***
Вечером того же дня, когда я докуривал девятую по счёту сигарету, внимание моё привлёк звук входящего сообщения, только пришло оно от того, от кого это было меньше всего ожидаемо. Глаза быстро пробежалась по строчкам и пришлось несколько раз читать снова, чтобы понять смысл сообщения. Губы пересохли и я их несколько раз облизал, продолжая бесшумно шептать текст, высвечивающийся на экране. «Я сожалею, что тебе пришлось стать свидетелем нашего с Манон поцелуя. Это не было запланировано. Признаюсь, меня несколько смущает ситуация, в которой мы оба оказались, и я хотел бы её прояснить. Давай встретимся в удобное для тебя время и поговорим» На этот раз сообщение было от Акселя, и это удивило, причём весьма неприятно. Он не любил писать сообщения, зато охотно отсылал голосовые, которые могли создать иллюзию присутствия и передать весь спектр эмоций, отражающихся в голосе; только вот на сей раз он решил отправить безликое сообщение, которое ни единым словом не выдало его мыслей и оставило в смешанных чувствах. Ясно было одно — нужно как можно скорей поговорить и решить, как поступить, чтобы облегчить жизнь и нам, и нашим девушкам, которые помимо своей воли оказались втянутыми в ситуацию, которая давно вышла из-под контроля. Несколько минут понадобилось на то, чтобы унять дрожь в пальцах, но ответное сообщение было отправлено. — «Salon de Thé de la Mosquée de Paris, 12:00. Но с тебя — десерт, с меня — кофе». Последняя фраза была нашей личной, секретной, появившейся в первый же день нашего знакомства, когда после кастинга он, к моему глубочайшему удивлению, позвал меня в своё любимое кафе, ещё даже не будучи уверенным, что Давид утвердит меня на роль. Так как, согласно этикету, платить должен тот, кто приглашает, а мы оба принадлежим к категории людей, которые не любят есть за чужой счёт, он предложил компромисс: пригласил он, значит, платит за десерт (бо́льшую часть суммы), а я плачу за напитки (меньшую часть суммы). Это настолько мне понравилось, что мы решили пользоваться этим вариантом на постоянной основе, при этом никто не был обижен и обоих всё устраивало. Как бы то ни было, гениальные идеи посещали Акселя довольно нередко, чему я восхищался, стоило ему начать описывать идею. Сам он редко считал свои идеи гениальными, а если уж получал моё искреннее одобрение, бросал все дела и спешил воплотить их, непременно втягивая в это и меня. Получалось всегда по-разному, но одинаково весело. С этим человеком было очень весело, он обладал настоящим магнетизмом, исходящим откуда-то изнутри, и умел втягивать кого угодно в свои авантюры и проделки, обладая плюс ко всему даром убеждения, который использовал, когда надо... и когда не надо. В этом был Аксель — натурой, которая не могла оставить равнодушным, она завораживала и пленяла, в то время как он не находил в себе ничего необычного и имел уйму комплексов, с которыми отчаянно и тайно для всех других боролся. Он не говорил об этом, не показал ни словом, ни делом, что они есть, но я ощущаю это столь явно, сколь и свою тотальную неуверенность в себе. В этом парне есть столько различных граней, что он подобен алмазу: совершенство в несовершенности, ведь даже настоящий драгоценный камень имеет свои несовершенства. И будучи поистине драгоценным, Аксель остаётся простым и скромным, скрывающим это всё под толстым слоем огранки, пробраться под которую стоит немалых усилий. В тот самый момент, когда я думал об этом, понял, что Аксель стоит этих самых усилий. И то, что способен приложить их, даже если это будет трудно и порою невыполнимо. Он стоит любых усилий, потому что... нужен мне.***
— Знаю-знаю, семь минут, — еле выговорил я, весь запыхавшийся и пунцовый от бега, тяжело опускаясь на соседний стул, прикрыв глаза и восстанавливая ровное дыхание. Зная, что мне непременно влетит от Акселя, который был очень пунктуальным и не очень любил ждать, я поспешил извиниться и медленно приоткрыл глаза, смотря наконец на собеседника, не сказавшего ни слова. Уж лучше бы я этого не делал! Аксель был одет в свою любимую серую толстовку с надписью «Romance», что и у сериального Луки, а на ногах красовались самые обычные потёртые джинсы и белые кроссы. Ничего необычного на первый взгляд, но выглядел он... незабываемо. Непослушные русые волосы разметались, как-будто он попал в торнадо, губы немного пошелушились, но оставались такими же соблазнтельно-розоватыми, а глаза смотрели прямо в мои, не мигая. Очевидно уловив на себе мой немигающий взгляд, он моргнул пару раз, залился краской и заливисто рассмеялся, от чего люди за соседними столиками, оторвавшись от еды и беседы, удивлённо посмотрели в нашу сторону, не понимая причину такого громкого смеха, в одно мгновение разрушившего тихое щебетание посетителей. — Думаю, дальше слушать не стоит, — начал он, постепенно успокаиваясь, — иначе услышу очередную историю про кормление собак и спасение кота, залезшего на дерево и боящегося спуститься вниз. А то ещё похуже. А на деле ты просто никогда не умеешь приходить вовремя. — Я смотрел на него и поймал себя на мысли, что он смеялся не из-за этого, но улыбнулся, позволяя догадками оставаться ими дальше. — Погоди, ты про бабушку ещё не слышал, — хихикнул я, морщась. — Ты прав, я не умею приходить вовремя. — В этом твоё очарование. И проклятие. Улыбка, которую он попытался скрыть, воцарилась на его губах и тут же скрылась из виду, напоминая мираж, привидившийся страннику в пустыне. — Сейчас ты закажешь себе и мне кофе, а я — десерт, — заявил Аксель, — и мы поговорим. Пока официант заканчивал обслуживать соседний столик, я сделал запрещённый приём: улыбнулся собеседнику, чуть наклоняя голову вбок. Я знал: перед этим он не устоит, и был прав. Он послал мне улыбку, которую я жаждал увидеть — типичную улыбку Акселя Орьяна, обращённую ко мне. Так улыбаться умел только он. — Нет, енотами меня уже не впечатлишь, — сказал он, так как каждый раз, как я наклонял голову вбок в разговоре с ним, он говорил, что я напоминаю ему любопытного енота, с которым он часто игрался в детстве, приходя к другу, дома у которого проживал славный енотик. Несмотря на это, он вёлся каждый раз, а я использовал «режим любопытного енота» всякий раз, когда выпадала возможность, и тем самым веселил Акселя. Сделав заказ, наши взгляды вновь пересеклись. На этот раз улыбок не было, вместо них в глазах сквозило опасение: он опасался того, что хочу сказать я, я опасался того, что хотел сказать он. Поскольку чаще всего именно он спасал меня, принимая на себя груз ответственности и спасая от проблемы говорить первому, в этот раз я решил облегчить его участь и сам начал разговор. — Ты тоже мне нравишься. Его губы раскрылись, будто он хотел что-то вставить, но я приложил палец к своим губам, молчаливо призывая к тишине. — Ты правда мне нравишься. Но я знаю, что это не более чем увлечение. Нужно было добавить «с твоей стороны», но это могло вызвать в нём ненужное чувство вины или даже отторжение, а это было лишним, поэтому я пошёл дальше. — У нас обоих есть чувства к нашим девушкам, и то, что между нами появилась симпатия... Может, даже нечто большее... Это нормально, ведь мы играем влюблённую пару, частично идентифицируем себя со своими персонажами, поэтому нет ничего странного в том, что мы перенесли какие-то чувства персонажей в реальную жизнь. Ложь. Влюбился я гораздо ранее, чем начал играть Элиотта, но стоило ли говорить ему об этом? Нет. Именно по этой причине я не сказал и отодвинул на задний план даже крохотные частички сознания, которые твердили о том, что и он мог почувствовать что-то ко мне раньше, чем мы начали играть в сериале. Он слушал молча, внимая каждому моему слову. Сидел спокойно, смотрел прямо, и только искуссанные почти до крови губы говорили о том, что он нервничал. Кусание губ было его пагубной привычкой, с которой он не мог совладать. Отсюда и запах ванили, исходящий от них — это запах бальзама, который он наносил на них, когда они начинали шелушиться или болеть из-за ранок. Об этом он поведал только мне — человеку, который часто был вынужден целовать те самые губы. — Пора поговорить откровенно, — заговорил я после небольшой паузы, стараясь сделать свой тон лёгким и спокойным, дабы не заставлять моего собеседника нервничать. Тем не менее он насторожился. — У тебя есть чувства ко мне. — Он сглотнул. — У меня есть чувства к тебе. Полагаю, будет глупым отрицать очевидное, особенно после вчерашнего. Я улыбнулся, однако ответной улыбки не получил. Аксель, казалось, приготовился к худшему и отсчитывал минуты, прежде чем я скажу, что не хочу иметь с ним ничего общего. — Ты не чужой для меня человек, напротив... Очень близкий. Мой. Мне кажется, ты не просто так появился в моей жизни, и я ценю твоё появление в ней. Должен признать, что... немного увлёкся. Наверное, я черезчур сильно вжился в роль Элиотта и немного... перенёс его чувства в реальную жизнь. Я слышал, такое бывает... Но это не отменяет важности твоего присутствия в моей жизни и я не хотел бы, чтобы оно заканчивалось, только... Я хочу быть со своей девушкой. Правда хочу. И в ту минуту, говоря эти слова, я не врал. Убедив себя в том, что когда съёмки закончатся, у Акселя перегорят чувства и я останусь ни с чем... Или, что ещё трагичней, если чувства перегорят у меня, и он будет ранен... Этого не пожелал бы испытать ни один из нас, поэтому было бы правильней не допустить такого, зарубив мимолётные и губительные чувства на корню. Аксель грустно смотрел на краешек чуть шероховатого стола, сделанного из светлого дерева медового оттенка, и, очевидно, раздумывал над ответом, заставив нервничать уже меня самого, ожидавшего услышать то, что могло заставить моё сердце получить миллионы ударов, пропустив через себя лишь один — «Ты лишний в моей жизни». — Приятно услышать такие слова. Да, я тоже много думал над тем, что вообще происходит. И решил, что... Блять, твоё появление в моей жизни перевернуло её вверх дном, но я буду настоящим придурком, если упущу тебя, — он растянул губы в улыбке, причём в такой искренней, что невозможно было не улыбнуться в ответ. Да, он опять шутил в свойственной лишь ему манере, но я решил позволить ему это. А затем, ни минуты не задумываясь, я наклонился через столик и запустил руку в его "гриву", взъерошив и без того пышную и непослушную шевелюру. Его рука легла на мою вторую, лежавшую на столе руку и он сказал, уже без тени улыбки на вновь посерьёзневшем лице: — Если ты хочешь быть с ней — будь. Если она делает тебя счастливым, я только рад, но если ты это делаешь только потому, что так надо или так правильно... В ответ я лишь улыбнулся, раздумывая над тем, правда ли я хочу быть с Камиль или делаю это только потому, что так правильней.***
— А ты хорошо сыграл вчера, — сказал Аксель без тени шутки, когда мы сидели поздно ночью после долгой прогулки по окресностям Парижа на двухместной качели и я постепенно её раскачивал, рассматривая чистое звёздное небо. Это замечание не оставило меня равнодушным и я усмехнулся, вспоминая всю глупость и нелепость той съёмки, во время которой мы предстали голыми... и возбуждёнными. — Не напоминай, я до сих пор не пришёл в себя... — Ты... — начал он, запнувшись, - стыдишься меня? — Не тебя, нет. Никогда. Мне стало стыдно, что все узнали то, в чём я сам себя долгое время разубеждал. — Правда? — с надеждой спросил он, поворачивая лицо в мою сторону, одну сторону которого тёмная ночь окрасила в чёрный цвет, а вторую сторону которого сделали мерцающим звёзды, играющие на его коже и создавая россыпь светлых бликов. Когда кажется, что красивей уже некуда, ты в очередной раз убеждаешься, что красота его идёт не от лица, нет... Она идёт от сердца. — — Даже не думай. Тебя мне стыдиться нечего. Я наоборот горжусь. — Чем? — с любопытством спросил он и, к моему изумлению, положил голову мне на колени, приняв горизизонральное положение и подогнув под себя ноги, а я тотчас же позволил себе то, в чём долгое время отказывал — зарылся рукой в его шелковистые волосы, в которых она тут же утонула, и принялся перебирать непослушные пряди. И тут, как раз когда я собирался ответить, он совершил нечто, что заставило меня раскрыть рот от изумления и несколько раз моргнуть, чтобы убедиться, что это не причудилось — он замурчал! Нет, правда. Как самый настоящий кот. Его тихое мурчание успокаивало, и я подумал о том, что не зачем иметь дома кота, когда есть Аксель. И мне так захотелось, чтобы у меня дома был он... — Как думаешь, я талантливый? Его вопрос вырвал меня из мыслей о «кото-Акселе» и я сощурился, раздумывая, к чему такой странный вопрос. — У меня и не возникало сомнений. Я не знаю человека талантливей тебя. А почему ты спросил? — Мой папа другого мнения... Я виделся с ним, когда ездил несколько дней назад. — И что он тебе сказал? — Что лучше быть дворником, чем актёром. Эта фраза неприятно кольнула. Я много где работал, пребывая в поисках своего призвания, и члены семьи полностью поддерживали мои начинания, даже самые смешные и абсурдные. И будь у меня ребёнок, я бы делал то же самое, ведь мало что есть ужасней, чем подорвать веру ребёнка в самого себя. — Почему он не одобряет твой выбор в профессии? — Потому, что не считает мою профессию чем-то серьёзным. Для него превыше всего стабильность, он часто говорит, что я пущу жизнь на ветер, полностью отдав себя актёрству, а потом меня могут просто списать со счёта и изредка приглашать, в лучшем случае давая малозначимые роли второго плана. — И такое бывает, — подтвердил я. — Но мне кажется, что для тебя это больше, чем профессия. Это твоя жизнь. Твоё призвание. Твоя цель. И я редко встречал человека, который отдавался бы этому так же сильно, как отдаёшься ты. Когда ты входишь в роль, то растворяешься в ней, полностью становясь персонажем, которого играешь, и пропускаешь через себя его эмоции. Просто вспомни... вспомни сцену примирения Луки с Янном. Честно, когда вы помирились и в твоих глазах появились слёзы, мне тоже хотелось плакать! Я чувствовал это, видел в твоих глазах... Ты заставил меня — и не одного меня — поверить в то, насколько важным для тебя — Луки — было примирение с лучшим другом. Сыграть так... Это дар. — Ты правда думаешь, что я выбрал правильный путь? — Только время покажет так ли это, но вот что я тебе скажу, мой Маленький принц... Если об одних людях говорят, что они люди искусства, то о тебе я скажу другое — в тебе живёт искусство. Нет, даже не то — ты и есть это самое искусство! Он поднял голову с моих колен, а я едва ли обратил на это внимание, всё больше распаляясь в попытке описать то, что чувствовал. — Скоро Лука и Элиотт останутся в прошлом и станут всего-навсего ступенью к чему-то большему... Ты ведь хочешь чего-то большего, правда? Этот вопрос не нуждался в ответе, ведь ответ был очевиден. Он хотел стать не просто актёром, но и выдающимся деятелем в сфере искусства, хотел найти себя и стать артистом, на которого другие будут ровняться даже после его смерти. Умершим, но бессмертным — как песни, картины, скульптуры. Вот к чему он отчаянно стремился и чего желал. — Я верю в то, что ты добьёшься этого. И даже если я не научился приходить вовремя, — он улыбнулся моей иронии, — я стараюсь перенимать у тебя то, что считаю по-настоящему ценным. Твою целеустремлённость, отдачу работе, умение говорить то, что думаешь, даже если это идёт врозь с тем, что хотят слышать другие... Умение отстаивать свои права. Ну, а юмор... В этом тебя не переплюнет никто! И даже если я буду стараться перенять от тебя самое лучшее, оригинал мне всё равно не переплюнуть. Аксель был тронут, о чём свидетельствовали влажные глаза и рука, которой он прикрыл искусанные вновь губы. Он изменился. Едва ли в этом тихом молодом человеке можно было узнать Акселя, способного на любые безумства. Тогда передо мной сидел не юмористичный шалопай, а человек, который скрывался за этой маской, которая с годами стала его второй натурой. Пальцы сами нашли его руку и погладили ладонь человека, который был для меня родным, и родство это было не кровное, а духовное, охватывающее всего тебя изнутри и дающее уверенность в том, что ты не один, рядом с тобою есть человек, после знакомства с которым ты никогда уже не будешь одиноким. Он снова опустил голову мне на колени, а я опять посмотрел на небо, прокручивая в голове то, что сказал Аксель и с болью в сердце отмечая, что он — самое лучшее, что случалось со мной в жизни.