Arcanum

      Гулко отбивается от каменной мостовой мяч. Летит обратно, отфутболенный детской ногой. Потому что детям всегда все равно на то, как люди смотрят. Они играют и не обращают внимания ни на кого кроме друг друга.       Детям не видно, что сейчас мимо толпы идет женщина, словно рассекает ее насквозь. И если бы кто-то из прохожих был более внимателен, то остановился хотя бы на миг, и замер. Так обычно рисовали богатых венецианок на старых картинах. Тот же горделивый поворот головы, тонко очерченные скулы, немного надменный взгляд и поджатые губы. Словно в этом образе нет ничего лишнего, каждый штрих завершён и поэтому прекрасен.       Она идет по городу, словно сливается с ним и становится прозрачной и невидимой. Венеция прячет ее внутри себя, как самое важное сокровище. Хотя, возможно, так оно и есть. Светлые волосы женщины кудрями путаются на плечах, ветер мешает им оставаться послушными, но это мало кого волнует. Особенно сегодня. Обычно она закалывает их в высокую прическу, оголяя шею, украшая уши серьгами, которые приковывают взгляд почти точно также, как и ее глаза. Карие, пронзительные, живые. Словно знающие и помнящие так много, что это заставляет ее постоянно молчать. И она молчит. Говорит редко, а смеётся среди чужих ещё реже. Поэтому смех ее иногда ценнее золота и ярче муранского стекла. Женщина идёт сквозь толпу, но ее никто не замечает. В День Карнавала люди не смотрят тебе в лицо, если ты не в маске. И это один из главных парадоксов праздника—самый лучший способ остаться незамеченным—не надевать маску, а стать обычным.       Женщина идёт по камням, словно скользит с неясном танце, без одного лишнего движения, сосредоточенная и гордая. Назвать ее обычной было бы преступлением. Ворот черного пальто поднят. Он укрывает скулы и прячет улыбку, которая озаряет лицо при виде мальчика, отбивающего мяч прямо ей под ноги. Женщина четким движением отправляет мяч обратно и идет дальше. Неестественно прямая спина выдает в ней то ли танцовщицу, то ли аристократку. И то, и другое предположение верно.       Этери из тех потомков венецианских дворянских родов, которые прожили в Венеции чуть ли не с самого ее сотворения. Такие, как она, в свое время спасали этот город или восхваляли его. И таких, как она, Венеция уважала и по-своему любила. Ведь если время здесь—это вода, то кровь города навсегда сохранялась именно в таких аристократических семьях.       Этери живет в центре, в палаццо, которое досталось ей от родителей, а им—от их родителей и так далее. И в этом дворце каждая вещь— произведение искусства. Но женщину не страшит жить в музее, потому что --это единственный дом, который она знает. Обычно люди такого не понимают, но их мнение никогда не бывает важным. Трастовый фонд позволяет Этери жить так, как мечтается. Но не заниматься любимым делом она не может. И поэтому посвящает все свободное время именно этому—тому, что дает ей силы и вечную молодость. Этери танцует и учит танцам других. Хотя, пожалуй, к этому можно вернуться и немного позже.       В данный момент Этери идет сквозь толпу и опаздывает на встречу, хотя всегда старается так не делать. Ведь точность—это то, чему она научила себя еще с детства. Сейчас Этери спешит и проходит мимо незнакомки в черной маске, даже не смотря в ее сторону, пока та не начинает чуть слышно насвистывать Вивальди. Зиму—одну из любимых частей самой Этери. У девушки хороший слух и она явно знает какой-то секрет, потому что мелодия начинает звучать внутри Этери с утроенной силой.       Они на секунду встречаются глазами и незнакомка кивает в знак приветствия. Этери понимает, что девушка не туристка, она знает этот город и Венеция ее принимает. Мимо проходят люди, но они словно не замечают самого важного. Ни девушки в маске, ни саму Этери.       Это кажется ей странным, поэтому женщина отгоняет наваждение и скрывается за углом. Незнакомка стоит нерушимо и рассматривает третью карту в своих руках. Жрица. Та, что знает какие-то тайны и готова делиться знаниями. Эти знания нужны каждому, но не все их достойны. Жрица же выбирает честных и открывает им новый мир. Но ты никогда не поймешь, что принесут тебе эти открытия: многие радости, или многие печали. Девушка в маске не знает ответа на этот вопрос. Как не знает и Этери. Она спешит в сторону трангетто, пытаясь вспомнить, где же видела рыжеволосую незнакомку в маске. Но память усиленно вытесняет эти воспоминания.       Этери не помнит, а девушка –да. Пять лет назад, когда они завершали сделку и продавали Палаццо Ка-Дарио. Тогда они впервые встретились и обменялись всем необходимым. Этери получила документы на дворец и начала идти к своей мечте. В то время она не знала ничего о той, кто продавал Ка-Дарио, но прекрасно помнила легенды про проклятый дом, который не приносил хозяевам счастья. Наверное, это и сыграло очень важную роль для цены дома. Этери купила его и начала ремонт, а потом открыла свою школу танца, о которой мечтала с самого детства. И ей было абсолютно все равно, кто привел к исполнению этой мечты…Венеция…Судьба…или Смерть.       Сейчас Этери плывет в гондоле через Гранд Канал на Дорсодуро и о чем-то смеется с Франческо. Ему позволено слышать ее смех и наслаждаться им по-настоящему. На той стороне канала ждет Микеле, с которым они не виделись довольно давно. Больше Этери не думает и не вспоминает. Она ступает на твердую землю, обхватывает запястье Микеле своими пальцами и говорит ему : Привет.       Это приветствие такое тихое и невесомое, что его слышит только сам Микеле, Венеция, а еще девушка на той стороне канала, которая подставляет свое лицо соленому ветру и молчит. Она очень устала от шума и толпы и сейчас мечтает о покое. Но колесо Фортуны запущенно, а сама Судьба улыбается прямо с крыши Таможни на Острие моря у Дорсодуро. Игра набирает обороты, нити переплетаются, Венеция, как обычно, тонет…       В это время Этери улыбается так, что туман кажется не таким густым. Она проходит по улицам Дорсодуро и рассказывает Микеле про свой день. Они невозмутимо идут мимо домов и кампо, стараясь не останавливаться на деталях. Возле бывшего монастыря до сих пор сохранилась маска с отверстием для доносов. Никто не знает этого, но сейчас там только одна записка: « У судьбы странное чувство юмора». И становится непонятно: так нас то ли предупреждают, то ли хотят кого-то позлить.       В принципе, даже это сейчас кажется совсем неважным. Мадонна делла Салюте поет своими колоколами пронзительно и бесконечно прекрасно. Этери закусывает губы и замирает. А где-то там, на другом стороне канала, рыжеволосая девушка наконец снимает маску и выдыхает полной грудью. Она улыбается, когда непослушный мяч падает ей под ноги, а потом бежит с ним по кампо, разгоняя голубей.       Дети хотят с ней играть и не задают ненужных вопросов.       Они ее не боятся.       POV Этери       Я встречаюсь с Микеле на Дорсодуро. Этот район для меня значит предельно много, несмотря на то, что дом, в котором я выросла, находится в совсем другой части города. На Дорсодуро мне нравилось сбегать от шумных улиц, чтобы увидеть край Венеции и почувствовать ее невероятную магию тишины. Я часами ходила по набережной Дзаттере и слушала волны. И в тот момент мне казалось, что ближе меня и Венеции никого на свете нет. И, возможно, так оно и было.       Франческо уверенными движениями везет меня через Гранд Канал. Там все подчинено своим законам и то, что непривычному взгляду кажется случайным хаосом—на самом деле предельно четкий порядок.       Франческо—из старой гондольерской семьи. Наши родители были знакомы много лет. Так же как и наши бабушки с дедушками. Мечта Франческо—когда-нибудь повидать мир, но пока у него есть силы, он плавает на своей гондоле и возит на ней туристов. А еще Франческо умеет петь. Когда он сворачивает в узкие каналы, то жители окрестных домов, сразу узнают его. Но никто не жалуется, ведь все понимают, что без гондольеров Венеция не будет Венецией.       Гондола для Франческо—предмет гордости и величия. Как и у многих гондольеров, на ней можно прочитать девиз семьи или важную клятву. Она написана маленькими буквами и невидна тем, кто не знает, куда смотреть. Я же помню, что Франческо каждый день рассекает волны на гондоле, которая рассказывает всем свою историю. И на ней написано: «Смерть Венеции—моя смерть». И в данной ситуации у меня нет основания не верить этим словам. Потому что смерть Венеции—это и наша общая смерть. Мы все связаны с ней такими узами, крепче которых не существует. И если когда-нибудь Венеция все-таки утонет, мы пойдем на дно вместе с ней.       Франческо ссаживает меня на берег, передавая в руки Микеле, и опять плывет на противоположную сторону, готовясь с улыбкой катать русских туристов все еще называющих гОндолу гондОлой. Мы привыкли к этому и даже не исправляем их, потому что не видим смысла спорить. Ведь в спорах рождается обычно не истина , а разочарование.       Микеле учит русский язык и рассказывает мне о том, что какие-то русские поэты для удобства рифмы с баркароллой перенесли ударение на другой слог. А теперь все уже настолько привыкли, что не понимают, как же правильно говорить. Мы никогда никого не исправляем. Нам всем просто это неважно.       В Венеции всегда было много русских. Мы с Микеле идем по набережной, которую успел воспеть известный русский поэт Иосиф Бродский, любящий Светлейшую всей душой и похороненный здесь на Сан Микеле. Мы идем по Набережной Неисцелимых и разговариваем. Микеле знает меня много лет. С самого рождения Дианы, которая появилась на свет в Госпитале январским днем. Теперь Диана в Америке, улучшает свое образование и пробует что-то новое, а я все также остаюсь в любимом городе и не хочу ничего менять. Я знаю всех сыновей Микеле, хотя мы и не дружим семьями. У нас есть вещи, которые делают нас ближе—любовь к Венеции и прогулкам, а еще умение всегда отыскать правильные слова друг для друга.       Может, поэтому именно Микеле помог найти мне нового хореографа в танцевальную школу—молодого и перспективного, но с травмой в прошлом и поставившего поэтому крест на своей карьере.       Даньель пришел по рекомендации Микеле ко мне в Ка-Дарио и сразу стало понятно, что мы сработаемся. Дани приехал в город недавно и поэтому не успел изучить все венецианские легенды, и для него Ка-Дарио был всего лишь палаццо, без историй и проклятий. А вот пять лет назад, когда я приобрела его себе и решила открыть там танцевальную школу, жители Дорсодуро только качали головой.       Этот дом по легенде был проклят и приносил несчастья, одаривая сумасшествием и разорением. Мне хотелось верить, что проклятие можно снять, ведь говорили—дом притягивает беды только, если ты мечтаешь о деньгах. Творческим же людям он должен был помогать. Хотя, конечно, все могло быть и наоборот.       В любом случае, я купила Ка-Дарио и сделала там ремонт, сохранив самобытные фрески, плитки и декор. А потом открыла там свою школу танца—ту, о которой мечтала, наверное, всю жизнь. И вот неделю назад с помощью Микеле я наконец нашла последнего хореографа в группы. Теперь можно было работать в полную силу. И это делало меня бесконечно счастливой.       --Как тебе, Дани?—спрашивает Микеле и кутается в свой плащ таббаро.       --У него есть потенциал,--отвечаю я.—Но время все покажет. Ты придешь к нам посмотреть, что вышло?       Микеле немного хмурится и согласно кивает. Он не любит истории с проклятьями, но также он верит в то, что я способна справится с любым из них. Мы идем вдоль по набережной и наконец решаем присесть. Заходить внутрь я не хочу. Туман опускается с моря и проникает в легкие, делая нас еще ближе к Венеции.       Мы садимся на плетенные стулья кафе Фабри и смотрим на воду. Из окна соседнего дома льется Вивальди. Я вспоминаю сегодняшнюю незнакомку в маске, напомнившую мне Зиму. Карнавал охватил Венецию и мы все почувтствовали, что зима здесь. А еще, уже где-то совсем глубоко внутри, что она скоро закончится.       Я представила, как приду домой,сяду за свое фортепиано и найду старые ноты. А потом сыграю эту мелодия для себя…и Венеции.       Официант подходит ближе, включает нам инфракрасные лампы и предлагает пледы. Ветер несет с моря запах водорослей и перемен. Венеция дышит, а мы все выдыхаем вместе с ней.       Нам приносят мороженое в фарфоровой креманке и черный кофе. Я плотнее кутаюсь в плащ, отпиваю первый глоток и закрываю глаза. Микеле рассказывает мне свои новости и истории о работе, а потом зажигает свечку в подсвечнике из муранского стекла. Она выглядит как маленький маяк, который светит в туманной дымке.       Я касаюсь его пальцами и думаю о том, что кому-то, с той стороны канала Джудекки, этого света может быть даже и не видно. Но мне почему-то важно знать, что свечка горит, и изо всех сил борется со тьмой вокруг.       Пусть даже и на пару минут.       Поэтому мы сидим с Микеле за столом, слушая звуки скрипки, а Венеция целует нас ветром прямо в задумчивые лбы.