Auslander

За полтора суток, что им пришлось просидеть на дереве, они успели допить и воду, и алкоголь, и есть им хотелось настолько сильно, что они голодно поглядывали друг на друга, впрочем, не теряя позитив и веселясь и с этого. Спуск для Ричарда, когда голодные звери нашли себе новую цель, оказался невыносимо болезненным, а когда он все же соскользнул на землю, повязка с ноги сорвалась, и Диме пришлось тратиться на него опять, расходуя бесценные медикаменты, выслушивая каждый раз немецкие «danke schön», чтобы отвечать каждый раз «bitte», что означало «пожалуйста», как он понял. Разобравшись с перевязкой и сбором вещей, они поковыляли дальше. Ричарду было стыдно опираться на Дмитрия, но по-другому он идти просто не мог, по сути, вообще не наступая на простреленную ногу. Голод и жажда быстро их вымотали, и, оставив немца в укромном валежнике, Дима пошел искать воду и пищу, надеясь подстрелить хотя бы пару зайцев. И ему это даже удается, правда, поднимая вторую тушку, он оборачивается и видит перед собой двух фрицев с ружьями, направленными на него. – Kniet nieder, russisches schwein! Эту фразу знает каждый солдат, и Дмитрий, роняя тушки, поднимает руки и, дрожа всем телом, опускается на колени, повинуясь приказу. Он уже ждет выстрела в голову, когда вдруг слышит хлопок ружья, что обрушивается на него кровавыми брызгами, и следом второй, так же окропивший его, будто благословение. – Bist du in ordnung? – Произносит знакомый голос и поспешно исправляется: – you ok? Дима, еще не веря, поднимает голову и видит перед собой тяжело дышащего Ричарда, косо стоящего из-за, видимо, разболевшейся ноги. – Спасибо, – тихо шепчет юноша, чувствуя подступающий к горлу ком. Только что немец убил своих, чтобы спасти его. Дима не мог сказать, поступил бы он так же, и от того становилось и стыдно, и радостно одновременно. Тушки зайцев оказались даже не тощими, или голодному сознанию хотелось в это верить, но они наконец-то наелись, а вода из ручья оказалась почти нормальной, лишь слегка отдавая растениями и оттаявшим снегом. Перекусив, они пошли дальше, ведь останавливаться в дикой природе опасно, особенно, когда ты тащишь на себе раненого фрица и объяснить не можешь, какого черта ты творишь. Дмитрию казалось, что вдвоем выживать будет проще. Вот только если бы не ранение Ричарда, и не постоянные мучившие его боли. Немец часто бодрствовал по двое суток, по ночам лишь изредка будив юношу своими болезненными стонами и возней, а на третьи просто отключался, иногда даже прямо по пути, падая мешком там, где застала смертельная усталость. И Дима не мог его винить в этом, лишь всякий раз терпеливо обустраивая временный лагерь и давая парню хоть немного выспаться. Через две недели дороги выглядели они оба не ахти. Грязные, словно из свинарника, воняющие так, что у постороннего человека глаза бы защипало, и тощие, будто пленники. Радуясь по-детски искренне, ведь детство им теперь может только сниться, но все же радуясь. Ведь у них была свобода идти и выживать. Проблеском надежды стала деревня, но не увидев дыма печных труб, да и людей на улицах, Дима понял, что люди ее покинули. А подойдя ближе, понял, что не по свой воле. Ричард ковылял уже сам, позади своего спасителя; он видел лишь, как тот остановился, рассматривая тела застреленных стариков и детей. Но он не видел, как паренька затрясло всем телом, не видел, что поднятые руки он приложил ко рту, чтобы не закричать в ужасе, и не видел градом льющиеся слезы. Но он догадался. Его собственные эмоции были такими же, разве что он отчего-то не впал в ступор и не расплакался, хотя и был в ужасе от того, что творится в мире. И от того, что это делает его родная страна, любимая им, называемая прекрасной. Он подходит к юноше и сочувствующе кладет ладонь на его плечо, но совершенно неожиданно получает увесистый удар кулаком в лицо, настолько сильный, что не удерживается на ногах и падает на землю, не зная, от какой из болей материться: той, что на лице, или той, что пронзила всю ногу, только оставившую его в покое. Дмитрий закричал срывающимся голосом какие-то проклятия на своем языке и хотел уже пнуть немца, но сдержался и, просто плюнув в него, ушел прочь в ближайший дом – искать то, зачем они сюда пришли. Ричард одним движением стер с лица слюну, даже не обидевшись, и приподнялся на локтях, смотря на грязь, в которой он лежал, а совсем недалеко от него распростерлись тела ни в чем неповинных детей. У него тоже подкатил ком к горлу, но он сумел его проглотить, подавляя чувства. Ему вдруг показалось, что он не имеет права их оплакивать. Поднявшись с земли, Ричард поковылял в противоположный дом, чтобы поискать еды и, возможно, отдохнуть. Он прекрасно понимал, что к Дмитрию сейчас лучше не лезть, со своим неуместным сочувствием, и даже думал, что, возможно, утром он не проснется. А если проснется, то не найдет парня ни в одном из домов. Это было бы, как ему казалось, справедливо. А Дима в это время залетает в ближайший дом, там уже падая на колени, разразившись удушливыми рыданиями, готовый разорвать себе грудную клетку, лишь бы забыть то, что увидел. Жестоко. Бесчеловечно. Бессмысленно. Старики и дети, твою мать! Кому они помешали?! Кулаки ударяют в пол, разбивая костяшки в кровь, и он ревет в голос, неспособный сдерживать это все в себе. Впервые на этой войне он плачет не молча, просто позволяя течь слезам, а ревет как ребенок – от обиды и несправедливости. Мебель от удара слегка подпрыгивает, и он поднимает взгляд, на пару секунд умолкая, но потом вновь буквально кричит от своих слез, от раздирающей его боли. Все эти смерти были не просто напрасны, они были кощунственно бессмысленны. Жестоко хладнокровны и неразборчивы. Они даже не разграбили дома, ублюдки.