Auslander

Дмитрий уже давно чувствовал, что все тело невероятно чешется. А когда была возможность осмотреть себя хоть немного, видел на себе красные отметины от укусов каких-то насекомых. Поэтому его одежда отправилась в кипяток, а одежда Ричарда в печь. Надо было сжечь следы того, что он немец. Жаль, его немецкую речь ничем не спрячешь. На удивление, не особо хорошо знакомый с баней Рич неплохо с ней управлялся, поддерживая нужную температуру. Волосы у обоих парней отросли, и им пришлось вновь довериться друг другу, позволяя острозаточенным ножом состричь все под ноль, с ужасом наблюдая за бегущими с их тел паразитами. Диме было страшно сидеть, пока немец его стрижет, и Ричарду было страшно, пока русский стриг его. Но оба они не собирались убивать друг друга, не теперь. Рич этого не хотел изначально, еще тогда, лежа в воронке, прячась от взрывов, а Дмитрий постепенно осознавал, что ведь перед ним тоже чей-то сын. И, судя по тому, как немец помогал ему в любой ситуации, он не был ублюдком. Как он раньше и говорил сам себе – такая же шестеренка в разрушительном механизме войны. Жесткими мочалками они отдирали грязь со спин друг друга, растирая те до малинового цвета. Помогали друг другу политься водой, подчищали неровности стрижек, смеясь с этого, ведь кому какая разница, насколько гладко они выбриты. Со стороны могло показаться, что они закадычные друзья, просто очень молчаливые, но на деле они держались друг друга, потому что не знали, что делать еще. Остаться в одиночестве не хотелось ни одному, ни второму, а после того, как они по очереди спасли друг друга и не единожды выручили, сдаться в один из лагерей было бы жестоко. Хотя Дима и подумывал об этом все еще в глубине души, считая Ричарда фрицем, но если раньше эти мысли вызывали ненависть, то теперь они вызывали сочувствие и сожаление. Им обоим казалось, что они никогда не смогут отмыться от той грязи, что налипла на них за все время, но через три часа бани они вышли из нее розовые, довольные, чистые – как будто заново родились. Желудки неистово требовали ужина, ведь обед они пропустили, экономя еду, и было решено готовить кашу. Дима чувствовал некоторый дискомфорт, вот так мародерствуя в чужих домах, но с другой стороны – а был ли у него выбор? Есть хотелось, отмыться тоже, а жить хотелось сильнее всего остального. Поэтому он, перебарывая чувство вины, продолжал готовить на чужой кухне, ходить в чужой колодец, гладить чужую собаку. Все, что он мог, он сделал для этих людей. Теперь лишь смиренно принимал любые дары и испытания. Ричард чувствовал примерно то же самое, только он старался меньше задаваться вопросами философии и больше делал то, что перед носом. Люди мертвы. Как бы это ни было больно, продукты и медикаменты, что остались после них, просто испортятся, если их не пустить в дело. А раз уж они оба нуждаются и в еде, и лекарствах, значит мир услышал их мольбу. Ночью того же сумасшедшего на эмоциональные качели дня они лежали на козырьке дома, постелив одеяло, и смотрели на звездное небо. Предложил это, как ни странно, немец, видимо, уставший от гонки со смертью, захотел остановиться хотя бы на пару часов. – You have a family? – Вдруг спросил Рич, отвлекаясь от накатывающей прохладной дремоты. Одеться им, чтобы просто лежать без движений, пришлось, конечно, как на север, но Дима был рад, что согласился. Сейчас казалось, что война прекратилась. – Ээм... I have mom, dad, granmother and little sister, – русский вообще не был уверен, что ответил правильно, но, получив понятливый кивок, улыбнулся. Видимо, Рич получил ответ на свой вопрос. – You have a girlfriend? – No, and you? Они впервые говорили не о делах. Не о том, что хотят есть и надо идти на охоту, не о том, как обойти опасный участок, и не о том, что впереди, возможно, минное поле. Они говорили о каких-то простых обычных вещах, от которых на душе становилось теплее, а на лице расцветала улыбка. – Boyfriend, – Ричард, кажется, даже не мялся. Хотя с другой стороны: чего ему было бояться? Гомофобии? На войне были вещи пострашнее, а уж тем более, когда он один на один с парнем, который его несколько раз пытался застрелить. – Ха, ты серьезно? – Дмитрий нервно засмеялся, даже не зная, как отнестись к подобному, но добавил: – In my country it is a suicide. – In my too, – немец, услышав смех, даже слегка расслабился. Он часто слышал "фуканья" и презрение в свой адрес, но этот русский добрый Иван-дурак с ним так не поступил. Хотя, было бы даже странно, если бы он все же "зафукал" после того, как они терли друг друга в бане абсолютно голые и стригли. Подобное сближает людей донельзя. А Дима же просто удивлялся. В голове был набор стереотипов, и Рич не подходил ни под один из них. Он не был жеманным или хрупким, не оттопыривал мизинчик, не жестикулировал излишне в разговорах и самое главное – не пытался изнасиловать первого встреченного им парня. Рядом с ним лежал простой юноша с довольно строгими чертами лица, как у большинства молодых немцев, крепко сложенный и не чурающийся работы. В общем, создавал полное ощущение того, что дома его ждет не, как позже выяснилось, Клаус, что не попал на войну лишь потому, что потерял ногу в автомобильной аварии, а какая-нибудь фройляйн Бриджит, обязательно на последних месяцах беременности, чтобы было больше драмы, а то и уже с малышом на руках. – Ty horöshey tschelovek, – после минутного молчания произносит Ричард на таком ломаном русском, что у Дмитрия сначала уши свернулись от того, насколько криво это звучит, но потом, переждав приступ эстетической неприязни, он усмехнулся, думая, что ведь немец никогда не говорил ему, что его произношение ужасно. – Ду аух, – кивает юноша и наблюдает за тем, как и немец жмурится, слыша непотребное коверканье своей речи, и, переглянувшись, они смеются. Впервые за очень долгое время, большее, чем они знакомы, искренне и весело, чувствуя себя не брошенными посреди ужасного мира, а хотя бы нужными друг другу. Им обоим было невероятно страшно, перманентный ужас следовал за ними тенью, а картины, что они видели на полях, врезались в память внезапными непрошеными воспоминаниями. Это было отвратительно: вся эта кровь, внутренности, крики и мольба о помощи... Никто бы не захотел возвращаться в этот ад. Никто из них по своей воле не начал бы эту ужасную войну. Но разве людей спрашивали?