The Non-coolest Love Story Ever

Я бы хотел рассказать вам теперь самую красивую из всех историй о любви, что могут быть рассказаны под утро на маленькой кухне в характерных питерских предрассветных сумерках. Но красивые истории любви не начинаются с драк, тем более когда эта драка представляет собой полуночный конфликт на Апрашке с толпой черножо... прошу прощения, гостей культурной столицы... Гостей ли? В каком-то смысле уже хозяев. В таких историях обычно фигурируют приятные наружностью герои, всесторонне привлекательные, перспективные, чаще всего успешные в своих начинаниях. Трогательно-неловкие обстоятельства сводят их вместе, побуждая сближаться в процессе преодоления романтических преград на пути к общему счастью. Драматичные повороты сюжета только украшают их амурные дела, полные сокровенных эмоций... Иными словами, анонсируя красивую историю любви, начало которой было положено в июле две тысячи тринадцатого года, я не смог бы морально подготовить вас в достаточной мере к встрече с двумя главными участниками этой почти гротескной трагикомедии со, смею предположить, счастливым финалом. Так как заявленному выше шаблону они не соответствуют ни в коей мере. В роли прекрасной Джульетты на тридцатом году жизни неожиданно для себя оказался у нас самый что ни на есть образцовый гопник из Купчино по имени Даниил Новиков. Называя родненькое дитятко Данечкой, матушка его, Зоя Вениаминовна, интеллигентная воспитанница приличной профессорской семьи, и предположить не могла, что милая кроха с золотыми тогда еще кудряшками и ангельскими глазками в пол-лица через пару десятилетий станет едва ли не каждый второй день похмеляться с корешами в отцовском гараже, раз за разом устраиваться электриком на один и тот же завод, периодически оттуда вылетая по причине загулов, терзать материнский слух тюремным шансоном... В лучшем случае, так как рэп и хип-хоп ранили ее чувство прекрасного гораздо сильнее. С мелодичным шансоном смириться она еще как-то могла, но эти два молодежных жанра ценой слез и криков были ограничены аудиопространством Даниных наушников. Все иные, более традиционные музыкальные направления наш герой на дух не переносил, попрекая мать годами, спущенными в мусоропровод музыкальной школы, которую он искренне ненавидел, но исправно посещал, резонно опасаясь тяжелой руки частенько не просыхающего папаши. По правде говоря, музыкалка была всего лишь одним из предлогов огрести пиз... тумаков, но об этих эпизодах своей жизни Даня предпочитал не вспоминать, а на отцовских похоронах в недавнем прошлом с навязанным самому себе стыдом ощущал покой и умиротворение. Тот факт, что на границе четвертого десятка собственного бесхитростного бытия проживал он с матерью, Даню также никоим образом не беспокоил. О собственной репутации заботился он лет до двадцати пяти или даже двадцати семи, а после вдруг пришел к одной бескомпромиссной и гениальной в своей простоте идеологеме «И че?», нивелирующей любую аргументацию за или против. Тем не менее он ясно ощущал и осознавал то фоновое разочарование, что перманентной дымкой витало в материнской квартире. Жизнь со злоупотребляющим папой развила в Дане тончайшую внимательность к чужому настроению и умение считывать самые мелкие изменения в мимике. Навык этот появился из страха быть в очередной раз поколоченным без причины, а после пригодился и на улице. Поразительным образом в нем сочетались почти комичная трусость и обреченный фатализм, агрессивная неуживчивость и умение сглаживать углы, общий язвительный пессимизм и глубоко запрятанный, бережно охраняемый, крохотный огонек надежды на что-то хорошее в будущем. Что-то светлое, чистое и доброе. Такое, как, к примеру, любовь. На этот раз — обязательно взаимная! Хотя бы на этот раз. В свои без пяти минут тридцать лет Данина в глубине души чрезвычайно нежная натура бессознательно готова была влюбиться. Дамы Даню избегали. А те, что не избегали, имели такие манеры, что избегать их приходилось уже самому Дане. Терзаемый тяжким выбором, звать ли очередную Светку, Викусю или Иришку на свидание, он досадливо кривил губы, представляя, как эти дымящие, густо накрашенные, косноязычные барышни будут смотреться в чистенькой гостиной его матушки. «Тяжелый резной советский хрусталь и дама наилегчайшего поведения», — печально констатировала однажды Зоя Вениаминовна после знакомства с одной из его пассий, и флер мучительного стыда уничтожил на корню все Данины романтические устремления. В адрес тех девушек, коих он считал достойными внимания, хватало смелости разве что посвистеть вслед или нахамить. Последняя из таковых при более близком знакомстве заявила, что ее не может заинтересовать «расист, гомофоб и инфантильный балагур», тактично умолчав о таких более насущных упущениях, как отсутствие стабильной работы, авто и собственного жилья, невысокий (относительно, конечно же) рост, не особенно почетное звание дрыща и сомнительных габаритов достоинство в штанах... Хотя до обстоятельств, в которых она могла обнаружить этот интимный факт, они так и не добрались. Из трех этих эпитетов, положа руку на сердце, Даня мог бы согласиться только на третий — да, мол, виноват, всякое по веселой лавочке случается, в том числе и достаточно экспрессивные выебо... выходки. Ну да, сидел пару раз по пятнадцать суток за драки. Но гомофоб и расист? Боже упаси! С чего вдруг? Никакой он не гомофоб, а нормальный мужик, заглядывающийся на грудастых-губастых-фигуристых барышень и ценящий крепкую мужскую дружбу без всех этих ваших гейских штучек. Он ли виноват, что развелось столько этой гомосятины? Вот были времена, за такое вообще сажали! А сейчас куда ни глянь — ходят за ручку, в метро обжимаются, сами нарываются. Пидоры, бл... Да и не расист он никакой. Ну так, совсем немножко. Да, было дело, в свое время зависал со скинами, но кто ж по молодости лет таким не баловался? Кидать зиги лет в шестнадцать отучила его матушка, с воплями сотрясая перед румяным мальчишеским лицом портретом бабушки Розы Моисеевны, которой Даня был обязан своими тугими русыми кудрями. Не то чтобы ему стало особенно стыдно, но некий дискомфорт несоответствия подостудил сердечную печаль по так полюбившейся компании неонацистов. Новая волна ксенофобии пробудилась в нем ближе к двадцати годам при столкновении с представителями братских народов, коих, по единогласному решению шайки его корешей, в последние годы стало слишком много. Особенно в центре. И вообще, как не выйдешь на Невский — одни хачи и чурки вокруг, обжились даже в родном Купчино, проклятые гастарбайтеры. Мало того, что портят лицо культурной столицы, так еще и бодяжат чистую славянскую кровушку своими черными генами... Но это же не расизм никакой, а адекватная гражданская позиция простого русского парня, да? И вот теперь, на этой радужной ноте, мне просто необходимо рассказать вам немного о втором центральном персонаже, что занял место Ромео в этом городском романсе в прозе. Скажи кто бедному нашему исполнителю роли Джульетты, что его израненное сердечко вдруг воспылает тайным пламенем страсти к такому... такой персоне — сел бы Данечка на очередные пятнадцать суток. Таксист Имран Рахимов приехал в Питер за несколько лет до их случайной встречи — сам он в точности не помнил или не хотел говорить. Даня не был уверен, из какой братской републики тот происходил, так как все черножо... нерусские делились для него на туристов, чурок и хачей, и Имрана он сразу же определил в третью категорию. Выказать свою неприязнь у него не было совершенно никакой возможности, так как непосредственно в минуту этой первой встречи он уже выказывал, а вернее, высказывал ее группе из шестерых брутальных юношей ну очень горячих кровей и не менее жаркого темперамента, коих без всяких вступлений можно было бы определить в некогда славный батальон «Восток». Разумеется, Даня был подшофе, поскольку трезвый ум не позволил бы так отчаянно устремиться ко встрече с собственными кишками. И если бы в этот момент у ночного ларька неподалеку не притормозила синяя «Шкода Рапид» с рекламными наклейками таксопарка на дверях, вероятно, этой истории бы не случилось по причине безвременной и довольно глупой кончины одного из главных героев. К тому времени, когда водитель заметил разгорающийся конфликт и поспешил на помощь неразумному бедолаге, Даня уже успел обзавестись разбитым носом и почти повис, удерживаемый за плечи двумя грозного вида молодыми людьми. В суицидальном порыве он продолжал агрессивно вещать что-то негостеприимное в адрес остальных парней, опасно напоминающих рассерженных для корриды быков, которые вот-вот пойдут в наступление. — Эй-эй, вы что! — позвал главного из компании Имран, подбежав к месту импровизированной неравной дуэли и осуждающе разведя руками. — Шестеро на одного — не по-людски! — Да он это, — глухо отозвался юноша, нахмурив брови. — Грубит тут... — Не по совести, брат. Видите же, человек пьяный, — новоявленный спаситель решительно высвободил удивленно моргающего провокатора из рук несостоявшихся пленителей, которые по причинам, непонятным для незнакомого с кавказским укладом Дани, сконфуженно молчали, опустив взгляды в землю перед старшим земляком. — Он сам виноват, — пожаловался другой из компании. — По-хорошему не понимает. — Дома ты лицо своей семьи, — мягко, но строго ответил ему таксист. — А здесь — лицо своего народа. Не забывай это. Даня хотел было высказать похвалу красивой фразе, но закашлялся, поперхнувшись кровью из разбитого носа. Озабоченно поцокав в неодобрении, Имран помог ему восстановить дыхание, отвел к машине, усадил на пассажирское место и вручил найденные в бардачке салфетки. Пока дезориентированный пострадавший пытался приладить их к нужному месту, он отлучился к ларьку и вернулся с банкой холодной газировки. — Вот, держи так, — аккуратно приложив ее к переносице Дани, Имран прижал к банке его же неуверенную ладонь, затем намочил носовой платок и принялся с сочувствующим видом оттирать запекшуюся кровь с лица. — Не надо так много пить, если знаешь, что не держишь себя в руках, друг. Ну, или пей на здоровье, но не ходи ночами на Апрашку искать беды себе на голову. Даня хотел было выразить неудовольствие по поводу попыток учить его жизни, но по-отечески заботливый взгляд сердобольного таксиста отчего-то не позволил ему раскрыть рта, потому он лишь виновато опустил глаза. Просидев так около получаса и в процессе неуклонно трезвея, он не переставал удивляться, почему этот странный человек не просто вытащил его из жо... щекотливой, мягко говоря, ситуации, но и теперь печется о благополучии его физиономии, угощает сладким чаем из термоса и даже поделился чуть ли не ритуальной едой братания — аккуратно завернутым в фольгу бутербродом с докторской колбасой. Жевать с салфеткой в носу было немного неудобно, но желудок отозвался радостной трелью одобрения. — Где живешь? — поинтересовался Имран, видя, что незапланированный пассажир начинает засыпать. Говорил он с несильным акцентом, и носителя другого языка выдавали скорее собственные «нерусские» интонации и слишком книжная речь. — Говори куда, довезу так. — Нельзя мне домой, — отмахнулся Даня, оглядев красные пятна на своей рубашке. — Мамку удар хватит. Выкинь где-нибудь у метро, к братанам пойду. — Э, друг, метро закрылось уже, — покачал головой тот. Примерно на этом моменте наш Даня забылся в полудреме и пришел в себя, только когда его аккуратно потрясли за плечо. — Друг, очнись, дорогой, — Имран мягко потянул его за предплечье, помогая выбраться из машины. — Пойдем ко мне, почистим рубашку твою, переночуешь под крышей хотя бы. Слишком уставший, чтобы возражать, Даня безропотно принял приглашение, честно попытался осилить нагретый в микроволновке куриный суп, ставший предпоследним воспоминанием в этот сумбурный день. Последнее, что отложилось в памяти — блаженная свежесть чистенькой наволочки в тусклый застиранный цветок под щекой и удалившийся в санузел Имран с его рубашкой в руках, несший какую-то заумь о крови и холодной воде. Утром Даня проснулся первым. Некоторое время он и вправду был искренне уверен, что это самое что ни на есть бодрящее утро, пока не нашел взглядом электронные часы, мигающие красненькими циферками «3:57». Вздохнув с облегчением, он устроился поудобнее, прижался спиной к шерстяному одеялу, которое кто-то заботливо постелил между ним и прохладной стеной... стоп. Кто-то? Несколько минут Даня бездвижно лежал с закрытыми глазами, вспоминая и осознавая. Кажется, вчера он нарвался на толпу агрессивных хаче... я хотел сказать, южан, и едва унес ноги. Судя по ноющей переносице и слегка затрудненному дыханию, не без легкого ущерба. Как унес — одному богу известно, но явно не без соучастия лежащего рядом явно не русского человека, которого он пока что опасался пристально рассматривать. Приподнявшись на руках, он сел на постели и хмуро огляделся. Комната была небольшой и напоминала длинный пенал с высоким арочным окном с одной стороны и узенькой дверью справа на противоположной стене. Ничто не оставляло сомнений в том, что царившая вокруг эклектика интерьера была порождением такого культурного явления, как питерская коммуналка. По быстрым подсчетам Дани, максимальная площадь этого скромного помещения составляла не более десяти квадратных метров, на которых чрезвычайно сообразительный человек (вероятно, тот самый, что лежал теперь в блаженном забытьи рядом, на краешке раскладного дивана) сумел разместить внушительное количество мебели. Все вокруг было ветхим, даже дряхленьким, от вытертого паркета до облезлой лепнины на потолке, но при том аккуратным и чистым. Слева от двери стояло нечто, смутно напоминающее коричневую кухонную тумбу, большую часть поверхности которой занимала старенькая микроволновка. Над ней на совесть был прикручен узкий шкафчик, явно из того же комплекта, что и тумба. Вдоль «длинной» стены располагался крохотный обеденный столик светлого дерева с задвинутыми под него несколькими табуретами, напротив которого, закрывая от взора часть двери, поместился довольно внушительный серый шкаф. Следом шел сам диван, в разложенном виде оставляющий между собой и стеной узкий проход едва ли в каких-то полметра. На ум Дани пришла мысль, что если бы хозяин жилища свалился в ночи в этот проход, то испытал бы некоторые трудности, оттуда выбираясь. В небольшом пространстве между диваном и окном, что оставалось после всего этого нагромождения, уместился канцелярский уголок из бордового письменного стола, висящей перпендикулярно ему книжной полки и на вид не слишком крепкого стула с красной обивкой. С другой стороны, у импровизированного изголовья «кровати», примостилась маленькая бежевая тумбочка с лампой и похожим на кактус растением в голубом горшке. Там же Даня с удивленной усмешкой заметил книгу некоего Г. Газданова под названием «Ночные дороги» с торчащим в качестве закладки билетом в Мариинку. Из-за тумбы торчал гриф светлой акустической гитары, приметив которую и составив для себя предварительный портрет лежащего рядом человека, Даня решил в случае вынужденного продолжения контакта при удобном случае сбагрить его матушке. Ощущая тупую головную боль, вызванную не то похмельем, не то встречей его носа с чужими кулаками, а также острое нежелание шевелиться, он снова улегся и еще около получаса вертелся в тщетных попытках найти удобное положение. В центральной части дивана, на стыке двух его половин, имелось некоторое углубление, к которому Даня то и дело опасно приближался, проваливаясь в дрему, и тем самым рисковал оказаться в жарких объятиях мирно сопящего рядом мужчины. В комплекте с крепким утренним стояком это могло стать причиной повторной травмы и без того едва уцелевшей переносицы. Ситуацию усугублял тот факт, что точно сказать он не мог, является причиной этого стояка утро или же очередное обескураживающее сновидение из ряда тех, что он именовал «кошмарами» и искренне считал последствием пропаганды прозападных СМИ, методично навязывающих простому русскому парню свой деструктивно-гомосексуальный образ жизни. В этих, признаться, довольно прият... то есть жутких кошмарах Данечка порой находил себя в ситуациях ну совершенно неприемлемых и возмутительных. Кажется, сегодня ночью Морфей показал ему один из самых эроти… кхм, неблагополучных исходов вчерашней ночной стычки, который случился бы, не вмешайся в ситуацию добрый человек, приютивший до утра потенциальную жертву коллективной агрессии. Но едва ему удалось отыскать наконец удобное положение, в котором он никуда не скатывался под влиянием гравитации (лицом к центру и пятой точкой к стене), как тот повернулся, оказавшись практически нос к носу со своим непредвиденным гостем. И уже почти начавший сходить на нет, ну совершенно неуместный стояк вдруг снова обрел невиданной силы крепость, что Даня упрямо отказался связывать с ощущением тепла от чьего-то дыхания на своей шее. Вернее, не чьего-то, а вполне конкретного дыхания. И с видом конкретных густых черных ресниц сантиметра чуть ли не в полтора, на которые он завороженно глядел несколько минут, не смея шевельнуться в попытке сдержать желание их потрогать. И конкретных губ с четким, изогнутым контуром, какой обычно рисуют дорогим куклам. Губы эти Даня тут же решительно осудил, охарактеризовав как «слишком неприличные, какие ну никак нельзя иметь нормальному мужчине». Нос этого нетипичного джигита привел его в совершенное отчаяние, разрушив очередной стереотип своей почти абсолютной прямотой и аккуратностью. Что уж говорить о еще более нетипично плавной линии челюсти и аккуратном заломе брови... Спасали положение только обритая наголо голова и жесткая трехдневная щетина, совершенно точно определяющая этническую принадлежность и, тем более, пол. Надо сказать, что Данино восприятие своей будущей пассии с самого начала было несколько искажено. Сам Имран, глядя в зеркало, мог бы констатировать лишь некую очень сомнительную симпатичность, и то — в случае искренней улыбки, которой он старался делиться с другими по возможности чаще. Никакой красоты и тем более ничего женственного он за собой не наблюдал. Разве что с десяток лет тому назад, когда только-только выпустился из своей альма-матер, родного сердцу грозненского педунивера, годы в котором до сих пор почитал самыми счастливыми в своей пока недолгой жизни. Иными словами, там, где уже очень скоро беспамятно влюбленный Данечка видел полуторасантиметровые ресницы, для Имрана были очевиднее синие круги под глазами и плохо скрываемая перманентная усталость по причине тотально сбитого режима сна. Тот же самый маневр перехода в негативный окрас он мог проделать в уме с любым комплиментом в свой адрес, затрагивающим внешние данные, коими не гордился. Благо Даня разглядывал его молча, да и вообще едва дышал от внезапно охвативших его восторга и возбуждения. А следом — смущения, когда объект его нежданно и негаданно вспыхнувшей влюбленности зашевелился и разлепил очи цвета крепкого сладкого чая, что согрел их вчера в прохладную апрашкинскую летнюю ночь. Да еще и в обрамлении этих пушистых ресниц, бессовестный!.. Вспомнив о своих очевидных сквозь одежду, даже несмотря на скромные габариты, физиологических реакциях, Даня испуганно дернул на себя одеяло, оставив бедного хозяина жилища мерзнуть в одной белой футболке и красных семейках... на которые он лучше бы не смотрел, дабы не множить собственные комплексы. Памятуя о том, что раннее пробуждение в сочетании с наличием полноценно функционирующей половой системы не всегда является признаком симпатии, Данечка все же не смог удержать восхищенное «Еба-а-ать!..», выражая искреннее почтение некоторым параметрам нового знакомого. Слишком сонный для восстановления логической последовательности мышления Имран в ответ лишь непонимающе поднял брови, удивленно заморгал и неожиданно расплылся в широкой улыбке: — Уай, какие глаза! Сапфиры! Будто бедный Данечка и без того был недостаточно сконфужен. Выдавив сиплое «Че?..», он незаметно попытался слиться со стеной, тайно призывая на свою голову преждевременную импотенцию или хотя бы прорыв трубы с холодной водой. Никак, совершенно никак он не мог ожидать, что в одно не предвещающее беды июльское утро один из его эро... кошмаров практически воплотится в реальность. — Глаза, говорю, твои красивые, — обезоруживающе улыбнулся Имран. — Синие, как сапфиры. Камни такие, — добавил он, видя, что недоумение так и не покинуло лицо гостя. — Синие. — Да эт.. ну... типа, свет утром такой. У тебя тож... ну... не синие, но такие, да... красивые, кароч. И это... ресницы тож клевые. Как намазал, — Даня хмыкнул, стушевавшись, и пожалел, что не имеет способности просачиваться сквозь стены. Организм все никак не хотел угомониться даже под тяжестью стыда, а сказанные вслух мысли теперь приобрели совершенно реальную силу воздействия на собственное восприятие, усугубив ситуацию. И если для любого незнакомца сидящий сейчас на разложенном старом диване человек был просто тридцатилетним небритым водилой в красных трусах со всеми вытекающими из этого образа эпитетами, то Даня глядел на нечто совершенно иное, прекрасное и манящее, словно восточная дева из сказок Шахерезады. Я, разумеется, утрирую. На деле он все еще был под воздействием остатков алкоголя, не до конца переработанного организмом, а также собственных гормонов как следствия долгого воздержания, и все это венчалось достаточно высоким от природы либидо, не сдающим даже под тяжестью всех юношеских психотравм. Однако помимо того, где-то в глубине его души порой просыпался истинный эстет, потому все эти чайные глаза, кукольный ротик, ресницы, нос, запястья, плечи... Да еще и здоровенный болт — все это в сочетании никак не могло оставить его равнодушным. Краснея, бледнея и заикаясь, он даже согласился позавтракать с Имраном, предварительно избавившись от ноющего стояка в не самом романтичном уединении общественной уборной. В процессе явственно ощутил, что в ближайшие дни станет рукоблудить исключительно на светлый образ своего спасителя. И, может быть, еще совсем капельку — на потенциально иной исход той ситуации на Апрашке. Но это только под самую кульминацию! Отстиранная от крови рубашка почти высохла на вешалке, которую Имран прицепил к ручке антресоли. На обеденном столе... вернее, столике, ожидала тарелка со щедро сдобренными маслом и укрытыми добротным слоем колбаски бутербродами. А еще — тот самый крепкий чай, куда его таксист бухнул ложки три сахара, как минимум, и который теперь прочно ассоциировался с ним самим. Дане вдруг стало очень тепло. Не физически, так как в одной футболке, только что умытый холодной водой он как раз-таки подмерзал, даже несмотря на летнюю погоду. Пока Имран подвозил его до Купчино (конечно же, бесплатно) и забалтывал какими-то байками из своей профессиональной практики, Даня продолжал молча внимательно разглядывать его профиль, изредка невпопад кивая и вставляя «ага». И только когда тот уехал, прежде пожав ему руку со своей бесконечно доброй улыбкой, Даня вдруг с матерной тирадой осознал, что все еще не знает о нем ровным счетом ничего. Ни имени, так как по пьяной лавочке запамятовал, ни адреса, ибо было не до того, ни номера машины, поскольку даже не додумался обратить на это внимание.