***
Я стоял посреди большого помещения рядом со столом, погрузившись с головой в чтение сценария и низко наклонился, делая на полях небольшие пометки жёлтым маркером, пока не вздрогнул от того, что моего плеча коснулась его ладонь и он, проворно вырвав из моих рук сценарий и отбросив его на стол, запрыгнул мне на спину и поднял руку, прокричав громкое и отчётливое «Йоху-у-у», которое эхом отозвалось в кабинете. Пока я приходил в себя и собирал мысли в кучу, хаотично разбросанные в голове от такого внезапного вторжения, Аксель наклонился низко-низко и прошептал мне на ухо: «Я скучал по тебе, Максанс». Четыре дня без него. Четыре грёбанных дня! Показались ли мне они вечностью? Нет. Они показались мне вечностью и ещё одним бесконечным днём. Кроме нас двоих в студии не было ни души и никто не мог услышать его слов; однако это не помешало ему еле слышно прошептать их, как-будто даже стены, окна и мебель имели уши и могли растрезвонить о его чувствах по всей округе. А когда я изворотился и всё-таки заглянул ему в лицо, то увидел лёгкий румянец, слегка тронувший его нежные щёки, и отсутствие улыбки, свидетельствующей о серьёзности вышесказанного. Он скучал. А уж я-то как! Стыдно признаться, но я отсчитывал каждый день, ожидая нашей встречи. Памятуя то, что произошло во время нашей последней встречи, я знал, что теперь необходимо блюсти рамки приличия и вести себя с ним, как с другом, но... Когда его руки обвивали мою спину, а руками, поддерживающими его, я ощущал его вес, соблюдать напускную отстранённость и спокойствие становилось сложней. Поэтому я молчал. Я не сказал ни слова тому, кто висел на моей спине, подобно обезьянке. Не сказал о том, что тоже скучал. Не сказал о том, что с того момента, как он покинул мой дом, я начал ощущать, что в квартире не хватает чего-то... Кого-то... Не сказал о том, что на второй день после его ухода, множество раз брал в руки телефон, чтобы позвонить и попросить прощения, хотя и знал, что он уехал, не взяв с собой мобильный. Не сказал о том, что думал о нём, просыпаясь и засыпая. Не сказал о том, что исписал десятки страниц дневника, которому доверил самое сокровенное. Не сказал о том, что мне хватило мужества рассказать сестре и другу о своих чувствах к нему. Не рассказал о том, что мне наконец-то хватило духу признаться в них самому себе... Я не сказал ему ничего из того, что вертелось на языке, но точно знаю, что всё, о чём я умолчал, он без труда смог прочитать по моим глазам.***
Мои конечности были словно шарнирные. Они то резко подрагивали, становясь похожими на марионеток, которых дёргают за верёвочки, то становились железными, будто их пригвоздили к полу, а то и вовсе становились желейными, напрочь отказываясь слушать мои мысленные приказания. Моё тело начало жить своей жизнью, и мне это дико не нравилось. Оставались считанные минуты до съёмки сцены близости и я не знал, куда себя деть. Пока Давид давал последние наставления операторам, я прикидывал, что было бы, попади я сейчас во вселенную супергероев и обрети способность становиться невидимым. Воспользовался бы ею или нет? — Волнуешься? — Аксель в одно мгновение пересёк длинное фойе и, находясь минуту назад у выхода, тотчас же оказался сидящим вместе со мной на диване. — «Видимо, он где-то приобрёл другую способность — левитацию», — с усмешкой пронеслось в голове, и я улыбнулся своим мыслям. — Похоже на то. — Я бы тоже волновался, будь это моей первой интимной сценой в кино. — А она не первая? — поразился я, со всех глаз смотря на него и прикидывая, о каком фильме или сериале он умолчал. — Первая, именно поэтому я тоже волнуюсь, — засмеялся Орьян, излучая спокойствие и уверенность. Как я понимал, это было напускное. — Ты такой простой. Нет ничего лучше, чем брать тебя на понт. Я и сам посмеялся, осознавая, что этот засранец всё-таки прав. Но его слова успокаивали, а присутствие давало столь необходимую поддержку. — Думаешь, мы справимся? — неуверенно спросил я, осматривая место, где та сцена должна была сниматься. — Думаю ли я? Уверен. Если бы я не знал, как хорошо ты работаешь, едва Давид даёт команду, то волновался бы; однако ты отличаешься умением собраться в нужный момент, и даже если до этого ты искусал от волнения все губы до крови, после команды режиссёра забываешь обо всём и просто растворяешься в Элиотте. Его слова позабавили меня и, вынужден признать, порадовали. Это именно то, что мне было нужно в ту минуту. Я понимал, как мало таких людей — независтливых, способных подбодрить и подсказать, когда ты в смятении, направить в нужное русло. Такое человеческое качество в актёрской среде я ценю превыше всех других качеств. — Спасибо тебе, мой Маленький принц.***
Я вошёл. Нет, вошёл не я. В студию вошёл Элиотт, который осознавал всю тяжесть своей вины перед Лукой и не знал, куда деться от волнения, как себя вести. Он не имел никакого права смотреть на Луку, но вместе с тем не мог побороть это сильное и такое естественное желание... Лука в свою очередь старался не смотреть на Элиотта, чтобы тот не увидел по его лицу всю боль и горечь, что ему пришлось пережить из-за человека, которому он открыл своё сердце и которому поверил — слепо, без оглядки... Элиотт старался говорить о граффити, а все мысли занимала не стена и краски, а он — его Лука, которого у него хватило духу ранить. Не нарочно — нет... Необдуманно. Он хотел дотронуться до Луки, обвить руками это хрупкое юношеское тело и никогда больше не отпускать. Хотел раствориться в нём, превратиться в молекулу. Хотел умереть и возродиться. Хотел разделить эти минуты только с ним одним. После слов «С тех пор, как я встретил тебя, важен лишь ты», я понял, что это говорит уже не Элиотт. Это говорю я... Начался бой красками. Они смешались воедино и наша одежда начала покрываться всевозможными цветами радуги, а ситуация накалялась и накалялась, пока я не потерял контроль над ситуацией — и Аксель потерял его тоже. Прошли часы... Или всё-таки минуты?.. Может, месяцы? Сколько времени прошло — неизвестно, однако прийти в себя я смог лишь тогда, когда крепкая рука режиссёра намертво вцепилась в плечо, оттаскивая меня подальше от Акселя и его от меня. Он буквально силой разнял нас и я, пытаясь сфокусировать на чём-то свой размытый взгляд, посмотрел на лицо Акселя. Вид у него был неважный — он подрагивал и дышал так тяжело, будто перед сценой сдавал кросс по бегу вокруг стадиона, глаза были пугающе-тёмными, с расширенными зрачками, а о поцелуе красноречиво говорили налитые кровью губы. Он не был похож на себя. Передо мною открылась неведомая доселе сторона Акселя — хищная, ненасытная, животная... И очень соблазнительная. — Чёрт! Привёл нас обоих в чувства режиссёр, который вдруг тихо заматерился и закрыл лицо рукой. Казалось бы, мы могли не услышать этого в неожиданно появившемся будто из ниоткуда шуме, но именно среди всеобщего шума, голос его звучал наиболее ясно. Я обратил внимание на костюмера, которая косила глаза туда, где по идее должно было находиться маскировочное бельё Акселя и неистово показывала пальцем на ту область. Наконец, мы оба додумались посмотреть туда... и охренели. А потом посмотрели уже туда, где должно было находиться моё маскировочное бельё. Вот так, находясь в студии, до отказа наполненной людьми, мы оказались в ловушке, стоя посреди помещения без маскировочного белья... и с хорошо видными со всех ракурсов эрогированными, мать его, членами.***
Пока мой мозг лихорадочно соображал, что произошло, руки уже хватали нашу с Акселем одежду. Кинув ему футболку и джинсы и сжав в другой руке свою одежду, которой прикрыл паховую область, я, не оглядываясь, поспешил уйти прочь. Зашёл я уже в пустующий кабинет, с ужасом сообразив, что ходить по учебному заведению в чём мать родила — это лёгкий способ получить быструю и скандальную славу, а я уж точно не хотел прослыть актёром, который «известен только своим членом, который он, отбросив всякие нормы приличия, продемонстрировал всей школе». И если на нормы приличия мне было откровенно плевать, то обрести популярность благодаря моему пенису точно хотелось мало, поэтому одежду всё же надел. Быстро зайдя в душевую и скидывая с себя одежду, как это было сделано в сцене несколькими минутами ранее, я встал под обжигающий душ. Мои пальцы нервно подрагивали, а дыхание было неровным и прерывистым. Никогда ещё моё тело не предавало меня. Если ранее я думал, что каждый человек сам контролирует своё тело, то после того, что произошло на съёмках той сцены, с моих глаз спала пелена. Нет, есть люди, которые вызывают реакцию тела, над которой ты не властен, и ты ничего не можешь поделать. Когда мои уши перестали слышать шум воды, омывающей тело, я услышал другой звук. И нет, это был не ветер, барабанящий в дверь. Это был Аксель, без лишних слов вошедший в душевую. Я не обернулся, но точно знал, что это был он и никто другой. И что он стоял ровно позади меня, несколькими метрами дальше. В этом душном помещении, наполненным паром и шумом стекающей воды, его присутствие ощущалось очень остро. И я точно знал, что одежды на нём, как и на мне, не было. — Помочь тебе стереть краску? — раздался его вкрадчивый (это ли хорошо знакомый мне Аксель?) голос. — Помоги мне стереть позор, — ответил я приглушённым голосом, не оглядываясь на него. — На секунду - всего на секунду! - показалось, что его рука коснётся моего плеча и он обнимет меня, слегка приподнимаясь на носочках и утыкаясь носом мне в спину, как было уже однажды, — но он не сделал этого, а лишь постоял несколько минут, не проронив ни слова, после чего ушёл, плотно закрыв за собой дверь. Стоя в душевой под струёй обжигающего душа, я думал над тем, что произошло. Может быть, произошло нечто страшное. А может быть, и нет. Для меня не было страшным продемонстрировать перед всеми свою обнажённую плоть. Это были издержки актёрской профессии и к этому я был готов. Куда страшнее было, в окружении десятков людей, признать, что обнажённое тело Акселя и его поцелуи возымели реакцию, о которой никто не мог и помыслить... И может, это не было чем-то из ряда вон выходящим, только вот для меня это имело значение. Когда мы целовались, я обнажил не только своё тело, но и душу, и мне стало горько от того, что толпа зевак стала нежелательными свидетелями столь личного и интимного, но произошло обратное: то, что предназначалось лишь для одного человека, увидели все. Очень долгое время я боролся с собой, не допуская даже мысли о том, что меня могут возбуждать парни, и ушло немало времени на то, чтобы признаться самому себе, что меня влечёт к Акселю. Но признаться в этом перед толпой зевак... Нет, зеваками вряд ли можно назвать режиссёра и нескольких операторов, поначалу являвшихся единственными свидетелями того, что было между нами, и я искренне признателен Давиду за то, что он без лишних объяснений посчитал нужным очистить площадку от всех остальных, позволив самое сокровенное оставить строго между нами. Но пришедшие, едва успела прозвучать фраза «Стоп, снято!», люди успели увидеть всё то, что я пожелал бы скрыть, и от этого было очень не по себе. Понятно было одно: даже когда я помоюсь и надену свежую одежду, буду чувствовать себя грязным. Вопрос ворошил мои мысли, как бы я его не отгонял: что было бы дальше? Сначала я был Элиоттом, но потом — когда это случилось? — я перестал им быть, и на смену ему пришёл другой человек — Максанс. И как бы я не хотел убедить себя в том, что уж Аксель-то наверняка был Лукой, на которого так сильно подействовали поцелуи и близость Элиотта, сам же чувствовал всем своим естеством, что на него так подействовал я. И мне страшно представить, чем всё могло обернуться, если бы не Давид, который вовремя подошёл (или подбежал?) и разнял нас. Домывшись, но так и не смыв полностью краску со своего тела, я на скорую руку вытерся, надел одежду и уже вознамерился найти Акселя, чтобы попросить прощения за свои слова, которые он, вероятно, неправильно понял, и поговорить, но подойти не смог, издалека увидев то, что заставило меня сощуриться, будто в глаза кто-то брызнул лимонным соком. Аксель стоял в коридоре ко мне спиной, а его губы накрывали женские уста — это были уста Манон, неожиданно пришедшей к нам на площадку. Она жадно впивалась в его губы, смотря с вызовом прямо мне в глаза, а он обнимал девичью талию, будто вазу с дорогими цветами — осторожно, но тем не менее крепко. Смотреть на них было... неприятно. Это казалось неправильным — их поцелуй. В ту минуту их действие для меня было сродне чему-то противоестественному, тому, что не должно было происходить. Не она должна была целовать его и ощущать его мягкие розоватые губы с едва уловимым ароматом ванили, целуя которые можно было забыться. Это должен был быть не кто иной, как я... И придя на площадку чуть ранее, она могла стать нежелательным свидетелем тех коротких минут, во время которых это было столь явственно, сколь я пытался это скрыть. Уже собравшись заявить о своих правах, которых не имел, я услышал шаги и отвлёкся, смотря в сторону идущей гримёрши, а повернувшись в сторону пары, отметил, что и они услышали шаги, доносящиеся в коридоре. Услышав их, он обернулся. В его глазах читалась вся гамма чувств: растерянность, сожаление, удивлённость. Я улыбнулся гримёрше Монике, которая встретила меня с улыбкой и с той же улыбкой кивнула Акселю, резко опустившего талию своей девушки, а затем пошла дальше, оставляя за собой лишь глухой стук каблуков, стучащих по полу. Не найдя сил взглянуть на эту влюблённую пару, я пошёл прочь. Имел ли я право на Акселя? Нет. Не после того, как я отвергнул его признание. Имела ли на него право Манон? Да, именно потому, что являлась его девушкой, которую он, по всей видимости, любил, а она любила его. И это можно понять — разве можно его не любить?.. Каждый раз, стоит этому шумному пареньку пройти мимо, тело моё покрывается гусиной кожей и я не могу отвести глаз. По всей видимости, Манон оказалась права и я был для Акселем не более, чем временным увлечением. В таком случае решением стало одно — покончить с этим раз и навсегда, пока я не дал себе всерьёз увлечься этим парнем, который, наигравшись, мог потом остыть и вернуться к той, кого в действительности любил. Тем не менее я никак не мог выкинуть из головы картину его поцелуя с Манон и — что задело не меньше — его руки на её талии. Если было что-то, чем он мог меня задеть, его рука на ней была именно этим.