Осколки нежности

      Падать так больно, слыша глушащий свист в ушах, стойким холодом, что морозил кровь страхом, страшно, особенно в чёрное болото с тысячами штырями, торчащими из вязкой тины: железные, ржавые, настолько острые, что, прокалывая кожу, натягивают её, позволяя крови скапывать вниз.       В который раз он просто закрывал глаза, ничего не чувствуя, даже этой ломающей кости боли. Он открывает глаза вновь, видя картинку, которая позволила дышать: судорожно и дёрганно, так прерывисто, что лёгкие жгло изнутри.       Три двери — те самые три двери. Руки дрожат, а глаза наполняются слезами радости вперемешку с отчаянием, ноги не слушаются. Голубоглазый, сломя голову, понёсся к двери по середине, дёргая ручку, обрывая стебли роз, что отлетали с корнями, как особые оковы царапали и впивались в кожу до крови, оставляя раны, что врятли бы зажили, не будь они…       Глотая слёзы, парень понимает, что она заперта и просто не даёт себя открыть. Мурашки, что пронзили его тело, не давали здраво всё обдумать, а лишь сподвигли его поддаться эмоциям и следовать тому, что прописанно сценарием. Пытаясь успокоиться, он вновь подбегает к двери, что показывала страдания прошлого, царапая себя вновь и вновь, задыхаясь и падая на колени, ударяя сбитыми в кровь кулаками.       Изжившее себя дерево стойко себя держало, а из каждого оборваного стебля с рассыпанными по обе стороны от него лепестками распускались всё новые цветы. Тихий скрип, вызывающий дрожь, глаза метнулись к концу сего замкнутого пространства, где маняще была открыта та самая последняя дверь, приглашая в её тёмный омут. Вскакивая с колен, пачкая мглу под ногами кровью, он бежит к ней, дёргая ручку, открывая широко самую чистую и нетронутую древесину, попадая во тьму. — Добро пожаловать в мой мир~       Снег так непривычно нежно стелится на подоконник. Только холодный, дающий промёрзнуть до костей ветер смахивает нежные снежинки, ломая их. Небесно-голубые глаза открываются, а боль, казалось, преследовавшая его с рождения, вызвала жжение в позвоночнике, нежно переходя когтистыми пальцами страдания к животу, заставляя сморгнуть те слёзы, что навернулись на глаза.       Перебентованная ладонь поднялась на обозрение его пустых глаз. Смотря на окровавленную марлевую ткань, что сжимала те части тела, что он чувствовал. Переведя взгляд на окно, что было слегка приоткрыто, пропуская холодок, но морозя только губы, ведь всё тело заботливо было укрыто пуховым и так по родному пахнущему одеялом, рука ложится на постель. Пальцы проскользили прямо на эпицентр, жгуче отдающего в сердце и по телу страдания. Подняв лёгкую ткань рубашки, глаза наполняются слезами, отчаянием, болью.       Зажмурив глаза и поматав головой в безумии, что накрыло его, веря во всё, что только угодно, он молил всех богов во время проносящихся в голове воспоминаний. Крупные швы внизу живота говорили обо всём, что только он боялся увидеть в страшном кашмаре, ударяя по постели руками сжатыми в кулаки, не слыша собственного истерического крика и не видя ничего перед глазами, кроме пелены слёз, срывая голос и раздирая горло до кровавых гланд. Пока сердце обливалось водопадом крови, его притягивают нежные руки, сжимая в объятьях, стараясь успокоить судорожно бьющегося парня. — Украина… прошу, выдохни… - шепчет такой хриплый голос России, заставляя широко открыть глаза, смотря ему в лицо с животным страхом. - В-вы… вы забрали его у меня… вы забрали у меня моего малыша. Верните его мне… Я ведь знаю, он у вас… - шепчет, как в мандре, а потом его глаза меняются стекленея на виду у его отца и пары братьев. — А где… Рейх?..       Его голос сорванно хрипит, шепча потерянно, опускаясь глазами в пол и смотря в пустоту, пока в голове всё плавилось лавой, ломая всё, что он строил, сжигая в песчинки. Сердце сжалось до размера крошечного семечка, продолжая рвать его на части изнутри. — Ты повредил позвоночник. Сила удара подействовала на эмбрион, у тебя случилось… кровотечение, спровоцировав выкидыш. Мы ничего не могли сделать. Украина, прошу, приляжь, ты ещё слишком слаб… — эти слова раздались эхом в его надломившемся сознании.       "Слабый"... какое множество раз он это слышал. Сжав рубашку России до белеющих костяшек, губы задрожали, не в силах что-либо произнести, Россиию, что хотел сказать что-то очень важное, так бесцеремонно перебивает СССР, зная, что его сын скажет. — Твою кровь, твою кожу, тело испортила эта крыса, обрюхатив, а ты смеешь в моём доме произносить его имя после миллионн жертв, кровь которых побывала на его руках?       Он шипит как змей, каждое из слов, что произносят он не слушают, все присутствующие затихли, поджимая губы, а эстонская душа, сжав кулаки, шепчет: — С ним такое сотворили только потому, что он спас наши жизни - жизни твоих детей!       Сжимая зубы до скрежета, он получает звонкую пощёчину отлетая в руки казаху, что перепуганно сжал плечи младшего, разворачиваясь и уходя из комнаты, кинув страшему сыну: — Никого к нему не впускать кроме врачей. Поручаю эту шалашовку на тебя.       Громко хлопая дверью и удаляясь из помещения, ребёнка, которого успел вычеркнуть из своей жизни, лишь слеза - такая скупая, скатилась с его глаза, такая одинокая, но, казалось, в ней была боль целой нации. Братья тихо подходят к его кровати, пока первым не зашептал казах: — Украина… он ведь заставлял тебя? Ведь так…он принуждал тебя к этому всему. Его больше нет в нашей жизни, мы победили, милый Украина.       Россия поджимает губы. — Выйдете отсюда… быстро!       Повышая голос, пугая их, заставляя тихо встать и, оправдывая для себя, все, как один говорят у себя в мыслях, только слегка меняя контекст: "Они были слишком близки, Россие нужно поговорить с ним. Этот разговор слишком нужен им обоим".       Не отпуская тело Украины, нежно обнимая его. Когда последняя братская нога покидает комнату, русский разум поглащается тоской, что-то гнилым трупом разлагалось в его сердце, вызывая жгучую боль. — Я видел метку… Мы вместе с отцом её видели. Врачи говорят, ей больше месяца, но она не сходит… Он… был твоим истинным, я ведь прав?       Пальцы, такие грубые полюбившие порох,касаются правого плеча, огладив метку. Ему не отвечают, только дрожь пронзает украинское тело. Он почти не дышит, не чувствуя растущее тепло в животе. Прямо сейчас его разум застилает лишь белый шум, но руки на его плечах…не такие руки, не настолько нежные, не настолько горячие - не такие. Судурожно выдыхая, глотая каждый поток воздуха, как последний, его пронзает холод, не от погоды на улице, нет - холод внутри, что заставляет леденеть, тёплые руки берут его лицо с застеленным мутным отражением солнца в глазах, он тихо смотрит, теряясь в них.

***

      На шее защёлкивается железо: холодное, пронзающее до костей, как тот снег. Поднимая стеклянные свинцовые глаза, он ждёт ответа, зная, что оставить это без комментария "он" не может. — Я стану твоей зависимостью. Думаю, ты вряд ли бужешь покорно это воспринимать, но…попробуй просто понять: его больше нет, его никогда не будет, ты просто не смог сберечь то счастье, что тебе было дано.       Эти слова отдаются эхом двух людей. Американцкий акцент мягко переходит в русский, пока более тонкие пальцы, чем у русского, касаются метки на левом плече. Две пары стеклянных глаз закрываются, чтобы открыться вновь бесчувственными, с одной потемневшей эмоцией, навсегда застывшей нежности. Пигмент радужной оболочки окрашивается в разные цвета, ознаменуя падшее счастье, что они так хотели построить на руинах.