навечно в боевой готовности, в аварийном состоянии, в режиме «будь внимателен и не отводи глаз». И я не отвожу. Тэхён лежит, вытянув ноги и скрестив их в основании скамейки. Одной рукой он подпирает голову, а вторая — свободно откинута в воздух. На нем чёрные джинсы и темно-синяя толстовка с капюшоном, слои которой задрались в районе пояса джинс, открывая взору крупный ремень. Каштановые волосы вобрали ночную влагу и привычно вьются, рассыпавшись так, что почти прячут за собой синий рукав толстовки. Лица не видно, потому что оно прикрыто моей же чёрной кепкой, приближая весь образ Тэхёна к алкоголику, пережидающему ночь на вокзале. Это я, конечно, несерьёзно, потому что, черт возьми, уверен, что не один вижу, насколько этот «алкоголик» хорош даже на расстоянии. И пахнет от него всегда лишь нашим общим одеколоном, сигаретами и иногда — вот как сегодня — острым рамёном. В последнем я убеждаюсь, когда, подойдя незаметно, резко убираю кепку и целую своё чудо в губы. Тэхён вздрагивает, мычит, машинально пытаясь встать и сотрясая звонкий металл скамейки, но в следующую секунду узнает и отвечает, втягивая воздух и прикасаясь ладонями к моим щекам. — Молодые люди! Когда мы оба отстраняемся и оборачиваемся, в метрах пяти в затемнённом участке под крышей второго этажа стоят две женщины в деловых костюмах и тонких плащах, и их недовольные лица освещаются подсветкой смартфонов. — Вам не стыдно? — спрашивает одна из них. — А должно? — выпрямляюсь и убираю руки в карманы брюк. — Вы в общественном месте. — Мы на вокзале. — Именно. — Вы не поняли. — подчёркиваю интонацией и движением плеч. — Все знают, что вокзалы и аэропорты — это зона искренности. Вы можете откровенно сказать, что недовольны, а я могу откровенно целовать своего парня. Всё честно. Они переглядываются между собой, бурчат про поколения, но без былого энтузиазма, а Тэхён уже приподнимается, чтобы я сел, а потом опускает голову мне на колени. Поначалу он отворачивается. Туда, где слева от нас электронное табло с оранжевыми надписями, где турникеты пропускают к путям отправления и ощутимо шумит отбывающий электропоезд. Туда, где прозрачные панорамные окна открывают взор на небоскребы, на чьих зеркальных панелях уже разливается желтыми кляксами солнце. — Думаю набить себе татуировку. — вдруг заявляет Тэхён, пока я поглаживаю ладонью его мягкие путающиеся волосы. — Да ну? И что именно? — Собачий шиповник. Я усмехаюсь и качаю головой, продолжая рассматривать его профиль. Эния как-то сказала, что я не свожу с него глаз. Чимин не так романтичен, его вариация — «хватит мысленно раздевать его, бога ради». Согласен, нечасто, но иногда я и сам за собой замечаю. Не знаю, как это называется и чем именно обусловлено, помимо того, что Тэхён, прибавляющий года, кажется мне таким же желанным и привлекательным, каким я его встретил в девятнадцать. Не знаю, должен ли я хоть немного угомониться и свыкнуться, но пока определенно не выходит. Может быть, дело в тех четырёх годах, в течение которых я тосковал, уверенный в том, что лишился его и его любви на всю эту жизнь, без возможности даже смотреть на расстоянии, не говоря уже о том, чтобы коснуться. Теперь, когда прошло столько времени, я должен постепенно начать привыкать? Брать и целовать с меньшей жадностью? Не так пристально разглядывать? Понятия не имею. — Это растение? — спрашиваю. — Ну да. Кустарник, если быть точным. Цветки похожи на розы, но не пахнут ничем. А… побеги все изогнутые и в шипах. Вылитый я. — Типа красивый, но неидеальный и колешься. Такая параллель? — Всё-то ты понимаешь, Чонгук. — Ну, я у тебя сообразительный. Он наконец оборачивается, выпрямляя шею, и встречается со мной взглядом. Щурится и смотрит как бы исподлобья, пока в его красивых глазах отражается яркий свет настенных ламп. — Несообразительный? — растолковываю его скептический взгляд. — Может быть, немного. — Немного? — мои брови взлетают вверх в ответ на его комментарий. — Да я научился разгадывать твои треклятые судоку третьего уровня сложности. Я гений, Тэхён, и тебе просто завидно, потому что у тебя не получается освоить и трёх аккордов на гитаре. Провокация удаётся, так что Тэхён несильно бьет меня кулаком в плечо до того, как я ловлю его ладонь и сжимаю в своей. — Каждый второй умеет разгадывать судоку и не кичится этим. — Да-да-да, как скажешь. — Ты нарываешься? — А что, лимит ссор на сегодня ещё не исчерпан? Это ожидаемо изменяет выражение его лица и заставляет опустить взгляд на наши сплетённые руки. — Чонгук. — обращается он через минуту молчания, которую я не нарушаю. — Я не знаю, почему это постоянно происходит и почему я просто не могу молчать… Я каждый раз наказываю себе закрыть рот, продолжаю придумывать, как и что повторять про себя, чтобы контролировать хотя бы свой язык, но, когда наступает рейс, я просто… ничего этого не помню. Как будто другой человек, и… как всегда прости меня, пожалуйста, я не имел в виду ничего из того, что сказал, ты же знаешь, я пыт… Тэхён извиняется каждый раз, а я прощаю ещё до того, как он извиняется, и этот круг отрепетирован и срабатывает без генерального прогона. Тем не менее я знаю, что попросить прощения для него так же важно, как мой приход, поэтому я даю произнести хотя бы два заветных слова — «прости меня», а потом наклоняюсь и прерываю очередным поцелуем в губы. Иногда это кажется обыденной рутиной — целоваться. За столько лет я изучил его губы, и манеру отвечать на поцелуи, и дрожать, когда я ловлю их своими в момент оргазма, и то, как они обветриваются, и как царапаются вкупе с невыбритой щетиной. Знаю всё досконально, но для меня это где-то наравне с пищей. Привычный обряд, но не получу — будет жутко голодно, а через три дня можно и умереть. Гротеск, конечно, но если серьёзно вдуматься, то есть вероятность, что я просто слегка помешан. Нас никто не прерывает возгласом «молодые люди!», но я отстраняюсь первым из-за неудобного положения и выпрямляю спину. Тэхён часто дышит и смотрит мне в глаза с привычной уязвимостью, образ которой я научился различать за отражением ламп и нежным блеском, оставленным от поцелуев. Я уже знаю, чему она предшествует. — Ты ещё любишь меня? Это его стандартный вопрос. И раньше я отчаянно принимался заверять, что ответ всегда будет положительным, иногда закатывал глаза, но со временем приучился воспринимать спокойно и иногда использовать как возможность подразнить. — Посмотри на свои щёки, — щипаю его загорелую кожу, что вполне легко поддаётся после того, как Тэхён набрал вес. — И вот это… что это? Второй подбородок? — перемещаю пальцы к верхней части шеи и слегка сжимаю едва заметную складку. — Не успел выйти за порог, уже натрескался рамёна. Небось и кимпаб ел? — Два. — Два! — наигранно изумляюсь. — Самое время признаться, что я ещё в прошлый раз разлюбил тебя, но забыл сказать. Я не могу жить с таким обжорой. Тэхён звучно выдыхает через нос и снова отворачивается в сторону турникетов. А мне так хочется оказаться дома или хотя бы на заднем сидении машины, где можно усадить его на колени или накрыть собой и продемонстрировать ответ на упрямый вопрос глубокими несдержанными поцелуями, после которых Тэхён еле дышит и сам просит больше, отчаянно нашептывая своё «пожалуйста, не останавливайся», после которого у меня, откровенно говоря, и так перегорают все рубильники, ответственные за функцию торможения. Вместо этого я наклоняюсь и шепчу, почти касаясь его уха: — А ты ещё любишь меня, Тэхён? Он безмолвно мотает головой. — Нет? — уточняю. — Нет. — И можно узнать почему? Тэхён слегка задирает голову, и я понимаю, что он смотрит на табло. — Ты слишком долго ехал сюда. — отвечает. — Тридцать две минуты, Чонгук. Я не могу жить с таким медлительным человеком. — Да ну? — улыбаюсь, оценивая его выпад. — А звучит так, словно ты ищешь, к чему придраться. — Так и есть. — выдыхает он, а потом я замечаю его улыбку. Если бы мне сказали, что моя миссия на земле — добиваться улыбок Тэхёна, я бы даже не стал спорить. Очевидно, что так и есть, если опираться на то, как реагирует на них мой организм. В рамках сравнений это что-то вроде чувства, когда с мороза заходишь в отапливаемое помещение. Облегчение и блаженство. Которые не испытать, если сначала не выйти на мороз. Так что я опять не сдерживаюсь и, наклоняясь, несколько раз чмокаю в тёплую щёку, слегка округлившуюся от улыбки. — Я обожаю тебя, Ким Тэхён, — говорю ему на ухо под грохот очередного электропоезда, — а теперь поднимайся и поехали домой, чтобы я мог показать это наглядно. — Сначала собаку выгуляй, секс-машина. — и оборачивается, надевая мне на голову кепку. — Не так громко, Тэ, сейчас все сбегутся на такого крутого парня, как я. — Я не подумал, — поднимается со скамейки и потягивается, строя серьезную мину, — ты ведь даже судоку разгадывать теперь умеешь, оторвут с руками и ногами. — И я о том же. — Жаль, конечно, что этим никого не впечатлишь. — Судоку или сексом? — уточняю, когда мы уже направляемся к автоматическим дверям. — В твоём случае, и тем, и другим. Я цыкаю, прощаясь с улыбчивым мистером Ю, и щурюсь от приличной порции уже разбуженного солнца. — Ты наглый засранец, Тэхён, в котором говорит ревность. — Здравый смысл, Чонгук, во мне говорит здравый смысл. — отзывается он, пряча руки в карман толстовки и вышагивая задом наперёд, чтобы я видел это шкодливое выражение на его лице. — Погоди, серьёзно? — подыгрываю, вынимая ключи. — То есть, когда ты стонешь и просишь меня не останавливаться, это всё тоже голос разума? Тэхён пытается держать образ, закатывая глаза и качая головой, но тот рушится, выдавая лукавое недовольство несдержанной улыбкой. Его вид вдруг переносит меня в далекий две тысячи одиннадцатый год, когда мы встретились с ним впервые. Передо мной стоял сумасбродный парень с крашеными русыми волосами и целым спектром цветов: зелёная кофта, бежевые брюки, синий рюкзак и жёлтое солнце, струящееся в волосах, пальцах и особенном взгляде, какой рождается в пару приветливой улыбке. Ему было девятнадцать. Сегодня всё иначе. И в то же время аномально схоже. Солнце по-прежнему сильно любит своё дитя, ласкает и купается теперь уже в каштановых прядях, что как всегда вьются, налетая на глаза. Удивительно, но сегодня его облачают почти те же краски: синяя толстовка и бело-зелёные кроссовки. Сегодня он снова щурится от ярких желтых лучей и снова улыбается. Только теперь ему тридцать два. И пусть это не единственное «только», но он по-прежнему прямо передо мной. А я прямо перед ним. Из миллиардов положений в океане галактик мы оба в одной и той же точке. Рядом. И, пока я смотрю, стараясь следить за дорогой вместо своего вышагивающего задом наперёд человека, меня посещает едва уловимая тонкая мысль, приходящая так же стремительно и почти незаметно, как перемещается внутри красно-жёлтый дракон. Мысль-ощущение какого-то необъяснимого дежавю. Словно мы уже были здесь. Не в плане два месяца назад или год. Назад. Это да. Но в плане жизней. О, я знаю, что у меня хронический символизм после тех почти четырёх лет карантина, но, черт возьми, можно же считать его за дар вместо проклятия. Дар хотя бы отдалённо вспоминать, что есть какой-то отсек, а в нем архив, и там истории всех жизней, в том числе и те, в которых я вот так же смотрел, как Тэхён улыбается, пока солнце заставляет его щуриться. Дар не наделяет конкретными воспоминаниями, но позволяет подключаться к многоканальной памяти, находя лазейки в таких вот ключах и чит-кодах, как яркий вид моего солнечного человека ранним июльским утром. — Ну нет, Тэ, так не пойдёт, — возвращаюсь в драгоценное сегодня и произношу, снимая сигнализацию у машины, и она подмигивает фарами на полупустой парковке, — я ожидаю услышать что-то вроде «один-ноль, Чонгук», или «туше», или что там обычно говорят? — Обычно говорят «пошёл в задницу». — как бы дежурно заявляет Тэхён. Я застываю, сжимая ручку водительской двери, и строю гримасу, полную снисходительного удивления: — Ты же понимаешь, что у меня найдётся пошлый контрответ на эту фразу, да? — И это будет слишком банальный и заезженный контрответ для человека, научившегося разгадывать судоку третьего уровня сложности. Я покорно вздыхаю, хлопая по металлу ладонью. — Ладно. Один-один. — наконец открываю дверь. — Учись, солнце: я признаю поражение. — Ну всё, Чонгук, — Тэхён облокачивается на открытую дверь заднего сидения и ловит мой взгляд, — вкупе с остальными достоинствами ты пример прекрасного и благородного молодого человека, к тому же располагающего средствами. Во времена Джейн Остен тебя бы разобрали за одну страницу романа. — Ты только сейчас это понял? — Вообще, да. — пожимает плечами. — Все эти годы я просто считал, что ты немного симпатичный. И то не целиком. Только левая сторона. Смеёмся мы одновременно. Тэхён добавляет, что «так уж и быть, правая тоже ничего при правильном освещении», и мы садимся в машину. Точнее, я сажусь, а Тэхён снимает кроссовки и ложится на заднем сидении, подложив под голову свой же чёрный свитер, что лежит там ещё с прошлой недели, потому что мы забываем его забрать. — Сколько времени? — спрашивает он, когда мы выезжаем на шоссе. — Без десяти шесть. Тэхён тяжело вздыхает, и я понимаю, о чем он думает. — Позвони, может, он справится сегодня без тебя. — У него три встречи, я должен присутствовать. — А он не в курсе, что встречи нужно назначать в будние дни, а не в субботу, когда у тебя законный выходной? — интересуюсь вполне обоснованно. — Он хочет провернуть тройную сделку, и первое звено в ней прилетает сюда всего лишь на три часа, — объясняет Тэхён, зевая. — Богум добивался встречи с ними два месяца. — Очень рад за него, но это уже вторая суббота, в которую у него находится для тебя работа. — Мы с ним обговаривали план три недели, если не выйду, он меня убьёт. — Это всё очень мило, только суббота — это день, когда мы сидим с Минджэ, а я не могу сидеть с ней один. — откровенно жалуюсь, потому что, черт возьми, это невыносимый ребёнок. — У меня не хватает терпения, Тэхён, ты же знаешь, она и твой Эминем вместе — это взрыв мозга. После них мне хочется начать пить твои таблетки. — Эминем — наша собака. — исправляют меня очень внушительной интонацией. — Нет. — мотаю головой, копируя тон непоколебимого стержня. — Квартира наша, кровать наша, кофеварка, которую ты купил на прошлой неделе, наша. Но собака — твоя. Тут Тэхён несильно пихает меня ногой в плечо и не забывает добавить: — Это низко, Чонгук. — Плевать. Он сгрыз все мои кроссовки и не даёт мне спать. — Беру свои слова назад насчёт достойного и благородного человека. — Я это переживу, честно говоря, а вот Минджэ — нет. — Чимин привезёт ее к десяти, — напоминает Тэхён через минуту, — последняя встреча в час дня, я к двум уже буду дома. Тебе придётся потерпеть всего лишь четыре часа. — Целых четыре часа, Тэхён! — натурально восклицаю, потому что уже говорил: это невыносимый ребёнок. — Даже Джонхён включает музыку, как только слышит визги и беготню этой трёхлетней банши, а ты хоч… — Не придумывай. Джонхён включает музыку постоянно, он сам мне говорил, что так к делам готовится. Минджэ тут вообще ни при чём. — возражает Тэхён, неспособный подавить очередной зевок, и я решаю завернуть в МакАвто, чтобы купить ему кофе: всё равно дома он одной кружкой не ограничится. — Не гунди, Чонгук, потерпишь четыре часа, а потом можешь выпить пива, бонусом за отвагу. Я ещё что-то там ворчу себе под нос, вызывая очередной пинок в плечо, и думаю о том, что пять лет назад, когда мы с Чимином сидели на кухне и он заявлял, что сделает нас с Тэхёном няньками, намереваясь злоупотреблять до такой степени, что невозможность сделать своих детей будет вызывать в нас радость, я и подумать не мог, что он, черт возьми, буквально глядел в воду. Я ему тогда сказал: «недурно ты всё спланировал». Он смешно поджал губы, строя гримасу из разряда «вот и я о том же!», а мне подумалось, что в нашу первую встречу я понятия не имел, что спустя года буду сидеть с ним на кухне и обсуждать рождение его детей. Очевидно, когда незнакомый парень небольшого роста в кепке козырьком назад поднимал меня из кустов крапивы, я понятия не имел, что у него есть лучший друг, которого я полюблю до возможности слышать Вселенную и служить родиной драконам. Не знал, что он знаком с моим человеком с детства и проведёт меня к нему не единожды прямо сквозь все мои ошибки и глупые поступки. Тогда на кухне я сказал: «недурно ты всё спланировал». И, черт возьми, спасибо. Конечно, я потерплю твою гиперактивную дочь. Даже если она снова начнёт выдирать мне волосы и добавлять в кофе гуашь, пока думает, что я не вижу. В конце концов, очередное лёгкое отравление и раннее облысение — малая цена за всё, что ты для меня сделал, Пак Чимин.