Сценарное Дело.

Веронике не нравилось быть причиной чего-то. Не нравилось, когда её обсуждали за обеденным столом и не важно, успехи или неудачи; она не хотела, чтобы из-за её, например, юного возраста, родители не могли куда-то уехать; ей было ужасно не по себе, когда из-за неё случались ссоры — в такие моменты, в подобающей возрасту формулировке, она думала: «лучше бы я сама что-то натворила». Мама с папой ругались не так часто, чтобы переживать. Да и вообще, у Вероники была чудесная семья, если сравнивать с ровесниками: оба родителя, всегда есть что покушать, надеть, всегда есть всё необходимое для учёбы и каких-то хобби. Сейчас всё не так. Мама Вероники — Вера Ивановна, рассказывала, как они познакомились с папой — Константином Всеволодовичем, с огромным воодушевлением и чуткостью — они пересеклись на показе в кинотеатре, что находится в центре города и по сей день. «Я даже и не вспомню, что мы смотрели, потому что твой отец был настолько красивым, что я не отрывала от него глаз», — рассказывала мама, а Вероника этим словам очень искренне улыбалась и представляла их встречу такой, словно всё вокруг было чёрно-белым фильмом с удачным концом. Мама тогда, после колледжа, была практиканткой в туристическом агенстве, а папа заканчивал институт культуры. Константин Всеволодович учился на факультете актёрского мастерства и, со слов ностальгирующей мамы, он всем своим видом намекал, что он человек сцены: высокий юноша с гладко уложенными волосами какого-то невообразимого цвета, что-то иссиня–чёрное; он улыбался очень широко, почти как кукла Кен, и под конец, конечно, прям как в самом незатейливом сюжете, заворожил Веру Ивановну своими светло-зелёными небольшими глазами и рассказами о многогранности творчества Тарантино, которое любил. «Он мне тогда говорил, что и сам хочет снимать кино после учёбы, а о таком не всякий парень тогда мечтал, Никуша», — Вера Ивановна любила делиться прошедшими событиями с дочерью, потому что это было поистине лучшее время. Мама не переставала помечать, что, конечно, именно благодаря Нике жизнь, всё-таки, приобрела новые и самые лучшие краски, и она никогда не была так счастлива, как в день рождения любимой дочки. Правда, Веронике не нужно быть умной и догадливой, чтобы понять, что мама очень скучает по «былому» папе. Вроде, папа оставался романтичным и каким-то недосягаемым в своей внутренней атмосфере человеком. Он и сам делился с Никой тем, как хотел писать сценарии, рисовать постановки и раскадровки — он научился всему этому, как раз, на учёбе. Но не задалось с этим, каких бы кино-грёз мужчина не питал, потому что кинорежиссура не живёт в Самаре, а уехать не позволяла очень искренняя любовь к «милой Верочке», которая, честно сказать, была крепче любой жизненной цели — если не была ей, что уж тут говорить. Константин Всеволодович с самого детства был человеком творчества, поэтому и не имеет устоявшейся работы, потому что по натуре «летящий». Он замечательно рисует, просто невообразимо; обожает отечественный абстракционизм, плакатное искусство и жестоко «угарает» по советскому времени (кстати говоря, благодаря папиным интересным рассказам о времени союза, Веронике очень нравится история). «Просто он такой, он очень идейный, и это его однажды, не дай Бог, сгубит», — это слова, с которыми полностью солидарна Ника. Ей-то, казалось бы, что с того — ведь нравится, что папа рисует и продаёт картины, иногда играет в постановках юношеских театров-любителей и даже ведёт какие-то мероприятия для детей или открытия начинающих фирм. Это очень необычно, никто не спорит, но дело в финансах: творчество — очень шаткое дело. Иногда, папа получал несколько тысяч за картину, даже получал какой-то процент с выставочных показов, однако, в один день это может быть семь тысяч, а в другой пятьсот рублей. Среднестатистическую зарплату Константин Всеволодович никогда не получал, больше пятнадцати тысяч его доход никогда не был. Можно сказать, что и эти деньги не маленькие, но они ведь и предельно скоро исчезают. Исчезают они, а появляются краски, кисти, холсты и забытые в карманах джинс чеки, длиной в метр и «итого: семь тысяч рублей пятьдесят копеек». Такие ситуации порождали за собой ссору — не большую, но очень громкую: мама, чем дальше забегала в рассуждения, тем громче становился её голос, а папа, периодически прокашливаясь, пытался «очень доходчиво» себя оправдать. Только вот, нет папе оправданий. Ссоры сначала были скорее просто каким-то мимолётным событием, а потом доходили до того, что папа уходил спать сначала в зал, а потом, нарочно громко встряхивая ключи у порога, уходил ночевать в свою мастерскую. Ну, гараж. Родители всегда мирились, долго обнимаясь и целуясь в щёки, но за примирением шёл новый скандал, а за скандалом новое примирение, и Ника считала, что это, видимо, какая-то очень большая любовь, что один прощает другого с такой надеждой и уверенностью, каждый раз веря, что подобное не случится. Подобное, может, не произошло, но папа, вдруг, зачастил с выпивкой. «Верунь, дочка, ты ведь понимаешь, что так далеко вы не уедете. Ты будешь пахать днями в агенстве, а Костя будет «калякать», «налакиваться» и ничего не приносить в дом. Вы «собачитесь» через день, а смысл в этом какой? О Нике вы думаете? Ника растёт, Нике нужно и учиться, и кушать в конце-то концов. Надо с этим что-то делать, дочка», — услышала как-то раз Ника с кухни слова бабушки Сони и задумалась, когда в ответ мама вздохнула и сказала: «В этом и дело, что мы стараемся делать всё возможное для Ники». Чем старше становилась Вероника, тем чаще она вспоминала фразу мамы и расценивала это как «всё из-за меня». Когда она невольно понимала, что снова об этом размышляет, то морщила нос, её виски сжимались, словно девочка пыталась какой-то неведомой силой скомкать эту пагубную мысль и куда-нибудь выкинуть. Насовсем. Ника с тех самых пор старалась делать всё сама, чтобы не прибегать к помощи родителей: начала учиться, но когда натыкалась на фразу в заданий «спросите у родителей», невольно дёргалась и хваталась за голову. Девочка из-за своей любви не хотела их трогать, честно. Сложным для Вероники был, опять же, вопрос финансов. Никто Нику не обделял — мама всегда оставляла дочке денег на карманные расходы. Самое несправедливое — она правда нуждалась в этом, ведь оставалась в школе на дополнительные занятия почти до семи вечера и, элементарно, хотела кушать. Но ей было неловко, неловко тратить деньги даже на нужду, поэтому сначала Ника брала двести пятьдесят карманных рублей, тратила на «покушать» совсем немного, а всё, что оставалось (кстати, чаще всего это была бóльшая половина), тайком засовывала в семейную копилку. Такой манёвр показался ей весьма удачным, ей казалось, что мама будет рада подумать на папу, мол, он стал более внимательным к финансам и всё будет хорошо. Не будет. Афера Вероники пролетела, когда она случайно задела рукой копилку, в попытках впихнуть туда сложенные вдвое двести рублей: миниатюрный замок с высокими башнями-копилками, как и надежды на то, что никто не пронюхает, в чём дело, рухнул на ламинат, разбившись на половинки. Копилка не была сильно повреждена, всё ещё можно было исправить, склеить. Как исправить ситуацию, правда, Вероника совсем не знала. Её охватила паника, когда она услышала, как шаркают тапочки по полу. — Ника, что случилось? Вера Ивановна буквально влетела в зал, и увидела всю картину целиком. Нике тогда было-то лет двенадцать, она выглядела так беззащитно рядом с осколками копилки и разбросанными в разные стороны, что первым делом мама, обхватив дочку руками, спросила, не поранилась ли «моя любимая девочка». Хотя, Вера Ивановна, как любящий родитель, пеклась бы о ней больше, чем о разбитой копилке в виде замка из Золушки, которой было уже двадцать с чем-то лет — это был подарок от папы Веры Ивановны на её день рождения, и был он так дорог, потому что оказался последним. «Я хотела, чтобы всё было хорошо, мам, прости» Когда Ника вспоминает это сейчас, в шестнадцать лет, она думает о том, что хорошо, что тогда сказала чистую правду, потому что если бы выдумала что-то типа «я не знаю ничего, это папа» или уж тем более «я хотела взять деньги на свои нужды», то это было бы только толчком к тому, чтобы мама начала чувствовать себя недостаточно заботливой; такой, словно она ничего не делает хорошего для дочери, что её ребёнку чего-то не хватает. А Нике всего всегда хватало, разве что, — если судьба позволит, — хотелось, чтобы между мамой и папой всё наладилось. Год назад мама задумалась над разводом. У Веры Ивановны в тот период жизни пошёл хороший заработок в агенстве, а потом её повысили — в честь этого, она заехала за Никой после школы, чтобы поесть праздничного мороженного в кофейне — это было их «место для девочек», куда они ходили, чтобы пообсуждать какие-то секреты; там они решили и то, что Ника, всё же, должна воспользоваться шансом и поехать в «Артек», и сошлись на мнении, что Петя Смирнов из её класса симпотяжка, но не во вкусе Ники. В целом, кофейня в центре города, через дорогу от набережной, была лучшим местом на свете. — Послезавтра уже переведут в новый кабинет, буду сидеть вместе с Марком Витальевичем. Так сказать, под крылом. Мама делилась новостями с работы, периодически отвлекаясь на холодны кофе, который потягивала из широкой трубочки. Ника знала, что Марк Витальевич — это директор турфирмы, причём, знала не понаслышке: помнит, как мама брали её с собой на работу, и «дядя Марк» разрешал брать его цветные текстовыделители для рисунка. Добродушный, вообще-то, человек. — Я очень рада за тебя, правда. Это прям твоё, — решительно сказала Ника, — кто лучше тебя с этой работой справится? Вера Ивановна смущённо усмехнулась, убрав за ухо тоненькую прядь волос. — Да уж, пожалуй, много кто, — мама задумалась, отведя взгляд с сторону, — но взяли меня. — Взяли тебя, мам! И это супер. Супер, и правда. Да в этот день всё было супер: погода на улице была ясной и солнечной, совсем тихонько слышались отголоски весны по городу; люди, как и положенно России, делились на «ещё не готов снять пальто» и «уже готов раздеться до шорт и топа», но это всё было не таким значительным, ведь обстановка дарила жителям Самары радость и улыбку, а это редкое явление. Всё вокруг было в действительности хорошо, но на душе у Веры Ивановны было неспокойно, и утаить это от уже взрослой дочери было сложно — вторая, конечно же, задала вопрос первой. — Ты про папу думаешь, мам? — Думаю, да, много, — призналась Вера Ивановна, и, подперев подбородок ладонью, наклонила голову вниз. — Я хочу подать на развод, дочка. Если бы Вероника писала сочинение о своих ощущениях сейчас, то она бы обязательно приписала «сердцу» сказуемое «рухнуло» и отшлифовала чем-то вроде «и раскололось». Но в жизни оно просто кольнуло, очень сочувственно. Она вела себя наяву так, как будто к этой новости её всю жизнь готовили, старалась за короткий миг пробежаться по всем воспоминаниям и осознать перспективу решения мамы; Ника ненавидела себя за склонность погружаться в мысли, потому что никогда не знает, сколько это займёт времени и как долго придётся сидеть и выжидать конец этих прогулок по подкоркам мозга. — Это не значит, что он не будет нашей семьёй, Ник. Папа может приходить к тебе, ты к нему... Мама взяла дочь за руку, чуть наклонившись к ней, чтобы продолжить говорить. Она рассказала, что было просто невыносимо ссориться и мириться изо дня в день, но отправной точкой этого нелёгкого вывода о разводе был момент, когда Константин Всеволодович взял деньги из кармана пальто жены и вышел из дома на три дня — на те три дня, когда Вероника уезжала на слёт волонтёров от школы. И вернулся пьяный, неотёсанный, помятый не по своей воле, к сожалению, и даже не по «нетрезвому зову» — Вера Ивановна попросила его вернуться, чтобы Ника не застала пропажу отца. У Ники в мыслях раздвоилось всё — неприятно знать то, чего не хотелось бы, но и не знать тоже не вариант. — Я не знаю, что мне сказать, — честно ответила девочка, чуть отодвинув от себя вазочку с мороженным. — Я сказала тебе, чтобы знать, каково будет тебе, — мама чуть крепче сжала в своей ладонь Вероники. — Всё зависит от твоего решения. И снова вот это — дело в тебе. Ника накручивает и не так воспринимает, но она ничего не может с собой поделать, будто одно её полушарие хочет думать рационально, а другое истерически-эмоционально. — Я не хочу вас как-то разъединять. — Это делаешь не ты, дочь. — А что от меня нужно? Если я попрошу отставить всё, как было, ты так и поступишь и будешь терпеть? — Да, Никуш. Не нравился такой подход Нике, Ника не хочет в этом быть, во всей этой каше взрослой — разве что, она в ней выросла. Она росла и набиралась, какого-никакого, но ума и способности критический мыслить, а ситуация с родителями, вроде бы, оставалась такой же — отличалась только степень причины ссоры и громкость голоса при выяснении, кто прав, а кто папа. И она как Гулливер в туфлях лилипута, она как будто застряла в том, что изначально ей мало было — её все эти семейные обстоятельства пережимали. — Мам, ну, если тебе-то будет легче, и ты это решила не вот в спешке – то я тебя поддержу, поступай так. — Вероника говорила тихо и, как ей казалось, не связано, но Вера Ивановна, в свою очередь, сказала ей такое взрослое «спасибо» за её расчётливые реплики; за то, что она такая внимательная и понимающая в «свои пятнадцать». Сейчас всё иначе. Несмотря на то, что Ника дала своё недосогласие маме, судебный процесс начался только в сентябре. Вера Ивановна хотела сделать всё до начала учебного года, чтобы Ника пошла в десятый класс без лишнего груза, но то на работе был полнейший завал, то в суде говорили «отложим по причине некоторых обстоятельств, извините». Мамины переживания не сбылись — Вероника чувствовала себя довольно стабильно. Никто не спорит, что атмосфера в доме немного накалённая, «кого-то» не хватает порой и какие-то обыденные вещи сделать без помощи «кого-то» не получается с первого раза, потому что вошло в привычку расчитывать на «него». Тем не менее, сначала Ника просто представляла, что папа задержался в гараже над картиной. За какой-то очень большой, очень трудоёмкой, очень важной картиной и вернётся не скоро. А потом, стеснительный барьер между дочкой и отцом потихоньку рассосался, и Ника проводила время с папой в гараже. Благодаря этому времени такую явную пустоту в сердце она не ощущала, разве что поняла свою большую ошибку — Вероника не хотела понимать, что для папы значит творчество. Ему ведь тоже было тяжело, потому что все его потуги в искусстве — жизнь, которой он жил с самого юношества. В нём это всё пестрило и цвело, но не вырывалось наружу из-за каких-то бытовых причин — семьи, в конце концов. Мир словно не хотел понимать творца. Его мир — любимая жена и любимая дочка. Ника не была ребёнком-«почемучкой» и никогда не спрашивала, что Константин Всеволодович рисовал здесь, а что вот тут хотел изобразить, хотя вопросы тут реально могли возникнуть: папа не работал в реализме, а предпочитал формы, зачастую плоские, ровные и угловатые; баловался перспективой, иногда использовал параллельность образов и фигур (Ника не знает, но Константин Всеволодович делает это, когда хочет указать на порядок и привнести перфекционизма). Абстракция — то, во что с первого раза не поверишь и то, что не поймёшь по щелчку пальца, только если действительно углубиться, всматриваться и представлять, и, если честно, вписывая в каждый мазок по холсту окрепший и взрослый смысл, Константин Всеволодович желал услышать вопросы от родных и желал ответить на них. В один из учебных дней на уроке истории любимый учитель Вероники — Анатолий Александрович Чудайкин рассказывал о культуре двадцатого века. На слайдах презентации он показывал всему классу плакаты, известные некоторым из мемов, а Веронике они были знакомы, потому что попадались на глаза в гараже папы. Конечно, их мотивационное предназначение было понятно по лозунгам в верхних углах, но, как оказалось, в каждом плакате есть множество отсылок, даже цветовые решения играют роль. В этот день домашним заданием, конечно, был реферат о понравившемся плакате советского времени, и карты сложились так, что Ника планировала после уроков забежать к папе. Приподняв штору гаража, чтобы войти, Вероника застала папу, задремавшего на диванчике. Очки висели уже на самом кончике носа, но, несмотря на это, руки были напряжены, держа стопку разноцветных листочков. Нике не хотелось тревожить отца, который ещё так забавно двигал бровями во сне — видимо, снилось что-то впечатляющее. Она аккуратно попыталась взять стопку листов, как вдруг, словно испугавшись, что украдут, Константин Всеволодович подскочил, чудом поймав очки, прижимая их подбородком к груди. — Привет, Никас, — папа называл её так в честь Сафронова, конечно. — Как день в школе? Папа говорил ещё сонно, причмокивая и толком не раскрывая больших глаз — из-за этого Нике показалось, что не очень-то уж интересует папу обстоятельства её дня. Вероника уселась рядом с папой, прижав к груди ноги, и рассказала о домашнем задании не медля. — Плакат я уже нашла, — она листала фотогалерею в телефоне, чтобы найти скриншоты, которые успела сделать, пока шла к папе. — Ну, точнее, у меня их несколько. Ника показывала картинки, а Константин Всеволодович кивал головой, иногда угукая и улыбаясь. — Давай вот этот, у меня есть идея! Отец ткнул пальцем в ярко-жёлтый, с изображением верблюда посередине; там ещё, на первый взгляд, такой забавный лозунг: «Раскупай, восточный люд Лучшие галоши привёз верблюд» За папиным ноутбуком Ника вставляла найденную информацию о плакате в документ Ворда, а папа, зачем-то, ставил прямоугольный холст на мольберт. Вероника с интересом наблюдала из-за экрана ноутбука за папой, и он делал всё молча, будто кроме него в гараже никого нет: молча сел и начал рисовать, вырисовывая карандашом силуэты. — Что ты делаешь? Ника закончила текстовую часть проекта, и, обойдя рабочи стол, встала за спину к сидящему за мольбертом папе. На холсте он перерисовал плакат, что они выбрали для реферата — он даже очень ровно вывел буквы и попал в стиль шрифта. — Предлагаю тебе не распечатать картинку, а нарисовать, м? Константин Всеволодович повернулся к дочке, и посмотрел на неё снизу вверх с такой ребяческой и наивной, полной надежд улыбкой, что Ника просто не смогла устоять, она так растрогалась, благодаря папиной идеей... Константин Всеволодович посадил Веронику рядом с собой, но так, чтобы ей было удобно выполнять основную задачу. — Давай просто сначала закрасим всё самое большое, — папа вручил кисть Нике, и протянул ей на колени палитру с виточком жёлтого акрила на ней. — Начинай с фона. Вероника, как дошколёнок, неуверенно протащила кисточку по холсту, словно заворожённая наблюдая за тем, как яркий цвет заполняет пустоту. Было весело. Папа постоянно подшучивал по-доброму и улыбался; направлял Нику, советовал, как сделать лучше, и был как Боб Росс — смог научить чему-то человека, который совсем не разбирается в искусстве. Они закончили с картинкой только ближе к вечеру. Ника не чувствовала, как быстро убежала время, и помог образумиться ей мамин звонок. — Ммм, такая картинка на стене, красивая... Антон подошёл к Нике со спины, придумав не грандиозный, но неплохой (только ему так казалось, если честно) план примирения. — Чего? Антон кивнул в сторону жёлтого холста с верблюдом, который висел над доской в классе истории. Вероника смутилась. — Это мы с папой рисовали. — А я и думаю: почему так круто получилось? Ну, теперь не удивлён, — Антон рассчитывал на умиление со стороны девушки, но она лениво повернулась к нему, а на лице было сухое непонимание. — Ладно, я просто хотел попросить прощения, — Шастун сдался. — Так сказать, «прости меня, Мирон, я понял — я не артист»*. Ника, наконец, улыбнулась. — Господи, а таким шлаком искусства музыки зачем извиняться? — На смущённую улыбку Шаста в пол она тихонько пихнула его ладонью в плечо. — Всё нормально, не переживай. — Вовсе нет, — Шаст нахмурился. — Я был не прав, я не должен был говорить именно так. Да, друг — громкое слово, мне нужно просто привыкнуть к тебе, но ты точно мне не чужая. Ника не была рада, он была спокойна. Она коротко кивнула и усмехнулась себе под нос, громко выдохнув. — Покурим после уроков?