Жемчужный мальчик

Под покровом знойной ночи, ровно на четвертые сутки, его доставляют с несколькими другими рабами во дворец нового господина, как выражается один из парнишек. А Джеку ничего не остается, вровень остальным, как следовать по широким коридорам с высокими остроконечными арочными сводами и молчать. Замотанные в плащи и длинные до полу платки, словно те же девушки на невольньичих рынках, их ведут в сопровождении охраны, но впереди уверенной поступью движется генуэзец, сопровождая их до конца, чтобы представить своему нанимателю и, по совместительству, хорошему другу. И Джек только может догадываться сколько уже раз этот торговец доставлял в этот дворец рабов, раз так прекрасно знает куда идти в этом лабиринте из помпезных каменных переплетений и арочных нескончаемых проходов. Он не запоминает дороги, только понимает, что строение по своей архитектурной части отличается даже от тех дворцов которые он мельком видел, когда они путешествовали через Империю и Княжество; это старый дворец, сохранивший первозданный вид и переплетения культур древних греков и более поздней Византии. Однако, ему в последнюю очередь хочется разбираться какую территорию занимает это каменное строение и кто может себе позволить иметь такие помпезные хоромы. Мысли Фроста вообще далеки от реальности, однако они невесёлые, но и не грустные, просто бесконечный поток из прошлого и нынешнего, вяло подпитанное переживаниями да тем же ненасытным любопытством. Мальчишка лишь мельком оглядывается, пока есть время, и так же идет дальше, надеясь, что когда их передадут новому хозяину, с ним ничего плохого не будут делать. Хотя, Джек тут же вспоминает слова торговца о неприкосновенности и вроде как успокаивается. Но с чего бы меня начало трогать то, как со мной будут обращаться? — пробегает в голове непрошенная мысль и парень закусывает губу, а между бровей возникает тонкая морщинка. Ему ведь всё равно что будет с ним дальше, так почему не хочется чтоб было что-то плохое? Почему эта легкая ненужная опасность пробежалась в его сознании? На пересечении просторного приемочного зала, почти необставленного мебелью, как это принято в Европе, но украшенного коврами и разнообразными полотнами на гладких желтых стенах их останавливают, и Джек чудом не врезается впереди остановившегося мальчишку, витая в своих странных мыслях. Генуэзец что-то командует своей страже и те, поклонившись, уходят в обратном направлении, а им торговец разрешает снять платки и накидки. Джек, в отличие от других нерешительных, скидывает с себя бирюзовую ткань первым, встряхивая головой и вновь этим жестом приводя свои волосы в какое-то торчащее безобразие. Ему очень не нравится, что его волосы отросли и только часть теперь на макушке торчит как и раньше в подобии иголок на еже, остальное безобразно, как ему кажется, обрамляет лицо с двух сторон, и отросшая челка лезет прямо в глаза. Новые удивленные взгляды других рабов он игнорирует; почему даже эти увидевшие его впервые таращатся, как на кое-то чудо природы или явление святого? Скорее, как на урода, — мысленно поправляет себя беловолосый паренек и от неудобства опускает глаза в пол, не желая видеть эти странные взгляды, но все равно продолжает их на себе ощущать. Отчетливо через пару секунд слышится довольная усмешка торговца, но после больше ничего не происходит. Они просто тихо стоят посреди прохладного персикового зала, а горящие факелы на стенах едва ли трепещут из-за сквозняка что гуляет здесь и создается легкое подобие миража. Приятная не давящая тишина порой разбавляется тихим шуршанием: все рабы без обуви, стоят босиком на прохладном камне и видимо ноги у них замерзают, отчего они переступают и осторожно поджимают пальцы на ногах в надежде разогнать кровь и прогнать холод. Джек же стоит спокойно и только в мыслях горько усмехается, ему пол кажется приятно прохладным, вровень комнатной температуре. Долгое время их здесь не держат. Вскоре после тишины и спокойного ожидания вдали раздаются быстрые шаги приправленные тихим эхом, и торговец приказывает им склонить головы. Джеку же все равно, сейчас после всех этих морских путешествий, качки и выгоревшей, но не ушедшей боли ему безразлично. Он просто делает то что велят, особо не задумываясь, что будет дальше. Однако его любопытство вылезает в самый неподходящий момент, и он случайно поднимает взгляд, когда из самого широкого коридора, прямо напротив них, выходит в сопровождении трех полуголых слуг интересный на вид пожилой итальянец. Он стремительно для своего возраста подходит сперва к торговцу и что-то громко ему восклицает на итальянском, и тот так же воодушевленно приветствует его. Джек же больше не может смотреть, потому что этот господин теперь слишком близко к ним, и Фрост опускает взгляд опять в пол. А поправляющий свои завивающиеся усы итальянец, горячо поприветствовав друга, наконец подходит совсем в плотную к рабам и довольно осматривает каждого по очереди. Его вид не надменен — скорее заинтересован, а Алерм начинает рассказывать о каждом на итальянском, указывая, видимо, на определенные критерии и качества рабов, когда взгляд богатого господина останавливается на определенном новом невольнике. Когда очередь доходит до Джека, итальянец полностью останавливается, медлит какое-то время под приглушенные объяснения генуэзца, но всё-таки решается и кончиком пальца заставляет Фроста поднять голову и внимательно осматривает его, но больше никак не прикасается к парнишке, просто смотрит изучающее и намного серьезнее чем на других. Генуэзский посол, являющийся новым хозяином всех этих юношей, только прищуривается на определенных моментах и продолжает внимательно слушать своего друга, едва слышно уточняя у него на итальянском, как этот мальчишка выжил в тех условиях где его поймали. — Он долго бредил, но выжил, что у татар, что после на судне… Твердил все про родителей и про сестру, — кратко и довольно тихо поясняет Алерм, зная прекрасно что их Джек просто не сможет понять, но инстинктивно понижая голос, — Насколько я могу судить, на них напали разбойники, которые расположились отрядами на востоке Княжества Литовского. Выжил только он. — Почему? — Не имею ни малейшего понятия. Мальчишка странный — твердил, что он во всем виноват… — Родители обеспечили ему побег от тех варваров или он сам после сбежал от разбойников? — прищуривается итальянец, которого волнует больше эта сторона событий. — Неизвестно, — честно отвечает торговец, впрочем понимая заинтересованность своего друга. — Он чист? — Да. — Откуда знаешь? — Глаз наметан, — усмехается генуэзец, — Конечно, у него есть травма, возможно от скитаний в лесу, может он видел смерть родителей, но он не шугается мужчин, следовательно… — Как же мне надоели твои методы, друг мой, — посмеивается пожилой итальянец, — Благо они всегда работают. Но для достоверности я попрошу Лаи проверить его. Поговорить… — Ты не собираешься его оставлять у себя? — Зачем же? Это чудо — редкой породы. Очень редкой. Я вообще не уверен, что такие дети рождаются от природы. Ты посмотри на его кожу, на волосы… А глаза? Знаешь где в последний раз я видел такую красоту? — итальянец оборачивается слегка, чтобы посмотреть на Алерамсара, и тот скептически приподнимает черные брови в вопросе. Но итальянец молчит, лишь улыбается и играет бровями, как бы на что-то намекая, что вполне может понять его друг. — Не говори мне то, что мне знать не положено. Но я догадываюсь, о чем ты, — кивает Алерм, однако абсолютно не желающий действительно знать всех тайн этого мира и тем более лезть в политическую торговою и политику в целом. — Вот-вот… — посол кивает и, отрываясь от разглядывания беловолосого парнишки, нехотя идет осматривать последнего раба, — Эх, друг мой, а ведь эта коллекция такая, что ни один король Европы не сможет себе позволить, да что там — императоры Византии и Османской Империи не смогут. Впрочем, я заговорился. Давай продолжим разговор на более интересные темы за ужином. Но остальные, остальные тоже нравятся. Оставляю! У тебя как всегда идеальный вкус. Итальянец довольно улыбается, щелкает пальцами унизанными перстнями, и к рабам подходят слуги, уводя всех кроме Джека в третий небольшой коридорчик, что был позади них. Посол поправляет правый ус, закручивая его сильнее, вновь оценивающе смотрит на беловолосого парня и кивает самому себе, а после обращается к торговцу: — Всё-таки Лаи угадал, что ты привезешь диковинку, потому подготовил даже комнату, сорванец просчетливый! Так что веди это чудо туда. А мы с тобой увидимся за ужином. Генуэзец скрывает едва появившуюся улыбку и лишь почтительно кивает, когда посол разворачивается и стремительно уходит, и теперь, оставшись наедине в просторной зале уже обращается на датском к Джеку: — Не стой статуей. Пошли за мной! — Куда? — В твою комнату. Я же говорил о неприкосновенности, — самодовольно вещает Алермсар, изящно щелкая пальцами, так, будто это действительно он обеспечил Фросту неприкосновенность. — Но я? Зачем? И о чем вы говорили, там ведь шла речь обо мне, да? — Джек волнительно облизывает губы и прищурено смотрит на торговца, который, впрочем, указывает рукой на самый дальний и узенький коридорчик в левой стене. — Все вопросы завтра к Лаи. Меня ты больше не увидишь. И да, малец, последний совет от того, кто тысячу раз повидал рабов и их судьбы: не держись за прошлое. Возможно, если с умом все рассчитаешь, тебя ждет неплохое будущее. Джек же не может сдержать насмешливого смешка, но генуэзец не обращает на это внимание, понимая что он все-таки угадал, и продолжая сопровождать необычного невольника по узкой веренице коридоров, упоминает последнее, что хочет ему сказать: — Не все краски жизни оставлены в прошлом, лишь оттенки определенного цвета. Если уяснишь это, то жить станет проще.

~***~

Его тело дрожит, а голос садится из-за надсадного крика, и кровь льется по его рукам, медленно стекая густыми каплями, своим теплом проедая снег. По идеально чистым и красивым голубым пикам льда льются струйки крови, и это не заканчивается — не прекращается. И нежный снег на его коже не тает, лишь укрывает медленными хлопьями, и ему страшно. Страшно до такой степени, что хочется выть, а срывающиеся с губ имена причиняет адскую боль, и он готов вогнать еще один ледяной кол в свое сердце, чтоб это прекратилось, чтобы уйти туда же — за ними. Но он проклят, а самоубийц ждет Ад. Но он заслужил, это он их всех сгубил. Джек тихо воет и не понимает почему еще один несчастный осколок льда не может создастся у него на ладони: острый и прочный. Мальчик задыхается от слез и боли, от паники и крови, что все льется с острых мелких торосов. А этот шум такой неестественный, этот шум отвлекает, и Джек вскрикивает, когда не удается создать из своего проклятия последнее оружие. Он просыпается от шума моря за окном и криков морских и прибрежных птиц. Просыпается резко и сразу садится на мягкой кровати, оглядываясь и в первые секунды не понимая, где он находится. Парень громко часто дышит и переводит испуганный взгляд на огромное окно по его левую сторону, за которым плещется лазурное теплое море вдалеке и шумят верхушки кипарисов от теплого бриза. Тонкая прозрачная тюль колышется на ветерке и даже не обеспечивает хоть какую-то тень от яркого света, что проникает в песочного оттенка комнату. Его комната просторная, с минимум мебельной обстановкой, зато с ворсистыми коврами под ногами и большой кроватью, низенькими вырезанными под восточный манер тумбами рядом с кроватью, и лепниной под самым потолком, создавая словно арочные своды. Когда вчера Джек только вошел сюда в сопровождении Алермсара, он немного растерялся, это было явно не тем что он ожидал. Считал, что ему достанется маленькая комнатка, где поместится только кровать, необходимый шкаф и возможно прикроватная тумба, и то это с превеликой натяжкой, но не думал даже, что вот эта комната, по размеру как весь его старый дом, послужит его первым ночлегом на острове Икария. Фрост качает головой и повернувшись к просторному, чуть ли на всю стену, арочному окну без всяких стекол и решеток сощурившись смотрит на верхушки кипарисов, которые приятно шумят за окном, а мелкие пестрые птички порой пролетают прямо перед окном и забавно попискивают. Он ожидал смерти, кандалов и холода. Ожидал насмешек кочевников и цепей на шее, смерть в песках или от плети кнута. Но никак не оказаться на генуэзском острове посреди Эгейского моря, в огромной комнате предназначенной явно не для раба. — Проснулся, значит…  Мальчишка подскакивает на кровати от неожиданно прозвучавшего приятного голоса, озвучившего это на чистом датском и, обернувшись, видит посередине комнаты улыбчивого юношу. Парень стоит в расслабленной позе: отставив чуть в сторону левую ногу и наклонив голову на бок довольно осматривает Джека, хотя в руках держит тяжелый поднос с завтраком. Он необычен хотя бы тем, что сочетает чисто ирландскую внешность: ярко рыжие волосы ежиком, растрепанные на голове, зеленые глаза и веснушки по всему лицу, с этим причудливым восточным нарядом: состоявшим из желтоватых широких шароваров, такой же тонкой обшитой золотыми цветами накидки на голый торс и множеством украшений на теле, и даже длинными серьгами в ушах. — Меня Лаи звать, а тебя, кажется, Джек? — юноша улыбается, играючи цокает и плавно подходит ближе, водружая поднос на прикроватную низенькую тумбу из резного темного дерева. При каждом его движении несколько длинных украшений на груди и на поясе соприкасаясь друг с другом забавно звенят, что прилично отвлекает Джека и не дает сосредоточиться. — Ты… кто? — хрипит беловолосый, косясь то на завтрак, то на необычного юношу. — Я-то? — Лаи фыркает, качнув головой, отчего змеевидные золотые сережки качаются в разные стороны, — Я тут царь и бог! Он смеется открыто и вовсе не с издевкой, а потом смотрит на недоумение Фроста и улыбается еще шире. — Расслабься, я тут смотрящий за всеми вами, привилегированными. Да, — рыжеволосый подмигивает и бесцеремонно плюхается на кровать рядом с Джеком. — А если серьезно, то я — Лаи — управляющий восточным крылом резиденции посла Генуэзского Союза на острове Икария, по совместительству смотрящий за… уникальными рабами, сплетник, интриган, неплохой танцор. Ну и племянник Ирландского Лорда, сбежавший с острова на… На этот остров. Лаи морщит нос, как будто сказал что-то уж не очень здравое, отрывает одну красную виноградинку с подноса, закидывая себе в рот, и кивает растерявшемуся мальчишке, — Чего застыл? Давай, налетай, вон какой худющий! У нас на всё про всё максимум неделя. — На что конкретно? Что потом будет? — Неважно! Ничего плохого… думаю. Да, не забивай себе голову. Понимаю, я тут неожиданный такой, стремительный, яркий, — юноша вновь смеется и вновь по детски склоняет голову в бок, — А ты хорошенький. Даже очень. Ты меня не бойся, Джек, я тебе помогу обвыкнутся. Ну, а пока… Поешь, приди в себя, осмотри комнату, позже придут слуги и ты сможешь умыться. После надень то что принесут, и я за тобой зайду. Тебя к обеду приглашает наш господин. — Кто он? И зачем меня перекупили для него? — не выдерживает сумбурности Фрост и пытается не обращать внимания на такого беззаботного и слишком уж разодетого, явно привлекающего к себе внимание, Лаи. А ирландец же лишь тяжело вздыхает, словно ему придется очень трудно в будущем с Джеком и он уже сейчас к этому готовится. Но всё так же беззаботно улыбнувшись, парень поясняет: — Он — генуэзский посол, улаживает здесь на Икарии важные торговые и политические процедуры с властями соседних Империй и Союзов. Не бойся, он добрый человек — не съест тебя. Даже заставлять трудиться не будет, и в кандалах ходить не будешь… И прислуживать тебе также не нужно. Радуйся, Джек. Все с тобой будет в порядке. Лай плавно поднимается и, еще раз оглядев беловолосого, дополняет, не давая Джеку и рта открыть: — Поторопись, через два часа я тебя заберу. Главное не пытайся сбежать или еще каких глупостей натворить. Мальчишка, как стремительно появившийся в солнечной комнате так же стремительно из неё и исчезает, быстро покидая комнату и звеня своим побрякушками на поясе, а Джек сидит в той же прострации и не понимает — реальность это сейчас была или нет.

~***~

Его обряжают несколько позже: юноша соврал и Фрост это понял, когда после принесенных непонятных тряпок несколько смуглых парнишек, на вид еще юнее чем он сам, никуда не ушли и, осторожно приблизившись к нему, начали переодевать. Вызверится на их поведение у парнишки не было даже сил, впрочем, как и намерения, лишь затаенная неприязнь заставила отшатнутся, когда чужие руки случайно коснулись оголенного плеча, и Джек с горем пополам да с помощью этих не говорящих слуг смог одеться в новый диковинный наряд — хотя его уже ничем не удивишь. Потому более длинная голубоватая туника и слишком широкие штаны, похожие, если не знать, скорее на юбку, его не сильно возмутили и удивили, а вот легкая накидка темно-голубого цвета из тончайшего шелка, с капюшоном и с узорчатой серебряной вышивкой по окантовке слегка насторожила, но всё же Джек подчинился и, как и показал ему один из слуг, накинул на голову капюшон. К сожалению, в его нынешней клетке, пусть и обставленной хорошо, не было зеркал и посмотреться он не смог, за что в какой-то степени и был благодарен. Ведь мало ли придет в голову, когда можешь увидеть себя в таком странном наряде, прям как девочка… Мысль, что он похож в этих дорогих тряпках больше на невольниц, нежели на мальчишку-раба чем-то внутри уязвила, но так же быстро и испарилась. — Какая к черту разница? — шелестящим шепотом, и сразу на лице появляется едва ли заметная горькая улыбка — отец ненавидел сквернословия, и всегда пресекал всех, кто поминал черта рядом с ним. А ему теперь можно, ведь Фрост богоотступник — невольник… Нежить какая-то, так еще и… убийца. Когда позади двери распахнулись с тихим характерным скрипом и на персидском знакомый голос выгнал слуг из комнаты, Джек даже не обернулся — разница? Однако Лаи сам прервал молчание и под осторожное — «нам пора», заставил беловолосого развернуться и выйти из комнаты. По пустым и просторным каменным коридорам-тоннелям они петляли недолго, весенний сквозняк развевал полы темно-голубой накидки, а Джек думал зачем такому как он носить все эти вычурные наряды — не для раба такая жизнь, лишь насмешка над статусом. Лаи же только с затаенной серьезностью посматривал на покорно идущего беловолосого невольника и задавался единственным вопросом: откуда такие странные дети рождаются и почему все они в конце-концов становятся рабами?

~***~

Его не заставляли раздеваться, не заставляли даже прислуживать: тот самый итальянец, судя по всему в своем рабочем кабинете, устроенный как ни странно тоже под восточный антураж, приказал ему всего лишь сесть на низенький диванчик укрытый темно-фиолетовой парчой с бахромой по низу, и снять капюшон. И после была долгая тишина и несколько совсем простых просьб-приказов. Мальчику пришлось сказать свое полное имя, повторить сколько ему лет, и безразлично пожать плечами на вопрос — «хочешь ли ты жить в этом дворце?» Только от вопроса к вопросу генуэзский посол становился еще хмурнее, поджимал губы и долго молчал. Лаи же, стоявший возле беловолосого все это время, теперь тоже молчал и даже не изображал из себя того самого озорника и непринужденного избалованного смотрителя. Казалось, обстановка только нагнеталась, однако на Фроста не кричали и никак не угрожали, даже не компрометировали. А лучше бы так, думал мальчик, не зная почему всё течет так медленно и спокойно, слишком странно для того, кто перекупил его и позволил жить в такой большой комнате с прекрасным видом из окна. В конце-концов итальянец не выдержал: мужчина встал со своего места, подошел ближе к Джеку и приказал мальчишке посмотреть ему в глаза. Мужчина на своем веку много повидавший, ничего не говорил по первой, лишь долго хмурился, молчал и разглядывал безразличную бездонную тоску в этих лазурных глазах. Но в итоге сдался и решил проверить странного, слишком спокойного паренька на прочность. — В рудники сошлю или в шахты, будешь там горбатиться и получать сто плетей в день… — сурово и резко заявил итальянец, надеясь хотя бы так растормошить слишком хладнокровного ко всему происходящему мальчишку. Но беловолосый даже не дрогнул, нахмурился слегка, но глаза остались неизменными, даже не расширились от страха такой перспективы, и итальянец цокнул языком, отходя в сторону. — Налей мне чай, живо! — резко приказал посол, взмахом руки указывая на поднос, стоящий на столе. И вновь никакого сопротивления встречено не было, Джек сделал то что его попросили, не так резво и шустро, но вполне быстро, без трясущихся рук и не пролив и капли красного чая, словно мальчишка был у себя дома и делал вполне привычный ритуал. Посол же ничего не ответил, лишь переглянулся многозначительно с ирландским юношей и поправив увесистый перстень на большом пальце, который всегда поправлял когда что-то ему не нравилось или он нервничал, принял окончательное решение. А беловолосый пленник всё также стоял возле стола, спокойно и безразлично, однако не с опущенной головой — не было в нем этого присущего рабам покорства. Смирение — да, но никак не доля настоящего раба. Это единственное что порадовало итальянца, но он никак не высказал это вслух, только вздохнул как-то тяжело и приказал Джеку возвращаться. Лаи же следом не пошел, лишь позвал на персидском другого слугу и приказал отвести невольника обратно в его комнату. А сам же остался в кабинете своего господина, хмурной и сосредоточенный, ожидая возможно и нелегкого разговора с послом. — И… Что вы скажете? — Лаи слегка отходит в сторону балкона, однако так и не открывает двустворчатую дверь. — Он ненавидит собственную жизнь… и не прочь умереть, — почесывая усы, задумчиво произносит пожилой мужчина, однако после медленно возвращается за свой рабочий стол и угрюмо смотрит на тот самый налитый красный чай в хрупкой чашечке, — Соглашусь, он прекрасен, но мне не нужен смертник, который в одну секунду может перерезать собственное горло… — Вы правы господин, но мальчик пережил ужасы и не желает знать, что с ним будет дальше, так же как и бороться за свою жизнь. — Неважно. С пониманием бы я относился так к судьбе каждого раба, я бы уже давно свихнулся! — в угоду итальянскому темпераменту мужчина всплескивает руками и произносит что-то ругательное на родном языке, однако слегка остыв, вновь обращается к своему смотрителю:  — Лаи, будь любезен, разберись. К концу недели мне нужен послушный раб, который даже и не думает о самоубийстве. Он должен быть вполне вменяем и желательно даже с тягой к жизни! Миловидный юноша лишь кланяется, слегка улыбается, словно у него уже есть план как вернуть в Джека желание жить, и спокойно уходит из просторного кабинета.

~***~

Однако в этот день беловолосого невольника оставляют в покое, и больше никто к нему не приходит, а он всю ночь просиживает на окне, смотря на раскинувшееся темно-синее небо с тысячью яркими звездами. Зло таится в его снах, и кошмары просто ужасны, потому Джек сидит так до утра, и даже дольше — когда солнце уже в зените, прогревая далекую морскую гладь. Для разбитого мальчика не важно шутил ли посол про шахты и рудники, но для него важно не спать, дабы не видеть ужасов прошлого. Он замирает на широком подоконнике статуей, безжизненной и холодной как мрамор. Он и есть безжизненный мрамор. И не хочет, чтоб его хоть кто-то касался и отвлекал. Но уже в обед, руша его пепельную идиллию одиночества, к нему заходит рыжеволосый смотритель. — Джек, ты… — юноша теряется, понимая что поднос с утра как стоял так и стоит, а мальчишка судя позе еще с ночи сидит на окне, и продолжает смотреть в даль, — Ты не ел ничего. — Не хочу, — наконец отвечает беловолосый, но даже не оборачивается. — Надо, Джек. — Надо, да? Кому? — Тебе! — не выдерживая, возмущается ирландец, чуть ли не притопнув ногой, однако даже так от движения его золотые украшения на поясе вновь вздрагивают и звенят. — Я не хочу. Ничего. Можешь что угодно делать… — Фрост смотрит едва вниз и прикидывает сколько тут метров, если он спрыгнет — останется ли жив или все-таки умрет? Для него эти мысли уже не в новинку, и даже не пугают. Смерть его теперь не пугает. — Так… я хотел по-другому, видят наверное наверху, но раз ты настолько в упадке духа и упрям... — тихо оправдывается Лаи, — То придется по-другому… Джек ему не отвечает — пусть делают что хотят, хоть сто плетей, хоть рудники, хоть в море бирюзовом топят. Топят… Он уже утопленник. Едкость осознания глушит всё — даже красивейший пейзаж, раскинувшийся пред ним. Однако Лаи хлопает в ладоши и это слегка отвлекает, заставляя обернуться. Тут же в комнату заходят несколько слуг, а на их руках красные непонятные ткани, их слишком много и они достаточно объемные, чтобы Джек посчитал это очередным нарядом. Так и есть, трое слуг очень быстро и четко меняют интерьер комнаты: заменяют нежную тюль на ярко-красную, раздражающую своей насыщенностью, также прицепляют тяжелые багряного цвета шторы, аккуратно суетясь возле того места где сидит Фрост. Они покрывают постель алым покрывалом и на пол устилают несколько громадных кусков красного шелка, полностью перекрывая персикового цвета каменный пол. Все вокруг становится неприятным для Джека — ярким, жестоким, агрессивным, а слуги суетливо и выверено создают красный сумрак, изменяя до неузнаваемости помещение. Под конец непродолжительного издевательства над изящным песочным интерьером, двое служек посередине комнаты водружают в полный рост зеркало на ножках, поджигают благовония и так же быстро, по одному кивку ирландца, уходят, плотно прикрыв за собой дверь. — Зачем это всё? — Джек спрыгивает с подоконника, в непонимании оглядывается и смотрит с подозрением на серьезного смотрителя. — Узнаешь сейчас… — рыжеволосый парнишка подходит к широкому окну и максимально натягивает шторы, закрывая весь свет в комнате и оставляя лишь маленькую полоску света, и то из-за тюли она кажется насыщенного кровавого цвета, — Подойди к зеркалу. Джек лишь передергивает плечами, от чего-то нервозно на все это посматривая и неохотно подходит, однако в зеркало у него смотреть нет никакого желания. — Хорошо, значит будем по-плохому… — шепчет вернувшийся к нему Лаи, и достает изогнутый кинжал из-за спины — видят силы, он хотел по-хорошему. Но эта процедура единственная, которая всегда заставляет новеньких рабов пересмотреть свое решения на будущую жизнь. Беловолосый мальчишка отвлекается и в последние мгновение понимает, что на нем начинают разрезать лазурную тунику. — Что ты?.. — едва ли не вскрикивает Фрост, опасно относящийся к ненавистному холодному оружию. — Помолчи и лучше не дергайся! А то еще порежу тебя! — срезая сперва рукава, а после и вовсе распарывая на груди тонкий шелк, тихо приговаривает Лаи. Джек ненавидит прикосновения, ненавидит этот чертов красный цвет и свои воспоминания, ненавидит изогнутое оружие и когда к нему приближаются с острыми лезвиями. Он ненавидит всё, но это в большей степени. Это всё слишком сильно напоминает ему кто он, что он сделал, что он потерял. — Прекрати… — рычит холодно Джек, впервые, наверное, проявляя свой характер и противясь этому кошмару. — Да ну? Голос появился? — восклицает едва язвительно юноша. Он заканчивает с туникой и разворачивает Джека к зеркалу, смотря ему в глаза через отражение.  — Что там случилось? — холодно и серьезно спрашивает ирландец, где-то внутри жалея что говорит так злобно, но другого способа как вывести мальчика из этого состояния он не знает. — Что?.. — Не расслышал? Хорошо! Что там случилось? С твоей семьей? За что их убили? Что случилось с тобой, Джек Фрост? — Лаи встряхивает мальчишку за плечи и почти шипит эти слова, вынуждая Джека сорваться. Однако не знает чего хочет и не понимает к чему может привести такая грубая ломка. Зато Джек это прекрасно понимает, чувствует, что его барьеры, за которыми каждый день как яд скапливается горе, постепенно начинают трескаться и ломаться. Но вместе с горем, он знает, может пробудиться и его проклятие — страшное, смертоносное, уничтожающее всё на своем пути. Лишь потому беловолосый мальчишка трясет головой и упрямо просит остановиться: — Прекрати… Просто прекрати!.. Может случится непоправимое. — Ой, да что ты! Повторю: что там случилось? Что случилось с твоей семьей, почему вы были так далеко от Королевства? Отвечай, Джек, отвечай и смотри мне в глаза! — Хватит! — вскрикивает мальчишка и пытается вырваться, но у него не получается и Лаи, вертко убрав кинжал опять за пояс, придерживает Фроста за плечи и не позволяет отвернуться от зеркала. — О нет! Это только начало. Хочешь дам совет? Прекрати держать всё в себе, — ты себя сжираешь, Джек, изнутри… Пожираешь медленно и умираешь! Душа у тебя умирает!.. — Да у меня давно уже нет этой чертовой души! С того самого момента, черт тебя дери, нет! — вскрикивает Джек впервые с того рокового дня громко и импульсивно, едва не разбив кулаком зеркало, но силы его подводят и он лишь отчаянно падает на колени, задыхаясь от боли и страха, что выплескивается наружу. Он ненавидит себя. Он омерзителен сам себе. Ничтожный урод, не способный постоять за себя и уйти вовремя, не успевший даже своим проклятием защитить свою семью. А Лаи замирает от такого всплеска эмоций, но после сразу присаживается возле мальчишки, который часто дышит и не может придти в себя. — Джек… Это началось ведь до того как… вы ушли? Ты винишь себя, но ты ни в чем не виноват, поверь, — делает обманный ход рыжеволосый юноша, зная, что это порой помогает разговорить таких несчастных рабов. — Нет я! Я во всем виноват! Я их погубил! — рявкает Джек, не желая даже слышать о том что он не виноват. Он задыхается, глотает воздух и не пойми от чего продолжает севшим голосом, — А надо было сдохнуть, оплакали бы и отмучились! Почему я выжил! Почему Бог меня не забрал? Почему я ожил?! — Ожил?.. Джек потише, давай по порядку. Что ты сделал? — Сестру спас… — Как? — Озеро, в начале зимы, — Фрост сглатывает, облизывает быстро губы и рассказывает, просто говорит и видит вновь это пред собой, — Она кататься хотела на коньках, а лед тонкий, и… И я ничего не придумал как поменяться с ней местами и её откинуть к берегу… а сам… Я… я… Джек задыхается, как тогда в черной ледяной воде, впервые вспоминая не чужой, а свой собственный страх в тот момент — черный, липкий, ужасный до остроты и тошноты. Когда всё тело было сковано тысячью острых игл и они вонзались как спицы в его леденеющее тело, когда легкие наполнялись студеной водой и разрывались от боли, когда несколько предпоследних стуков сердца казались самыми болезненными, словно действительно выламывали грудную клетку. Ледяной мальчик задыхается, видя это перед закрытыми глазами вновь, дрожит от того самого страха и не может прекратить все это, не может прекратить это переживать. Он вновь попадает в свой Ад. На девятый ледяной круг. Лаи только понимающе молчит, осторожно поглаживает сгорбившегося мальчишку по спине и терпеливо ждет. — Я… Они меня вытащили… Я думал, я умер. Или умер. Я не…не знаю!.. Не понимаю, как такое возможно, остался жив… — Так радоваться же надо — сын выжил, так еще и сестренку спас! — осторожно предполагает Лаи, но все равно вкладывает в свой голос немного теплоты и радости. — Радоваться? — шипит Фрост, и жестоко ухмыляется, вспоминая глаза матери с отцом, — Тому, что после пяти часов в ледяной проруби я ожил? — рявкает Фрост сверкая злыми глазами, — Тому, что у меня волосы полностью поседели и стал похож на бледный труп? На то что… Джек спотыкается и понимает, что еще одного ужаса в чужих глазах он не переживет, потому умалчивает и об изменившемся цвете глаз и тем более о проклятье, но все равно не может остановиться и хрипло доканчивает самое страшное из всего этого: — Радоваться тому, что меня утопленником ожившим родители называть начали, да? С ужасом и презрением не подпуская к собственной сестренке? — Так вот почему… — Лай быстро выдыхает, косясь на белоснежные волосы, однако это его не пугает, даже удивляет. Но мальчишке рядом все еще плохо, нет — он в бессильной ярости, он ненавидит себя и ему явно нужна помощь. С таким в одиночку не справляются, ирландец знает это по себе, потому осторожно успокаивает: — Джек, это не твоя вина…  — А чья же?!! — рявкает мальчишка с ненавистью поднимая взгляд на свое отражение, — Чья же еще? Если бы не я, такой урод изменившийся, они бы… Они бы остались жить в деревне, и никто бы не тыкал пальцем в меня и них. И отцу не пришлось бы… Не пришлось бы увозить нас из Дании… Через всю Священную Империю и Княжества… Господи!.. Всю зиму в скитаниях! Всю! И Эмма — она маленькая, она мерзла, а мне даже прикоснуться к ней нельзя было! А потом эти варвары, эти ублюдские разбойники, они напали и я… И я ничего не смог сделать… отец запретил, — Джек всхлипывает, морщится от частичной лжи и только повышает тон, не в силах сдерживать всю боль в себе, — И я смотрел… Если бы не я, если б не то, что я вернулся, они бы никуда не пошли и не умерли! Это все мое проклятие… вся моя вина, понимаешь?! Вся!.. В ответ на отчаянный крик мальчишки, его разворачивают к себе и следует смачная и звонкая пощечина, которая в момент успокаивает Джека. — Прости, но у тебя истерия. Тебя нужно было вывести из нее, иначе, боюсь, нервы или сердце бы не выдержали, — Лаи говорит тихо, но очень строго. Он медленно вздыхает и теперь поднимает голову Джека за подбородок, заставляя сперва посмотреть на себя. — А теперь, мальчик, слушай меня. Нет твоей вины в том, что ты выжил, никакой, — понимающе смотря в заплаканные голубые глаза уверенно говорит ирландец, — Есть их вина и надежда спасти, до конца спасти. Что ты думаешь, делают родители, когда их чадо проваливается под воду и после уже невозможно его найти? Опускают руки и идут оплакивать дома. Дома, Джек! А они пять часов были на холоде, отец нырял, возможно, и пытались как-то тебя найти. Это ли не доказательство слепой веры и слепой любви, что их ребенок выжил? Слышишь меня? Тупая надежда это их вина, и их вина, что они тебя все-таки сумели вытащить. То, что ты выжил, не ожил — выжил, чудо! Не проклятие и не злосчастье, а чудо! Редкое, но вполне реальное. Такое случается. Я не верю ни в какого бога или богов, чем вызвал ненависть у себя на родине, но если ты веришь или верил, то считай наградой свое второе рождение за то, что ты спас свою сестренку, хотя знал на что идешь! — Но они… — Замолчи, пока я говорю, и не перебивай! — хмурится Лаи, — А то, что было после тем более не твоя вина! Ты зря рвешь свою душу! Скажи, ты говорил родителям, что хочешь уйти из деревни? — Нет… — дрожащим голосом тихо шепчет Фрост, и не понимает почему слова ирландца западают ему в голову. Это не правильно! — Просил их покинуть родное Королевство? Отвечай! — Нет же! — На вас кидались с вилами? Пытались поджечь дом? — Нет, но косились и… — В каждой деревни на каждого пятого косятся, но живут же как-то! — фыркает смотритель и жестоко продолжает допрос: — Они сами собрались и пошли? — Да… — Отец собрал все свои средства, все свои пожитки, заплатил перевозчикам, и вас ближайшее судно доставило в Священную Римскую Империю? — Да… — Тогда чего ты хочешь? Что ты берешь на себя чужую вину и чужой грех, Джек Фрост? И белоснежный лишь в шоке вскидывает голову, в каком-то немыслимом изумлении смотря на Лаи. Смотря и не понимая, как юноша может такое говорить, и почему при этих словах что-то горячее лопается у него в душе, словно его лед нещадно размораживают и ломают всю ту боль и горе скопившееся внутри. Это ведь неверно?.. — Что? — неверяще шепчет Джек, уже не обращая внимания на слезы пеленой застилающие всё вокруг. — То! Дурак ты, Джек! Твой отец поступил как трус и недальновидный человек. Тащить семью в зиму через несколько королевств только потому, что его сын выжил и поседел от страха и холода? Ты вдумайся в то, что произошло? Это не твоя вина за их смерть, а вина полностью твоего нерадивого отца! Верующего фанатика, который тебя избивал и сваливал всю вину на тебя, хотя я уверен, хоть голову мне на отсечения, когда он пытался тебя достать из озера, то молился всем богам, богу и дьяволу лишь бы ты какой-никакой нашелся и выжил! А, значит, получив желанное, отрекся и потащил тебя на край мира, чтобы вас не сожгли ночью? Джек, ты — мальчишка, не способный еще даже принимать решения, а твоя семья, не подумав, обрекла всех вас на смерть! — Да ты… Ты же… — сипит Фрост, потому что глотку пережимает горький ком, и он все равно не находит что ответить, даже как оскорбить ирландца. Он не понимает почему вместо слез, у него густая черная пелена перед глазами, и слишком быстро начинает биться сердце. Эти слова — угли, раскаленные и ярко-красные, светятся внутри его ребер и плавят проклятый лед, дают что-то такое от чего ему тошно и в то же время странно легко. Но это больно, так чертовски больно, что выжигает какие-либо другие эмоции напрочь. А Лаи все говорит, говорит и не останавливается, крепко держа мальчишку за плечи: — Я говорю правду, а у тебя вина за то, что их не уберег! За то, что доставил проблем… Но вспомни всё то, что они делали? Скажи, есть ли в их поведении, кроме желания избежать внимания, хоть что-то логичное? Вы могли бы придумать всё что угодно, а ты бы мог потерпеть посидеть дома до весны, а потом уже уйти. Никто бы вас и не тронул! Но нет, твоему отцу нужен был повод, чтобы перебраться на новое место. Повод чтобы проклясть тебя за свою веру, за свою просьбу пусть даже дьяволу! И ты остался крайним истерзанным ребенком, которого родители сами и вернули к жизни! Джек всхлипывает, быстро-быстро качает головой и просто не может поверить. Всё это слишком быстро и странно, ненавистно и в то же время желанно, больно от потери и больно от этих жгучих слов… Это ведь правда... — Не важно. Уже не важно... Из-за меня или нет, но они мертвы… — быстро шепчет Джек понуро опустив голову и зажмурившись от тягучего чувства в душе, — И я… Я уже… — Не хочешь жить? — напрямую спрашивает Лаи и почти моментально получает быстрый кивок, потому злится еще больше и громко обругивает, — Ну и идиот ты! Значит они за зря, хотя и были глупцами, но отдали свои жизни за тебя! — Что? — голос срывается почти на писк, Джек закашливается, но быстро поднимает голову и осаждает Лаи ледяным злым взглядом, — Да как ты смеешь?! Ты… Ты! Ты никто, чтобы так говорить! Не смеешь! — Смею и ещё как! Очнись, Фрост! Они тебя уводили от любой опасности, значит пусть и по-своему, но любили! Любили, слышишь?! И давай представим, сколько эти люди положили сил, отдали всё, даже свои жизни, чтобы ты жил! А ты нагло не желаешь жить, нагло не желаешь делать то ради чего они покинули деревню и в такой холод тащились по опасным лесам? Они хотели, чтобы ты жил, идиот! И до Джека выстреливает, почти моментально доходит. Так, что весь воздух из легких выбивается и внутри становится жарко и больно. Невыносимая жгучая правда. И картинка, одна единственная встает перед глазами, затмевая всё, что было до этого ровным счетом. Жить. Ведь… Эмма… улыбалась… тогда… Лаи с две секунды наблюдает за этим проясняющимся, осмысленным взглядом, а после тихо что-то шепчет себе под нос, отпускает Джека и встает. Он медленно и ничего не говоря подходит к зашторенным окнам и одним рывком сдергивает недавно повешенные красные шторы, заливая комнату ярким полуденным солнцем, в красных оттенках. — Давай, Джек Фрост, вспомни всё с самого начала и сделай так, чтобы они не напрасно погибли в том лесу. Либо все их страдания останутся бесполезными из-за одного не желающего жить смертника. Будь благодарным сыном и братом, — с этими словами Лаи стремительно покидает красную комнату, захлопывая дверь и прикрывая глаза слышит за дубовой дверью громкий мальчишеский крик.

~***~

Он сидит до поздней ночи, в слезах, с зареванными глазами и красным лицом, без толики своей силы, разбитый, сломленный и в тоже время без того тяжкого груза внутри, что тянул его в черную бездонную пропасть. Сидит перед зеркалом и впервые оплакивает по-настоящему свою семью. Слезы больше не замерзают у него на щеках, но мальчишка и не собирается их останавливать. Со стороны окна тянет морской свежестью и почему-то сладким запахом чайных роз, а Джек прикрывает глаза и еще раз вспоминает личико Эммы, её улыбку, веселые смеющиеся глаза. Ему так больно внутри, тяжко и до тошноты противно за свою слабость и страх что-либо предпринять еще до того, как отца убили. Но он в тысячный раз сам того не желая вспоминает слова рыжеволосого и пораженно опускает голову. «Сделай так, чтобы они не напрасно погибли в том лесу…» — вспоминаются едкие, но такие жгучие изнутри слова, и парнишка сильно зажмуривается, не обращая внимания, как на ладони, в который раз, капают теплые слезы. Настоящие, теплые, незамерзающие… Словно кошмар закончился. — Но что я могу поставить сейчас? Что сделать? Я ж… Я ж несвободный теперь, настолько далеко от дома, что и подумать страшно… — едва шевелит губами Джек и понимает, что голос из-за криков он сорвал полностью. Живи! Просто живи, Джек, — шепчет очень тихий внутренний голос, словно боящийся вторгнуться в мысли мальчишки. — Жить, да? — качнув головой переспрашивает Фрост, и медленно поднимает голову, вымученно смотря в свое отражение. Он такой же, с белыми волосами, бледной кожей, осунувшимся из-за горя и голодания лицом и яркими голубыми глазами, только теперь ему не страшно на себя смотреть. Не противно. Угольки слегка жгуче тлеют в душе. Он всегда был смелым, а потому сейчас не может струсить и отвести взгляд, не может опять раскисать и желать достать кинжал или выпрыгнуть в окно. Если у него что-то и осталось внутри — так это любовь к родителям к сестренке, и желание отдать им последний долг, сделать так, как наверное они и хотели бы. Как хотела Эмма, когда той нежной доброй улыбкой улыбнулась ему в последний раз. Парнишка резко зажмуривается от страшного воспоминания, но так же быстро его прогоняет, и распахивает глаза, теперь не смазано из-за слез смотря на себя. — Жить, — всего одно слово сказанное надломленным хриплым голосом, но его глаза теперь едва светятся легкой искоркой уверенности и желания исполнить то, что хотелось бы им. Джек не морщится когда из закаменевшей позы встает на непослушные онемевшие ноги, только осматривает себя, оставшиеся лоскуты туники на себе, красные глаза, и залитое слезами лицо, но уверено сдергивает с себя разорванные тряпки и, проглотив ком в горле, отрывается от своего отражения. Парнишка оглядывает комнату ленивым взглядом, а после подходит к окну и одним сильным рывком срывает красную ненавистную тюль, впуская еще больше ветерка в просторную спальню. А ночное небо теперь ему кажется более ярким из-за высыпавших звезд и яркого полумесяца. Мальчик всё еще подрагивает, смотрит на алмазное небо средиземноморья и еще не знает что будет дальше, но безразличие, подобно пыльной бури, развеивается у него внутри. Пусть он не знает, что придет на его место, но он слишком уважает и любит свою почившую семью, и больше не хочет их предавать. — Папа… Мама… Эмма… Спасибо и… Прощайте, — тихо шепчет Фрост смотря на далекое море, прощаясь с ними навсегда.