Auslander

Утро пришло мучительно внезапно. Диме казалось, что именно в тот момент, когда он наконец-то смог задремать. И вот его уже будит грубая немецкая речь, такие же грубые пинки, и дергают за руки, связанные за спиной, вверх, почти выворачивая суставы и заставляя буквально взвыть от боли. Гогот мучителей его отрезвляет, и он смотрит на Ричарда, который, кажется, готов сгореть от пожирающего его чувства вины. Как бы он хотел помочь Диме, но пока что его руки тоже связаны, пусть и не физически. Быстро скрыв следы лагеря, они отправились дальше. Фрицам понравилось мучить Диму, и они то и дело дергали его за руки, чтобы послушать его болезненные вскрики и стоны, и прервалось это лишь тогда, когда Ричард за него вступился, от чего у русского душа ушла в пятки. Лучше бы он продолжал молча наблюдать, чем начал перепалку с пятью вооруженными мужчинами, которые тут же начали что-то говорить, то и дело тыкая в Дмитрия пальцами. А Ричард, как ни странно, рычал им в ответ, скалясь, словно дикий зверь, что-то громко отстаивая на своем гавкающем языке. В итоге от Димы отстали, просто позволяя волочиться следом. Правда, как он потом понял, не позволили Ричу хотя бы напоить его. Да и плевать. Тот и так рисковал, вступаясь, можно и потерпеть. Так он думал. Когда солнце оказывается высоко, оно начинает нещадно жарить любого, кто не успевает от него спрятаться в тени. Дима старательно вышагивал следом, но, когда его в очередной раз подтолкнули, не удержался на ногах и рухнул, обидно ударяясь носом о пыльную землю. Немцы сверху сначала загоготали, попинывая его в бока носками ботинок, но, когда он не смог подняться, наставили на него дуло его же винтовки. – Hey, tu das nicht! – Между солдатом и Димой вклинивается Ричард, буквально закрывая его своим телом, и что-то испуганно лепечет на немецком, видимо, уговаривая не стрелять. Солдаты переглядываются, недовольно хмыкают и, пожав плечами, идут дальше, яростно ругаясь. Рич вздыхает с облегчением, и помогает Дмитрию подняться на ноги, придерживая его за талию, и помогает сделать первые шаги, после тактично отпуская и отступая, но совсем недалеко. Они шли весь день, благо, что немцы ленились идти быстро, и поэтому Дима за ними даже успевал, но под конец дня у него уже все плыло перед глазами, а когда его опять усадили в стороне от лагеря, привязав к дереву, он не мог поверить, что дожил. Но счастье не может длиться долго. Над ним вновь издеваются, мочатся и смеются над тем, как он без сил пытается отвернуться и стискивает зубы, поджимая губы, чтобы не стошнило, и не потратить на это последние силы. Ричард вроде расслабился, обстановка усталости и теплоты огня успокоила мнительных немцев, что весь день без устали его обсуждали, думая, что же им делать. Возможно, им все же стоило связать и его, так как подозревать в измене было из-за чего, но они тоже были простыми солдатами и, услышав их с Димой историю, даже поняли, почему ему жаль русского паренька, который держался весь день из последних сил. И даже поделились алкоголем, который согревал, отгоняя прохладу сумерек. Пленник почти ничего не видит перед собой. Во рту было сухо, как в пустыне, а голова болела так, будто его по ней били. Поэтому он не замечает подошедшего Ричарда, не видит, что тот пугливо оглядывается, проверяя, не наблюдают ли за ним, и, убедившись, что немцам плевать, садится перед юношей на колени, прикладывая свои губы к его. Дима сначала упрямится, и даже думает, что мог бы пнуть наглеца, но чувствует ворвавшуюся в рот влагу и жадно пьет. Мало, но так оживляюще. Рич отстраняется, заглядывая в мутные от усталости глаза, и просит его держаться. Дима, конечно, не понимает его слов, но понимает их смысл, и рассеянно кивает, благодарно и слабо улыбаясь. Этой воды, конечно, было недостаточно, чтобы он не чувствовал себя так дерьмово, но достаточно, чтобы он хоть немного почувствовал себя в своем теле. Он даже прислушивается к немецкой речи, радостно и с теплом вычленяя из нее голос Ричарда, который что-то рассказывал солдатам, а те понятливо «йакали» каждый раз, когда он замолкал. Но спустя какое-то время истории закончились, и вновь по безмятежной природе стал разноситься гогот, ставший теперь пьяным, а посещать Дмитрия стали чаще, все так же унизительно мочившись на него. Очень скоро, когда разговоры перестали быть разборчивыми, к нему подходит сам Ричард, слегка покачиваясь, и Дима не может поверить своим глазам и ушам, когда парень шумно расстегивает ширинку, но также он не может поверить, когда рядом с его руками приземляется нож, слегка порезав пальцы. Ричард мигает ему одними глазами, и начинает опять что-то говорить на немецком с издевательской интонацией, делая вид, что он тоже решил обоссать пленника, а Дима поддается, рыча и огрызаясь, как будто на него опять справляют нужду, а сам судорожно перерезает веревки. Со стороны костра слышится одобрительное улюлюканье, а когда Ричард замолкает, там продолжаются пьяные шумные разговоры не на шутку напившихся людей. Веревка разрезана, но что делать дальше? Как только Дмитрий показывает свои освобожденные руки, немец хватает его и, поднимая рывком, тянет за собой прочь, срываясь на такой быстрый бег, что казалось, люди так бегать не умеют. Сердце билось где-то в горле, а ноги не разбирали дороги, то и дело больно на что-то наступая и постоянно поскальзываясь, но крепкая хватка Ричарда просто не позволяла ему растянуться на земле и дать себя прикончить. До этого момента он надеялся, что они не останутся без оружия и припасов, а теперь он просто надеялся, что они смогут убежать, и Дима своим состоянием совсем не помогал. Но Рич упорно тянул его за собой, стремясь достичь леса, что был так мучительно близко. Они надеялись лишь успеть, ведь у них есть фора в несколько секунд, и их нельзя было потратить зря, это было бы непростительной ошибкой, которая стоила бы им жизней. За спиной запоздало закричали люди, а через двадцать секунд прозвучал первый выстрел, а за ним еще четыре, к счастью, так и не нашедшие свою цель в темноте. Пули просвистели совсем рядом, но все мимо — пьяные немцы не могли нормально прицелиться и стреляли на удачу. Но удача, видимо, была не на их стороне.