Такой же, как я

Гнев и горе, всё проходит, вслед зиме глядит весна, Будет время для апреля после мартовских ветров, Лишь бы сбылось всё, что снилось, стал бы мир не так суров. Год за годом повторяясь, время прямо держит путь. Можно всё начать сначала, ничего нельзя вернуть. Константин Никольский, «Так бывает» На секунду мне показалось, что чья-то сильная рука сжала мои лёгкие в кулаке, не давая им возможности раскрыться и наполниться кислородом. Кажется, если бы не Кира, которая, поняв, что происходит что-то не то, схватила меня за плечи и теперь буквально держала на весу, я потеряла бы сознание и рухнула на пол. Перед глазами пронеслось всё, что я пережила за те несколько месяцев, что брата не было рядом — отчаяние, страх, дорога в неизвестность, всё смешалось для меня в большой калейдоскоп красок и ослепляющих вспышек света, осталось лишь сумасшедшее биение сердца, готового выпрыгнуть из груди, проломив рёбра, и медленное, как кружение снежинок в воздухе в ясную погоду, осознание: это всё не зря. Это того стоило. Моё отчаянно колотящееся сердце пропустило удар, когда я поняла, что Антон тоже увидел и узнал меня, и в его глазах промелькнул ужас. Брат схватился за колёса своего кресла, лихо развернулся, и вот уже его и след простыл, лишь белый дракон на чёрной матовой спинке инвалидной коляски мелькает в темноте, отражая свет фонарей. Я резко оттолкнула державшую меня Киру и как была, успев только накинуть пальто поверх форменных блузки и юбки, выбежала на улицу, под снег, ветер и мороз. В первую секунду мне показалось, что кто-то опрокинул на меня бочку жидкого азота, но я не остановилась и продолжала бежать по улице вслед за Антоном, наплевав на боль от холода, словно в моё тело впились сотни кинжалов. Кажется, кто-то побежал за мной — я слышала, как хлопнула дверь кафе и кто-то меня окрикнул, — но не обернулась. Сейчас цель была лишь одна: догнать брата во что бы то ни стало. Люди на улицах с удивлением провожали меня взглядом, на этот раз их, скорее всего, привлёк не шрам на моём лице, а в целом мой внешний вид, ведь выглядела я действительно странно — на улице мороз, а я бегу по ночному Петербургу в незастёгнутом пальто, из-под которого видны форменные блузка, жилетка и юбка, вдобавок я ещё и на каблуках, потому что времени переобуваться не было и я вылетела из здания в чём была, только верхнюю одежду успела взять. Благо, в такое время на улице было мало народу, большинство людей уже давно сидели в своих тёплых квартирах перед телевизором и ждали новогоднего обращения президента. А я, похоже, встречу Новый Год на холодной улице. Лёгкие резало, будто я вдыхала не воздух, а лезвия, изо рта при каждом рваном выдохе вырывалось облачко пара, а в боку уже не просто кололо — казалось, что из моего тела в этом месте вырезали кусок, оставив кровоточащую дыру. Ноги, прикрытые только тонкой тканью капроновых колготок, ныли от холода, а рук, удерживавших пальто, чтобы оно не слетело с моих плеч, я уже почти не чувствовала. Ещё несколько месяцев назад я и подумать не могла, что когда-нибудь мне придётся бежать по улице на каблуках, едва не теряя сознание от мороза и рискуя подвернуть или сломать ногу, поскользнувшись на льду. Я напряжённо следила за белым драконом, нарисованным на спинке инвалидного кресла впереди меня, и несколько раз успела порадоваться, что мы с братом тогда выбрали именно белый цвет для рисунка, ведь будь этот пресловутый дракон чёрным или красным, вряд ли бы я смогла увидеть его в полумраке ночных улиц Петербурга. Силы были на исходе, когда я наконец поняла, что белый дракон приближается. Значит, либо мне каким-то немыслимым образом удалось прибавить скорость, либо Антон её сбавляет. Наверное, думает, что оторвался от меня. Чёрта с два, братишка, теперь ты мне за всё ответишь, начиная с побега из кафе и заканчивая тем, что мы вообще находимся в Санкт-Петербурге. — Антон! — От крика мне показалось, что по моему горлу изнутри чья-то рука провела лезвием. Я задыхалась от бега, в боку невыносимо кололо, а моё тело трясло от холода и перевозбуждения так, что, остановившись, я вряд ли смогла бы устоять на ногах. — Антон, стой! Подожди! Я видела, что брат обернулся и снова схватился за колёса кресла, и приготовилась рвануть ещё быстрее, чтобы наконец нагнать его, но увидела, что он уже не сбегает от меня — он разворачивает кресло, чтобы повернуться ко мне лицом. — Антон… — Я затормозила, задыхаясь, но под каблуки услужливо подвернулся лёд, и я чуть не рухнула на асфальт, но брат в последнее мгновение схватил меня за руки и удержал. Я взглянула в его глаза, которые уже успела забыть за долгую разлуку, и мои собственные веки обожгло горячими слезами. Всё закончилось. Я нашла его. — Карина, ты… Ты тут какого чёрта делаешь?! — Брат, похоже, пришёл в себя, и теперь его лицо исказила гримаса злости. — Что ты тут делаешь, я спрашиваю?! — Это ты что тут делаешь?! — Эйфория, охватившая было меня, тут же испарилась, и моё сердце загорелось совсем другим чувством, тёмным и пожирающим душу острыми клыками. И имя ему — ненависть. — Мы с родителями чуть с ума не сошли, я всё бросила и поехала тебя искать, а ты… ты ни о чём не подумал, ни о чём и ни о ком, тебе важен лишь ты сам, и ты готов сейчас меня, собственную сестру, вышвырнуть за дверь, как собаку, наплевав на всё! — Тебе шестнадцать лет, идиотка! — И что с того? Что с того, а?! Да, я бросила школу и приехала сюда тебя искать! Ты думал, будет как-то иначе? — А я просил тебя за мной ехать?! Я тебя просил?! Какого чёрта ты решила, что я нуждаюсь в вашей помощи, а? И как ты вообще меня нашла? — Ты забыл чек на билет в книге. — Я насупилась, надев наконец нормально пальто и спрятав руки поглубже в карманы. Стало немного теплее, но не прикрытые шерстяным подолом ноги продолжали ныть от пронизывающего ледяного ветра. Некоторое время мы провели в тишине, нарушаемом лишь вальяжным шорохом холодных волн Невы — в погоне друг за другом мы умудрились достичь набережной, на которой в такое время было пустынно, лишь ветер свистел в арках разводного моста. Антон время от времени поднимал на меня взгляд, но через несколько секунд снова отводил глаза — делал вид, что я ему безразлична. Я знаю эту его уловку, и она на меня не действует. — Давай зайдём куда-нибудь, — наконец тихо произнёс он, разворачивая инвалидное кресло. — Ты замёрзнешь. И в этой фразе, кажется, не было ничего необычного, но его интонация и взгляд дали мне понять: что бы ни случилось и где бы мы ни находились, сколько бы ни прошло времени, я по-прежнему остаюсь его младшей сестрёнкой, а он — моим любимым старшим братом, который всегда старается обо мне заботиться и оберегать меня. Неважно, сколько нам лет, восемь или двадцать пять, мы всегда остаёмся связаны незримой нитью, которая может растянуться, спутаться, но никогда не разорвётся. Мы зашли в какое-то кафе, которое, на удивление, ещё работало — видимо, для таких же беспризорных странников, как мы с братом. Девушка-кассир весьма странно посмотрела на меня, когда я закатывала коляску Антона в заведение, — кажется, в её взгляде ясно выразилась смесь жалости и отвращения, — но мне было наплевать, что она думает. Так уж случилось, что нам обоим суждено до конца своих дней носить клеймо «не таких, как все», и мы давно к этому привыкли. Жизнь продолжается. Мы выбрали столик у широкого окна, выходящего на ту самую набережную Невы, но ничего заказывать не стали. В первую секунду мне показалось, что внутри кафе вообще нет воздуха и невыносимо жарко, но потихоньку мой замёрзший организм привык к теплу, и я смогла онемевшими руками снять пальто и повесить его на спинку стула, на котором сидела, оставшись в своей рабочей форме официантки, чем заслужила ещё один неодобрительный взгляд кассирши. — Она на меня так пялится, будто никогда инвалидов-колясочников не видела, — буркнул Антон в своей привычной грубоватой манере. Я ничего ему не ответила, молча рассматривая его и снова воскрешая в памяти его полузабытый образ. Он почти не изменился за время нашей разлуки — или, может быть, я просто уже не помню, каким он был раньше? Не верилось, что все мои мучения и страх позади, и мой родной старший брат действительно сидит сейчас передо мной, точно так же с интересом разглядывая меня. Я не зря пережила всё это. — Ну, рассказывай, — не выдержал он, выпрямляясь на своей коляске, — как ты умудрилась меня найти? Я думал, что это нереально. — Почти так и было. Когда ты пропал, мы с родителями очень взволновались, папа всех своих влиятельных знакомых «поставил на уши», но те только разводили руками… — Я вздохнула, снова окунаясь в давно забытый кошмар, который пришлось пережить два месяца назад. Поначалу было трудно, но со временем ком в горле удалось проглотить. — Всё так выглядело, будто ты взял и испарился прямо из комнаты, ведь никто не видел и не слышал, как ты ушёл. В конце концов, родители сдались и сказали, что это твоё дело, ты уже взрослый и можешь делать, что хочешь. А неделю назад я нашла внутри книги, которую взяла у тебя в комнате, чек на билет до Питера. Когда мама и папа узнали, что я собираюсь ехать за тобой, то почти выгнали меня из дома и сказали, что я могу больше не возвращаться. Отступать было некуда, и я поехала автостопом. — Ты приехала из Александрова в Петербург на попутках? — не поверил Антон. Я кивнула, усмехаясь. — Как видишь. За два дня я смогла добраться до Питера через Москву, Зеленоград, Тверь… — Я запнулась. — Ещё вроде бы проезжала через Клин… И Великий Новгород, кажется. Я точно уже не помню, какие именно города мне попадались, но, по-моему, их было больше… Не помню. В общем, идти было некуда, но, на моё счастье, я встретила добрую девушку, которая приютила меня и помогла найти работу, за что я ей очень благодарна. Вместе с ней мы и искали тебя по всему городу, а сегодня случайно увидели тебя из окна кафе, где работаем. Вот так и получилось. А как ты здесь оказался? Антон некоторое время молчал, глядя в окно на припорошенную снегом набережную Невы, лениво игравшей льдинами на тяжёлых тёмных волнах. Я уже начала побаиваться, что сказала что-то не то, когда он наконец произнёс, не поднимая на меня глаз: — Поверить не могу, что из-за меня моей младшей сестре пришлось пережить такое и пойти работать официанткой в какую-то жалкую забегаловку чёрт знает где. Знал бы — никогда не решился уехать. — То есть ты только обо мне думаешь? — грустно усмехнулась я. — А о маме с папой? Вспомни, каково пришлось им, когда мы с тобой чуть не погибли. Каково им было, когда ты лежал в больнице… Неужели тебе и в голову не пришло, что они за тебя волнуются, боятся? — Хватит меня отчитывать. Я сам всё прекрасно понимаю. Я… ужасно поступил, я признаю это, только пожалуйста, не надо лишний раз давить на меня. — Хорошо, я не буду, — на удивление быстро согласилась я. Скандалить с братом настроения не было, и я не решилась пытаться задеть его. — Ты так и не ответил, как тебе удалось уехать, не оставив следов. Расскажи, пожалуйста. Брат вздохнул, откидываясь на спинку своей коляски, и перевёл взгляд на потолок. Похоже, он не знал, как начать, какие слова подобрать. Молчание затянулось, но я не стала торопить Антона. Он должен был прийти в себя, собраться с мыслями. В конце концов он снова тяжело вздохнул и заговорил вполголоса, всё так же глядя в потолок: — Когда случилась та авария, приковавшая меня к инвалидному креслу, я был уверен, что моя жизнь окончена. Мертва точно так же, как нижняя часть моего тела, которую я таскаю теперь за собой, словно привязанный груз. Если бы не ты и папа с мамой, я точно сошёл бы с ума от отчаяния, даже, похоже, начал… Ты же помнишь тот случай с медсестрой, правда? Столько времени прошло, а меня до сих пор гложет стыд. Когда тебя выписали, мне стало ещё хуже, потому что ты реже стала приходить ко мне. Не оправдывайся, Карин, не надо, я же не глупый, понимаю: ты тогда заканчивала десятый класс, следующий учебный год — последний, а из-за аварии ты пропустила много школьных занятий. Знаю, понимаю, но чёрт, как же мне было обидно, пусть это и достаточно эгоистично… Когда я вернулся домой, стало ещё хуже. Ведь я с рождения жил в Александрове, знаю практически каждый уголок, и от этого было чертовски тяжело. Я вспоминал, как гулял по этим улицам с друзьями, когда ещё мог ходить, а потом смотрел на свои парализованные ноги и чуть ли не ревел. И с квартирой было точно так же. В моей комнате почти ничего не изменилось, и временами мне казалось, что никакой аварии не было, но через секунду понимал, что не чувствую собственных ног, и становилось ужасно плохо. И в какой-то момент я понял, что больше так не могу, что нужно что-то менять. Решил не ограничивать себя, ведь терять было уже нечего. Снял все свои сбережения, купил билет на самолёт и попросил кое-кого из старых знакомых отвезти меня в Москву, в аэропорт. Первые несколько недель было очень тяжело освоиться, тем более что эти вездесущие люди на улицах постоянно так на меня пялились, будто никогда не видели инвалидов-колясочников. Но я твёрдо решил, что я сильный и должен это вынести — в конце концов, ничего не изменить, мне всю жизнь придётся ловить на себе такие жалостливые взгляды. А ещё я навсегда уяснил, что самое гадкое чувство — чужая жалость. Нет ничего хуже, чем-то ощущение, когда тебя жалеют, потому что тогда понимаешь, что твоя жизнь окончательно превратилась в ад, а ты сам — в жалкое подобие человека. Я не понимаю, зачем меня тогда спасли и не дали умереть. Неужели смерть — это хуже, чем моя участь? Вряд ли бы я стал новым Ником Вуйчичем, которому его недуг не помешал добиться успеха в жизни, или ещё кем-то подобным. Кому я теперь нужен? Я всего лишь ущербный инвалид, каких миллионы. Жалкое существо, обречённое доживать оставшиеся дни, перевозя своё парализованное тело на коляске. Я сравниваю себя с птицей, которой перебили крыло — мне не остаётся ничего, кроме как смотреть на то, как другие летают, и ненавидеть себя за то, что не могу подняться в воздух, как они. Я не верю своим ушам. Передо мной сидит уже не мой сильный, непоколебимый брат Антон, а его бледная копия, подобная тени. Не могу поверить, что его так сильно изменило путешествие. — Зачем ты говоришь про себя такие кошмарные вещи? — Потому что это правда, Карина. Я и живу-то на свете лишь потому, что кому-то меня жаль. А на самом деле я — ненужная деталь, брак. Наверное, лучше с самого рождения чем-то болеть, потому что очень тяжело сначала жить нормальной жизнью, а потом оказаться в инвалидном кресле. — Что ты такое говоришь? — Мне было больно слышать такие слова от родного брата, и мне хотелось помочь ему, но я не знала, как это сделать, и от этого было ещё страшнее. — Зачем ты так, Антон? Ведь ты такой же человек, как я. Ты такой, как я! — Нет, Карина, я не такой, как ты, и никогда больше не буду. На таких, как ты, люди на улицах не пялятся. Таким, как ты, в лицо не лгут, не говорят с притворством, что прекрасно понимают и сочувствуют, а у самих в глазах читается: «Господи, как же хорошо, что я не такой». Мы с тобой по разные стороны одной стены. — Пусть даже так, но… Ты спас меня ценой своего здоровья. Ты принял на себя весь удар того проклятого автомобиля, иначе в инвалидном кресле сидела бы сейчас я, а не ты. И не факт, что я осталась бы жива, потому что ты — мужчина, твой организм сильнее моего. Неужели для тебя это ничего не стоит? — Я приподнялась со своего стула и с некой опаской взяла брата за руку. Антон шумно выдохнул и закрыл глаза. Некоторое время мы провели в молчании, затем я попыталась перевести тему: — А почему ты выбрал именно Санкт-Петербург? Брат помолчал, несколько раз тяжело вздохнул, потом неловко улыбнулся и снова посмотрел в окно. — Санкт-Петербург. Петроград. Ленинград. Город, переживший так много испытаний за свою историю. Он вынес восстание декабристов, несколько революций, две войны, блокаду, но не сломался. Мне кажется, что находясь здесь, я не имею права сдаваться — если петербуржцы выдержали столь сильные удары, выдержу и я. — И ты выдержал? — Мне, безусловно, тяжело, но я стараюсь справиться. Сейчас, кажется, началась белая полоса. Я смог снова поступить в университет для… таких, как я. — Я уловила по его интонации, что последняя фраза далась ему с трудом, словно Антон не мог подобрать подходящих слов. — Я даже добился места в общежитии. Оно сопряжено с одной из клиник, так что медицинская помощь всегда рядом. Хочу выучиться на юриста и попробовать получить работу адвоката. В моём положении это будет довольно сложно, но нет ничего невозможного, правда? Я ещё вот что понял: пока общество будет считать таких, как я, инвалидами, мы и будем инвалидами. — Брат поднял на меня глаза и улыбнулся. — Я сильный. Такой, как ты, правда? — Конечно! Да, у тебя больше не работают ноги, но ведь ты — это по-прежнему ты. И ты ничем не отличаешься от меня. Верно? Антон некоторое время молчал, потом поднял на меня глаза и медленно кивнул, и я увидела, как в его глазах засияли угасшие было огоньки. Однако мысли мои были уже совсем в другом направлении: — Я правильно поняла, что ты не планируешь возвращаться в Александров? — Разумеется, я отчасти ожидала такого расклада, но мне всё равно стало невыносимо горько. Я ощущала себя так, будто брат бросает меня одну, отказываясь быть рядом. Он покачал головой. — Я не могу вернуться, Карина. Сама понимаешь, здесь моя учёба, моя жизнь. Возможно, как-нибудь удастся приехать в гости, если меня, конечно, пустят домой… Но если это и будет, то лишь летом, и неизвестно, как за это время может повернуться жизнь. Я буду стараться поддерживать с вами связь, обещаю. Мои глаза обожгло солью, и я зажмурилась, чтобы не расплакаться. Брат с усилием перегнулся через столик и протянул руки, касаясь моих плеч, обтянутых бордовой форменной жилеткой. — Не плачь, сестрёнка. Не надо плакать. Жизнь продолжается, верно? У нас с тобой всё впереди. Ты выучишься на журналиста, поступишь на работу, будешь ко мне в гости ездить. Правильно я говорю? — Я кивнула, улыбаясь сквозь слёзы. — Вот, прекращай рыдать. А я постараюсь приехать летом в Александров и ещё успею тебе надоесть. Ты, кстати, когда домой собираешься? — Я ещё не знаю. Сейчас, когда я тебя нашла, мне больше нечего здесь делать, так что могу уехать хоть завтра, но сначала я должна отработать положенный срок, чтобы накопить на билет обратно. Конечно, могу поехать автостопом, как ехала сюда, но это, во-первых, долго, а во-вторых — неизвестно, повезёт ли мне так, как повезло раньше. Так что хочу взять билет на поезд дальнего следования. — Если хочешь, я могу дать тебе нужную сумму. — Не надо, Антон. Я в состоянии о себе позаботиться, в конце концов, я уже взрослая. — Я верю тебе. Но из-за меня тебе пришлось столько перенести, поэтому это лишь самое малое, что я могу для тебя сделать… — Антон смотрит на меня, и я вижу, как его глаза блестят. Он почти плачет. — Прости меня, Кариш, — шепчет он, с усилием удерживая слёзы. Я встаю из-за столика, подхожу к его коляске и сажусь на корточки, чтобы наши с ним лица оказались почти на одном уровне. Моя рука утопает в его широкой ладони, как детская ручка. Брат наклонил голову, я сделала то же самое, и наши лбы соприкоснулись. Чуть более чувствительную кожу на шраме обожгло странное ощущение — не слишком приятное, но и не противное. Мы закрываем глаза и несколько секунд молчим, а затем почти одновременно произносим полушёпотом: «Прости меня». Горячее дыхание друг друга обжигает нас, а эти слова окончательно разрушают стену, стоявшую между нами до этого, и кажется, что ничего и не было — ни аварии, ни реабилитации, ни клиники, ни долгого изнурительного пути до Петербурга. Для нас существует только эта зима, эта ночь и эта минута. И когда с экрана телевизора на стене кафе начинает разноситься по помещению бой кремлёвских курантов, мы не размыкаем нашего объятия. По всей стране в этот момент начался настоящий праздник Нового Года, в каждом окне сейчас видны искры бенгальских огоньков и сияние гирлянд на ёлках, в каждом доме шипит шампанское и звенят бокалы. Бьют часы на Спасской башне, отсчитывая последние секунды уходящего года, и их звон отзывается в каждом уголке огромной страны тёплой вибрацией сердец. Мы в разных городах и в то же время вместе, словно единая большая семья. Моя рука по-прежнему находится в тёплой ладони брата, и я знаю, что нас ничто и никогда не сможет разлучить, будь то болезнь, время или расстояние. Где бы мы ни были и что бы ни случилось, Антон всегда остаётся моим любимым старшим братом, а я — его младшей сестрёнкой. Мы прошли огромный путь, однако нам предстоит пройти ещё в сотню раз больше. И я верю, что мы с этим справимся. И даже предстоящая далёкая дорога домой из этого чужого города уже не кажется мне такой утомительной.