Цвет ночи

      Топор рассек мягкие ткани и с глухим звуком ударился о череп. Кожа тотчас разошлась, из зияющей раны брызнула кровь, и потекло вещество мозга вперемешку с костными отломами, волосы, сразу же намокнув, слиплись, превратившись черно-бордовую массу. Девушка обмякла и, словно марионетка, у которой обрезали ниточки, сползла со стула, опустившись на пол. «Тихо. Тихо. Тишина. Кукла бедная больна. Кукла бедная больна, Просит музыки она. Спойте, что ей нравится, И она поправится… фу как ты испачкалась! И меня обрызгала! Тебя надо переодеть! …Вот так голая ты намного красивее, чем в этом старушечьем платье! Я тоже разденусь. Ты же не будешь возражать?! А теперь ложись я буду тебя рисовать! Только лежи спокойнее, не вздумай шевелиться!» Безжизненное обнаженное тело лежало на кушетке. С волос тоненькой струйкой стекала алая жидкость и капала на пол, образуя лужицу, в которую рисовальщик макал кисточку, сидя на ковре пред своей натурщицей, и выводил ее образ на белом листе бумаги. Это была страшная картина: хрупкая девушка, в нежной истоме опустившая свою прелестную головку на обнаженную грудь, как будто похотливо улыбалась, скривив губы в предсмертной судороге… «Ну хватит! Ты мне надоела! Пора тебе в ванну! Я знаю, что тебе нужно! Ты тяжелая! Могла бы и сама дойти!» Топор снова и снова опускался на бездыханное тело Софии, кровью были забрызганы стены, и даже с потолка срывались красные вязкие капли, падая на нагие плечи и грудь и без того испачканного преступника. Голова жертвы уже была отрублена и разможжена, руки и ноги отделены от туловища, живот распорот, а кишками были опутаны смеситель и хромированный змеевик. Другие внутренности кровавым месивом лежали в раковине. «А руки я разрежу и спущу в туалет. Черт! Кажется, канализация засорилась! Как же мне теперь от тебя избавиться? Может, положить в двойной мешок или завернуть в простыню и вынести отсюда? Чем меньше будет сверток, тем лучше. Засуну-ка я некоторые части в холодильник, в свободные места затолкаю внутренности, рассую их повсюду…» Жуткий запах шел из кухни и распространялся по всей квартире — невыносимая смесь дыма, горелой плоти и костной ткани. На газу стояло несколько кастрюль, в которых кипело и бурлило мясо. Омылившиеся жиры в виде коричневый пены стекали со стенок посуды и с шипением капали на плиту. Разрубленная пополам плечевая кость, поднесенная к конфорке тонкими пальцами с черными ноготочками, которые крутили ее вокруг своей оси над пламенем, почернела и обуглилась, распространяя невыразимую вонь. В микровоновке, поставленной на режим «Мульти-повар», готовились порезанные на кусочки сердце и печень. Со стороны все смотрелось очень мило. Хрупкая домохозяйка в коротком бежевом халатике готовила ужин к приходу мужа, если бы не одно но: ужин состоял из человеческих останков. В самой же квартире был наведен относительный порядок, кровь, конечно, не удалось полностью отмыть, но кого это заботило.

***

— А, ну да, конечно, я еще думаю, откуда такой смрад в подъезде, а это от нас так несет! — зайдя в квартиру, Глеб закрыл нос рукавом куртки и зажмурился. — Ну, в принципе да, больше не от кого! Тань, это что твой очередной кулинарный шедевр сгорел, или твоя любовь ко мне наконец-то сдохла? — Ужин готов, садись ешь! — раздался голос из кухни. — Что это на тебя нашло: на ночь глядя готовить? Что сгорело? Ты бы хоть окно открыла, невозможно же! — Глеб подошел к подоконнику, протянул руку к ручке и распахнул пластиковые створки. — Курица… сгорела курица, — крикнули в ответ. — Курица? — удивился он. — Воняет так, как будто сгорел полк куриц вместе с сараем! — Садись ешь! — на стол небрежно приземлилась тарелка с куском мяса, от которого шел пар и, в отличие от общей атмосферы в квартире, умопомрачительно пахло. Глеб недоверчиво взглянул на жену и, не присаживаясь к столу, взял вилку и отделил волокнистый кусочек от большого шмата серой плоти. Он уже поднес столовый прибор ко рту, как вдруг на глаза ему попалось несколько волосинок, опутавших аппетитный кусочек. — Ты в другой раз волосы закалывай, когда готовишь, — поморщившись, сказал Глеб, с отвращением опустив вилку назад в тарелку. — Спать пойду, завтра опять трудный! — выходя, сказал он. — Уже страшный день грядет… — зашипели ему вслед.