~***~
Первая его встреча после вчерашнего с Лаи происходит ближе к здешнему полуденному солнцу, когда жара накаляет толстые стены дворца, и на каменный подоконник нельзя даже руку положить — сжигает. Северный мальчишка, не привыкший к такой жаре и духоте, спасается холодным, опять каким-то странным, кисло-сладким соком, в котором так предусмотрительно плавают кусочки льда, и сидит на полу возле кровати, предпочитая пышной перине жесткий прохладный камень. Джек в тысячный раз облизывает губы и даже не обращает внимание, когда дверь с тихим приятным скрипом отворяется, и знакомые побрякушки звенят на поясе. «Золотые побрякушки», — отчего-то делает пометку разморенное сознание. — Да… Тебе придется привыкать, — прицокнув языком, с порогу заговаривает Лаи. Джек смотрит на улыбающегося ирландца не изменившего своего пристрастия ни к золоту, ни к цвету наряда, и не понимает, как этот юноша может быть таким подвижным и беззаботным в столь удушливую жару. А ирландец словно читает его мысли: он подходит к Фросту слегка игривой походкой, такой, словно девица идущая на соблазнение мужчины, и понимающе смотрит на беловолосого. — Я по первой тоже на стенку лез, думал сойду с ума от этой жары. Но после привык… Знаешь, здесь пока жара, и думаешь что ужасно сухо, но нет, постепенно понимаешь, что наоборот — влажность большая, — Лай кивает головой, указывая за окно, и новые в его ушах серьги, больше похожие теперь на длинные золотистые капельки, звенят тонким переливом, — Море... Из-за моря здесь воздух более насыщен водой, но по первой, северные ребята с ума сходят. Однако за эту неделю привыкнешь. А дальше будет проще. — Ты сказал неделю. Как и в прошлый раз, — Джек хмурится, всё ещё сбитый с толку, как ярким ирландцем, так и тем зачем он здесь, — Почему неделя и что будет после неё? — Наверное, ты покинешь дворец… И тебя... — Лаи вздыхает слишком тяжело, и явно не желая продолжать. Он несколько минут молча смотрит на верхушки кипарисов, а после всё-таки решает продолжить, — Тебя обменяют или продадут тому, кого мой господин сочтет более выгодным для своих связей. Здесь, такие как вы не задерживаетесь… Ирландец говорит последнюю фразу как-то слишком мрачно, печально, но в то же время с прекрасным пониманием к чему эти слова. Только вот это ничего не говорит и не объясняет Джеку, потому, впервые после вчерашнего, он проявляет крупицу своего настоящего характера и злобно фыркает, поднимаясь с пола и смотря в глаза рыжеволосому. — Какие «такие»? Какие, черт тебя возьми? Я в толк не могу взять с самого когга, когда один воришка мне говорил почти такие же слова! Что такого в щуплых, без особой физической и мышечной массы рабах задохликах; слишком худющих, слишком странных на внешность? Что с такими делают и почему, скажи, вот таким предоставляются шикарные комнаты, с такими условиями, а не каторги или рудники!? — Так ты еще не знаешь?.. Не знаешь для чего предназначены мальчики? — Лай удивленно приподнимает брови, но говорит это «мальчики» настолько странно, словно обозначая этим совершенно иной смысл. А беловолосый только и может что качать головой, ибо он действительно не знает, даже не понимает — у него в голове сплошная каша из вопросов и изумления, и даже ярко говорящий вид Лая его ни на что не наталкивает. А ирландец лишь заливается задорным искренним смехом, понимая всю абсурдность этой глупой ситуации, и покачав головой, с каким-то старшинством смотрит на изящного раба. — Ты настолько наивен, Джек Фрост... — Лаи подходит ближе, улыбается мягко, но заглянув в глаза мальчишки слегка серьезничает и уже совершенно другим тоном договаривает: — Но давай ты будешь избавляться от своей наивности. Поверь, тебе это не пригодится. Никогда. Ты умрешь, если будешь так же открыт миру и невинно полагать о правильности законах и о суде высшем. Мир жесток, а ты попал, к сожалению, в ту прослойку мира, что зовется изящной сказкой и в то же время адом на земле. Лай не дает открыть и рта изумленному мальчишке, лишь качает головой и приподнимает правую руку в жесте помолчать, притом на его запястьях вновь звенят резные золотые браслеты, и ирландец задорно усмехается, строя новый план в голове. — Пошли со мной, только свой платок не забудь и прикрой голову. Я покажу тебе, зачем такие рабы как ты…~***~
— Ты никогда не бывал на юге?.. — задает совершенно простой вопрос Лай, пока они спускаются на второй этаж по винтовой лестнице, и Джек отрицательно качает головой. — А в Константинополе? На рынке, ничего странного не замечал? Покупки таких же других рабов? — продолжает слегка загадочно смотритель, когда лестница заканчивается и они оказываются в довольно широком и прохладном коридоре. — Нет, только девушек много, их продавали арабы… И персы, кажется, их покупали. Я точно не знаю даже, кто это был. — Это были действительно персы, а ещё османы. А знаешь для чего османам нужны рабыни? — Служанки? Лаи лишь смеется и притормаживает, указывая Джеку на небольшой проход с их левой стороны. Длинный узенький коридорчик с одной стороны покрыт резной деревянной решеткой-забором, словно перегородкой с другой длинной комнатой, а другая сторона прохода полностью состоит из литого мраморного камня с множеством тусклых догорающих факелов. — Нет. Не только служанки. Служек у них много… Но ты ведь знаешь, что у османских правителей… многоженство? — Лай говорит кротко, как бы давая понять что не шутка, осторожно подталкивая Джека к нужной ему мысли, а парнишка лишь удивленно поглядывает на ирландца. — А девушки — это для гарема. Для гарема османского Султана. Красивые идут в подарок, те кто не угодит их Султану останется в виде служанок, те, кто понравится очень сильно — станут его наложницами и, возможно, единицы смогут стать законными женами, и приближенными, родив наследника. Рыжеволосый говорит это спокойно и настолько непринужденно, что Джеку уже кажется, что юноша уже не в первый раз заговаривает с рабами на такие странные и личные темы. Но мальчишка всё ещё не возьмёт в толк — причем тут такие же рабы как он? — Но в отличие от осман, которые строго религиозные люди, есть многие те, кому уже наскучили самые красивые и редкие девушки из разных стран мира... — Лаи останавливается слишком резко, так, что Фрост чуть не врезается в него. И Лаи специально останавливается рядом с тем местом, откуда больше всего доносится смеха и разнообразных мужских голосов, — Я покажу тебе кое-что, но будь любезен… Смотритель прикладывает палец к губам и кивает в сторону резной перегородки, за которой еще один зал, где… Джек нерешительно кивает и поворачивает голову, всматриваясь через небольшие прорехи в происходящее. И там есть на что посмотреть в видимо одной из приемных гостевых зал, на большом скоплении подушек возле массивной фиолетовой тахты сидят несколько мужчин, порядком взрослых и крепко сложенных. Посередине, словно главный из приглашенных, сидит светловолосый мужчина средних лет, вид его веселый и хмельной, по скинутой рядом экипировке и мечу можно понять что он один из тех воинов Священной Римской Империи, что когда-то ушел в поход. Все они, переговаривающиеся и смеющиеся воины, несущие знамя справедливости и благих поступков. Но, скорее всего, чин главного достаточно высок — это становится ясно по позолоченной рукояти меча и нескольких золотых значков на красно белой рубахе. Блондин довольно смеется и прихлопывает по колену, наблюдая, так же как и другие, за танцем трех девушек, лиц которых не разглядеть за паранджой прикрывающей всё лицо. На танцовщицах такие же шаровары, с позолоченными висюльками на щиколотках и непонятные верхние накидки, едва ли прикрывающие грудь и полностью оголяющие живот. Джеку кажется это постыдным, но он, поборов смущение, старается смотреть на реакцию воинов и не отвлекаться на звенящий из-за побрякушек танец девиц. Много времени не проходит, можно сказать, Лаи привел его во время, и вот под мерный звон танец заканчивается, воины, видимо гости в этом дворце, довольны: они громко восклицают похвалу и хлопают, а главный салютует девушкам кубком и криво так усмехается, когда к нему приближается одна из них. Её движения столь изящны и грациозны, неспешны, плавны, словно специально нацеливает на себя внимание всех в этом зале... И вот девушка подходит совсем близко и сначала скидывает нагрудную накидку, и после сразу и паранджу. И у беловолосого мальчишки спирает дыхание, когда под всей этой тонкой тканью и золотыми висюльками обнаруживается юноша, не старше него самого. Его тело тонкое и гибкое, движение похожи на кошачьи, а каштановые волосы достают до лопаток. Он тихо заливисто смеется, когда воин подзывает его к себе пальцем. Подкрашенные сурьмой глаза раба-танцора загораются неподдельной радостью и чем-то еще, мутным, жадным, и он покорно опускается рядом с гостем, послушно пьет предложенное вино из того же кубка и всё также не отрывая глаз смотрит на воина, а потом… Потом волосы на загривке Джека встают дыбом и ему приходится прикусить щеку изнутри, чтобы возмущенно не вскрикнуть: танцор медленно облизывается и, придвинувшись ближе, целует в губы мужчину — медленно, страстно, как последняя пропащая в портовом городке. Только вот если от вида пропащей Джека бы тошнило, то от этого зрелища он не может оторваться, понимая, что это мерзко и неправильно, и в то же время смотря на греховный поцелуй, как на редкую удивительную диковинку. Слишком изощренную для его правильного мира. Танцовщик же совсем не против, когда воин перетягивает его к себе на колени и забирается большими ручищами под тонкую ткань шароваров, многозначительно сжимая округлые ягодицы, а танцор призывно так стонет и выгибается дугой, предлагая себя. Это ведь слишком… запретно. — Теперь ты ведь понимаешь, — утверждающе шепчет Лаи, осторожно беря Джека за руку, — Такие изящные мальчики рабы предназначены, как самый редкий... вид. Вы ценитесь дороже, чем славянские рабыни у османов, Джек. И это правда, которая так часто встречается на островах Средиземноморья. В голове его бардак — настоящий хаос, словно бы мир перевернулся с ног на голову, наблюдая уже далеко не за прелюдией этих двух за ширмой, и как другие танцоры, сняв с себя лишние тряпки, со смехом подходят к другим жаждущим воинам, отдаваясь в крепкие мужские объятья. Однако Лаи настойчиво тянет его назад, и беловолосый мальчишка в изумлении от увиденного медленно слушается его, позволяя утянуть себя обратно по тому же маршруту наверх.~***~
— Я сбегу, — к вечеру следующего дня шепчет Джек, когда Лаи любезно остается с ним на импровизированный ужин из морской рыбы. Джек смотрит перед собой, но в его голове всё ещё льнувший к взрослому мужчине раб, так своей хрупкостью походивший на него. — И думать не смей, — спокойно отвечает Лаи и продолжает мусолить очередной прожаренный плавник. — Не сейчас и не здесь. А когда меня передадут. Тебя я подставлять не буду. Но я никогда и ни за что не лягу под мужа! — Идиот!.. — впервые Лаи шипит и, подорвавшись с места, оказывается возле Джека, залепляя ему не хилую такую пощечину, от которой мальчишка вскрикивает и шугается, прижимаясь к краю кровати. — Ты думаешь это выход, глупый датчанин? — не пойми из-за чего разозлившийся ирландец нависает над ним и с прищуренным взглядом изумрудных глаз прожигает в нем дыру, — Это будет твой самый худший план! Лучше сейчас бери и прыгай с окна, прямо под кипарисы, давай! — Лаи… Ты чего? Я же… — А ничего, идиот! — рявкает смотритель, — Ты изящен и уникален; тебя продадут к более обеспеченному господину, где ты, при должном своем уме и подходе, сможешь кататься как сыр в масле, даже если до тебя там будет хоть десяток, хоть сотня рабов! Но запомни — захочешь сбежать и тебя накажут! А знаешь, как наказывают для послушания таких как ты? Да тебя будут подкладывать тогда не под одного, а под всех! Под каждого, Фрост! Начиная с охраны и заканчивая поварами на кухне! Не хочешь одного мужа, так будут сотни! Но давай поспорим — уже после третьего ты жить не захочешь, а? — Я… Нет! — в расширенных от ужаса глазах Джека почти не видно лазурного ободка, и от того мальчишка кажется ещё невиннее и покорнее. — Да! Смирись дурак! Это — твоя судьба, и судьба тех, кто, как ты, наделен прекрасной внешностью. Такие как ты используются только для одного, Джек... И до того, как тебя посадят на другой корабль и увезут в неизвестном направлении, ты должен осознать, что другого у тебя уже не будет. Но я здесь не для того, чтобы тебя успокаивать и сетовать, как же так и почему у тебя такая судьба! Я здесь для того, чтобы сделать из тебя послушного раба для всей этой чертовой зажравшейся знати островов. А для тебя же самого дать уроки, которые помогут не только выжить, но и управлять тем к кому ты попадешь! Чтобы ты крутил и вертел своим хозяином как захочешь, чтобы носил самые дорогие шелка и купался в драгоценностях, чтобы ты назначал время когда возжелаешь его, а не наоборот! Я слишком давно здесь и повидал таких как ты сотни, и все сперва противились и ненавидели себя и жизнь, но в итоге смирялись и мотали на ус, дабы в первую ночь их не разодрал какой нибудь жирный купец или посол, развлекаясь в своей спальне! И если ты так глуп, что воспротивишься моим советам и всё-таки предпочтешь бегство, то уж прости, я здесь зря трачу время! Вместо этого Джек молчит и только понуро опускает взгляд в пол, чувствуя запах рыбы оставшийся у него на щеке из-за пощечины ирландца. «Жить, помнишь?» — тихо звучит в голове, и Джек думает что он не такой уж и глупый.~***~
— Почему ты считаешь, что я смогу… Ну, смогу быть таким, каким ты меня описал, если не буду глупить? — склонив голову в бок спрашивает парнишка на пятый день, и получает довольно красноречивый монолог на ирландском, но судя по интонации, Лаи произносит что-то уж слишком неприличное, а когда он эмоционально вскидывает руки, то браслеты на его запястьях забавно звенят и он становится похож на какого-то древнего служителя храма в Фивах. За этим довольно забавно наблюдать, и Джек не может не улыбнуться, смотря на порывистого ирландца. Однако уже через четверть часа смотритель вновь приглашает слуг, и Джеку приносят новый наряд; белый, из какой-то прозрачной ткани, слишком откровенный и открытый, но в дополнение Лаи приносит шелковый синий плащ с капюшоном и просит переодеться, после чего Фроста оставляют в одиночестве в его временной комнате. Когда же с переодеваниями покончено, ирландец забирает беловолосого раба и вновь ведет его по изящным разветвлениям, один раз они даже проходятся мимо колонных сводов связывающих небольшой коридорчик и внутренний сад, с двумя большими шумными фонтанами, но Лай машет на это рукой, говорит что потом и уводит его вправо, вглубь холодных мраморных стен. — Ты ещё хочешь жить? — полушепотом, но достаточно твердо спрашивает смотритель, притащивший его спустя три залы и пять лабиринтов в зеркальную комнату. И Джек так же серьезно и твердо отвечает ему «да», даже отмахиваясь от мыслей от чего эта комната настолько причудлива. Она не так больша как его спальня: два узких резных окна, зашторенных нежно салатовыми шторами, изумрудный ворсистый ковер под босыми ногами, и пять зеркал с маленьким, поодаль стоящим, резным столиком, больше здесь ничего нет. Зеркала на ножках и в красивых бронзовых рамах стоят полукругом, потому, как бы к ним не подошел, ты видишь свое отражение со всех ракурсов и сторон. Это завораживает Джека, и в то же время очень смущает. Зато Лаи чувствует себя здесь идеально. Он тихо просит беловолосого снять плотный плащ и остаться в прозрачно-белом костюме, а сам медленно подходит к столику, поджигает на нем благовония, и стучит различными маленькими скляночками, которых здесь в избытке, и которые заполнены странными маслянистыми жидкостями различной расцветки. — Зачем мы здесь? — осторожным тоном задает вопрос Джек, явно растерянный приятной тишиной и умиротворяющей атмосферой этой комнаты. — Чтобы ты понял и принял себя, увидел насколько ценен, и в будущем пользовался этим, — Лаи слегка поворачивает голову и осматривает раба снизу вверх, — Если ты всё ещё хочешь жить и выжить в дальнейшем. По легкому румянцу мальчишки Лай всё понимает и только тихо усмехается. — Джек, ты не принимаешь себя и для тебя, так же как и для большинства жителей Европы, диковинно смотреть на себя, рассматривать свою внешность и, уж тем более, думать о том, что твоё тело может быть настолько желанно кем-то, особенно другим мужчинами. Возможно на севере, в религии, это звучит и выглядит похабно, вероломно, но не здесь. Здесь другие законы и правила игры, внегласные, но почти вечные. Ты умрешь, если не захочешь полюбить себя. Раздевайся… Больше улыбчивый ирландец не говорит ничего. Он только добавляет в дымящийся уголек несколько капель кедрового и апельсинового масла, молча стоит у столика и даже не смотрит на Джека, мешая в особом бутыльке нужные масла и травы. А комнату медленно, но настойчиво заполняет ненавязчивый сладкий дымок и беловолосый парнишка впервые не может надышаться этим странным остро-нежным запахом, таким бодрящим и в то же время наводящим приятное спокойствие. Он смотрит на свое отражение пару минут, разглядывает волосы ежиком, которые чуть отрасли и непослушными прядями обрамляют лицо, едва кончиками пальцев касается своего лица, поглаживая прохладную нежную кожу, и только после, медленно вдохнув еще немного дымка, снимает прозрачную накидку, оставаясь лишь в одних полупрозрачных шароварах. Он простой, наверное, худой комплекции, но косточки как у голодных беспризорников не выступают наружу, в нем нет… грубости. «Именно грубости присущей всем шестнадцатилетним подросткам», — лениво думается ему. Лишь… отчасти нежность и хрупкость. Девичья слегка, но сразу можно опознать в нем мальчика. Фрост никогда себя так не рассматривал: не видел изгиба ровной белоснежной спины, не разглядывал впалый живот, узкие бока, пусть у него и не женская талия, но есть легкие формы… Это странно, как ему думается, разглядывать себя впервые, и не находить сходства с собой же в прошлом. Может потому, что смотреть было неприятно и неприлично? Он шумно выдыхает и прикрывает глаза, всё это слишком странно для него принимать и осознавать. Скоропостижно и неотлагательно. Для чего он, почему как не прискорбно осознавать, подходит идеально, почему раньше не замечал?.. Был так наивен и верил лишь в любовь между крепким пылким юношей и прекрасной соломинкой-девушкой. Какая страшная, но законная сказка Севера. А он на Юге теперь. Здесь другие, восточные сказки. Когда слегка пораженный своими же странными, совершенно новыми, не свойственными ему мыслями Джек открывает глаза, Лаи уже рядом: юноша осторожно переместился ему за спину и легко улыбнувшись приподнял неожиданно резко мальчишку за подбородок, мазнув под носом странной маслянистой палочкой с мягким сладковатым запахом. — Что ты?.. — Тшшш… Не думай, Джек, смотри... — шепотом на ухо велит Лаи и всё так же улыбается. А запах делает своё дело и Джек уже жадно начинает его вдыхать, поражаясь, как может сочетаться шоколад с чем-то южным — сочным, таким ярким и искрящимся, и толика корицы с гвоздикой, и запах моря, и солнечных лучей, но больше всего шоколад… а еще мороз. Откуда мороз он почему-то задумывается в самый последний момент, вновь лениво переводя взгляд на свое отражение и тихо всхлипывая. Ну почему, почему в отражении этот… Этот странный юноша — беловолосый, раскрепощенный, отчего-то облокотившийся на плечо позади стоящего ирландца. Почему, в отражении, он столь раскован? Улыбается, медленно облизывая покусанные и оттого слегка припухшие розовые губы... Ведь такого не должно существовать! Это же не он!? Слишком неправдоподобный: гибкий, хрупкий, с идеально мраморной кожей — словно скульптура, и в то же время живой, нахально и одинаково невинно смотрящий прищуром лазурных глаз. Такой… Такой… — Это ты, Джек… — шепот змея искусителя врезается в голову, и мальчишка вздрагивает, — Ты такой, Джек... Теперь ты видишь, насколько ты хорош? Ты такой изящный, идеальный, яркий… неповторимый. Ты видишь себя в отражении, Джек. — Я не… — голос предательски хрипит, и Фрост закусывает губу, отражение делает тоже самое, и это выглядит слишком нечестно для такого религиозного, которым он был раньше. В его голове появляется легкий ненавязчивый шум, а ещё ему кажется, что комната слишком туманная, чересчур наполнена сладкими желанными запахами. Всё слишком… и он ведь — он ведь хочет быть таким, каким себя видит! — Что ты мне дал? — слабо соображает парень, но всё же понимает, что то масло было необычное. — Ничего плохого; оно лишь расслабляет, убирает внутренние страхи и дает насладиться, а чем насладиться — каждый подсознательно выбирает сам. Это самое недооцененное или запрятанное в глубине души. Ты… наслаждаешься тем, что видишь. Беловолосый, ты не принимаешь себя, ненавидишь себя и свое тело, но сейчас, Джек… Сейчас ты не можешь наглядеться, ведь так?.. — Я… Мгх… — тихий всхлип и даже не в состоянии зажмуриться, — Это неправильно. Я плохой. Я ж... утопленник… — Выкинь из головы! Это было давно, Джек, — Лаи тихо смеется и ловким движением вновь дает понюхать мальчишке новый запах, только теперь из маленького флакончика запрятанного между пальцев, — Это была другая жизнь Джек, не так ли? — Я… — в голове Джека всё настолько смешивается: запахи, тихий нежный шепот рыжеволосой бестии позади, воспоминания, голоса, и он, наверное бы, всё поставил на свои места, призвал совесть, понял, что так неправильно, но его отражение не дает вернуться назад — оно держит, вроде и ненавязчиво и в то же время ледяными тисками. Лед — это обозначение екает ещё чем-то болезненным в груди, но это всего лишь страх, выявляет его затуманенное сознание, не вина или боль, а страх — страх, что вновь проснется проклятие, но ничего больше. Плевать. — Ну же… Ты ведь хочешь переродиться, северный мальчик? Забыть боль, забыть себя прошлого. Назад дороги нет. Только вперед. Твоя прошлая жизнь прошла, и ты в ней умер. Теперь у тебя новая жизнь, да? Лаи вновь ведет нечестную игру, вновь делает по-своему и наблюдает в зеркале за потерянным, но таким сейчас доверительным взглядом Джека. Он знает, как эти запахи действуют на новеньких, знает уже ключики, которыми можно «открыть» Джека и изменить его мнение и часть мировоззрения, слепить его по-новому. Пусть по-подлому и жестоко ломая его волю, но зато в будущем он сможет за себя постоять, пусть и не понимает этого сейчас. — Я… я… — беловолосый парнишка прищуривается и тихо стонет, не то от осознания, не то от борьбы внутри, но вскоре Джек сдается и прямо из-под ресниц смотрит на себя же зеркале, с придыханием отвечая одно единственное: — Да. — Вот и забудь прошлое. Навсегда забудь, Джек, — Лаи мягко улыбается и приобнимает Джека за плечи, осторожно касаясь этой прохладной кожи. — Ты другой. Ты больше не будешь прежним. Ты можешь стать кем угодно, если пожелаешь, даже свободным, только полюби для начала себя, Джек Фрост. Раб, выигравший у смерти уже три раза. — Но я ведь… — Тшшш… — аккуратно перебивает Лаи и осторожно ведет руками по плечами Джека вниз, тихим шепотом напоминая беловолосому, — Ты слишком диковин и в то же время желанен для всех, Джек. Посмотри на себя! Твои волосы, твоя кожа, цвет твоих глаз, несмотря на белизну волос — темные брови вразлет, тонкие черты лица и нежные губы... У тебя стройное изящное тело, без единой лишней складочки, ты юн и полон истинной жизни, у тебя природная грация, такая нежная, легкая, не вульгарная. Один твой взгляд может замораживать, а может топить людские сердца, твоя улыбка способна дать надежду, а один жест белоснежной кисти способен пробудить желание как в женщине, так и в мужчине... Недооценивай никогда себя. Решил жить, так живи и люби! Смотри на себя и впервые восхищайся, — сперва кажется, что это голос Лаи — такой уже привычный и соблазнительный льется в его уши, но после Джек подмечает, что рыжеволосый всего лишь смотрит и придерживает его. А голос в голове вновь что-то нашептывает. Но ему даже не страшно теперь, кажется, что это какая-то магия, но и это не она — всего лишь он, то, что никогда ранее не открывалось... А теперь говорит душа, и он внемлет каждому её слову, смотрит и не понимает, почему любить себя, даже любить свою ненормальную приобретенную белизну, так греховно и нечестиво, как говорили другие. Он ведь... не виноват! Он всего лишь хотел спасти и спас. Он хочет как и раньше принимать себя. Прими себя. Люби себя. Стань самим собой, Джек… Таким, каким ты себя видишь. Прежде чем с его губ срывается странная фраза — «Оставь меня одного» Лаи словно понимает или в угоду своему давнему опыту лишь загадочно улыбается и отпускает его, сначала отходит к столику, чем-то там стучит — позвякивает, поджигает новый фитиль и затем тихо покидает задымленную комнату. Последнего же Джек Фрост не замечает, он чувствует лишь влагу у себя на щеках и не понимает почему его отражение плачет. Почему и за что? Только что-то хрупкое давит внутри и он с трудом понимает, что это та ненависть и презрение, ноша, что он взял на себя за чужих людей и чужие взгляды на жизнь. Его жизнь так непонятна и скоротечна, и за полгода произошло больше, чем за всю его жизнь, но его сознание слишком гибкое, увилистое, потому так легко подстраивается и защищает его. Дает право выбора. И Джек выбирает собственную правоту, не скованный религиозными правилами на чужой территории и не осужденный строгими взглядами старших. Его судьба безвозвратно и навсегда переходит лишь в его руки, плевать даже что он и раб. И ещё ему кажется теперь дикостью ненавидеть себя же только из-за нравов старых несведущих людей, которые никуда дальше своих дворцов-то и не выезжали... — Это моя новая жизнь, так почему я должен жить по старым законам и ненавидеть себя?. Шепот тихим эхом разносится по сизой от дыма комнате, и Фрост легко улыбается своему отражению, трепетно касаясь своей груди кончиками пальцев.~***~
Беловолосый парнишка, вновь надевший верхнюю без рукавов накидку, и лишь на плечи повесив синий плащ медленно, придерживаясь за дверцу, выходит из задымленной комнаты только спустя два часа. А в коридоре, почти под порогом, сидя на красной подушке на полу, его ждет улыбчивый Лаи, он трясет руками, словно его кисти затекли, и вновь его браслеты забавно звенят. А Джек лишь медленно мотает головой, пытаясь сбросить с себя тот приятный туман и едва улыбается в ответ ирландцу. — И сколько дурмана ты мне подмешал? — сипло интересуется Джек, но даже не держит зла на рыжика. — Ха! Это не дурман, а быстродействующий наркотик, на основе травянистого растения, он расслабляет тело и в то же время дает сознанию отчистится. Признай — я гений! Фрост только медленно качает головой, думая о неисправимости этого интригана и просит его поддержать дабы спокойно дойти до своей комнаты и вырубиться. — Долго не спи, — напутствует Лаи, когда Джек лишь скинув синий шелк падает на мягкую кровать, — После полудня зайду за тобой и дальше у нас по расписанию различные процедуры, краткий урок в географии и языках, ну и еще много чего приятного. А ты настраивайся, давай! И думай только о себе, даже во сне. Последнее, что слышит Джек перед тем как отправиться в темную зыбку, так это звон побрякушек на поясе Лаи и глухой скрип закрывающейся двери.~***~
— Но это же невозможно! — всплескивает руками Фрост и ему кажется легким бредом то, какие развратные пошлости и ухищрения рассказывает рядом идущий ирландец, но тот только смеется и качает головой. Сегодня вместо массивных сережек Лаи предпочел почти незаметные рубиновые гвоздики, зато нацепил на голову причудливый золотой ободок, с левой стороны свисающий множеством цепочек, подобно кружеву с вкраплением тех же мелких капель рубинов, видимо рубины под стать темно-красному, почти бордовому, одеянию — всё той же безрукавке-накидки наверх, оголяя живот и спущенным на костяшки бедер шароварам, украшенных золотым рисунком по всей левой штанине. Как всегда Лай поражает Джека своей раскрепощенностью и безразличием к окружающим. «Однако ему, признаться, идет», — думает Джек, смотря на яркие рыжие волосы и золотую паутинку переливающуюся в них. — Возможно, раб, возможно! — чуть ли не торжественно восклицает смотритель и вновь лыбится, словно нашел мешок с золотом или изумрудами. Лаи весь прошлый день и сегодняшний, после ещё одного основательного разговора, приучает мальчишку к этому коробящему, но такому неотвратимому «раб», мотивируя это тем, что многие хозяева не задумываются над именем новенького, а некоторые даже дают новое. Потому, чтобы Джеку было проще, нужно принять это слово и меньше зацикливаться на своем настоящем имени. Он уже не та личность, как пояснял Лаи. — Как, скажи мне, сделать так, чтобы взрослый, сильный воин — мужчина, вот взял и оторопел перед такими… ну, перед рабами такими! Я конечно видел… Но там была похоть… А как... — Эх, ничему тебя увиденное и услышанное не учит, раб! Смотреть нужно было лучше, а не стыдиться этих игрищ. Насмотришься скоро такого, что это для тебя детской забавой покажется! Но, возвращаясь к разговору: говорю ведь — всё дело в красоте и изяществе, это делает всю работу легкой, как счет римских до десяти! А если ещё при обольщении и мозги включишь... — Лаи намеренно стучит пальцем по виску Джека и тихо прыскает, когда мальчишка отпрыгивает от него на шаг и машет руками, — Вот, если ещё и ум свой подключишь, то он твой будет! Весь — с потрохами! — Не нужен мне он... Мне вообще никто не нужен, — тихо бурчит Джек, впрочем, до конца даже не уверенный, что такое действительно действует. — Ну хорошо, не верующий ты наш! — фыркает Лаи и быстро утягивает беловолосого в сторону приемных залов, где очень часто посол Ла Дарелье устраивал совещания и принимал гостей. — Ты чего? Туда же нам нельзя, господин запретил! — шипит Фрост, чуть ли не цепляясь за стены, но Лаи, которому порой упорства не занимать, ровно как и дури, уперто тащит по не главному коридору Джека, и останавливается только когда они выходят в небольшой пустынный холл, окруженный колоннами. — Смотри и мотай на ус, раб! Возможно когда-нибудь, я не желаю, но это тебе понадобится! — тихо шипит Лаи, ровно в тот момент когда массивные двери зала открываются и в светлый холл выходит один из прибывшей делегации Иоаннитов-крестоносцев. Джек понимает, кто это, сразу, — по обмундированию и шлему, что крестоносец держит в левой руке. Мужчине на вид за сорок, он хмурится и что-то ворчит себе под нос, видимо, недовольный итогами совета, и останавливается посередине холла, поправляя свой тяжелый белый плащ. Ирландец лишь расчетливо прищуривается, оценивает всю ситуацию, подмигивает Фросту и прикладывает палец к губам. А Джек только обреченно кивает, понимая, что Лаи затеял ещё одну пакость. Устраивать пакости Лаи любит с завидным постоянством. Фрост здесь и неделю не провел, а уже смог убедиться и самолично увидеть, как смотритель достает стражников, командует слугами, издевается или нагло флиртует с другими гостями, причем с мужчинами, умудряется язвить и пререкаться с господином послом и при этом всем выйти сухим из воды. А ирландец, приготовившись к «охоте», делает вид что именно сюда и шел, он гордо выходит из коридора и словно в упор не видя мужчину идет прямо к залу, притом заманчиво повиливая бедрами. Однако Лаи не доходит до зала и «случайно» врезается в крестоносца, тихо пораженно вскрикнув. — Прошу прощения! Я… я… — Лай быстро испуганно дышит и заглядывает в глаза растерявшегося мужчины с таким смущением и страхом, что крестоносец тушуется моментально, — Я вас чуть не сбил, Боже… Он хлопает пушистыми ресницами и демонстративно закусывает губу. — Да ты чего малец, случайно же... А ты в рев… — стесненный неожиданно расчувствовавшимся милым юношей воин интуитивно приобнимает мальчишку за талию одной рукой, не понимая как такое мелкое чудо, с такой яркой внешностью могло оказаться в этом пустом холле, и быть таким неосмотрительным. — Я вас не задел, не сделал больно, сэр? — Лаи поднимает брови, складывая их домиком, и осторожно касается сперва плеча мужчины, а потом и оголенного участка кожи на шее, ласково, но невзначай проведя пальцами. — Н-нет… — крестоносец отрицательно качает головой, однако в его горле внезапно першит и он искренне растерян такой «находкой», но вот случайно или нет, но мужчина вовсе не убирает руку с юношеской талии, теперь внимательнее осматривая странного рыжеволосого, так и манящего к себе. — Ох! Слава Богу! — Лаи задорно теперь и искренне вскидывает руки в стороны и «случайно» так кладет их на плечи мужчине, лучезарно улыбаясь, — Так испугался, думал, что сделаю вам, сэр, больно! Или причиню неудобства... Но все обошлось. А я ведь такой… Такой хрупкий и глупый. Такой неопытный... Рыжеволосый едва потупляет глаза, смутившись, и театрально-показательно облизывает губы, зная, что теперь крестоносец не спускает с него взгляда. — Послушай малец, ты ведь здесь... — Я ведь смогу, если что, придти к вам вечером и… — резко перебивает ирландец, чувствуя как хватка на талии усилилась, он с придыханием заглядывает в карие глаза мужчины и специально привстает на цыпочки, почти до минимума сокращая расстояние, — ...Загладить свою вину? — Когда захочешь... — сглатывая набежавшую слюну, сипло произносит мужчина и, позабыв о своих принципах, почти касается этих греховных манящих губ, но рыжеволосый плавно выворачивается из сильной хватки и отходит на пару шагов. А в следующую минуту тяжелые двери переговорной залы отворяются и воин вынужден резко развернутся, растеряно встречая своих соратников. — Видишь? — утаскивая Джека обратно в темный коридор, победоносно усмехается Лаи, — Хочешь, вечером принесу тебе его геральдийский знак и меч? Он отдаст всё ради того, чтобы я просто поворковал рядом с ним полчаса. Ох, Джек, ты даже не представляешь, какой силой и могуществом можно обладать, имея хитрый ум и быструю сообразительность, а если в придачу выучишь ещё и несколько языков и будешь не гнушаться принципами, то… — Я не хочу становиться таким! Не буду… Просто… Ты говорил мне, что нужно жить и выживать. Я понимаю это, но я ни за что, пока я в здравом уме, не собираюсь прибегать к уловкам и таким вот мерзким, почти женским хитростям, и не буду я интриговать да принципами гнушаться! Это слишком, Лай… Не для меня. — Ой! Да ладно! Всё это на благо тебе. Или так и будешь всю жизнь… — Плевать, — тихо говорит Джек, почти перебивая, и ему дерет глотку ощущение, что можно в этой жизни быть таким беззаботным и отчасти жестоким, делать ради достижения цели все эти мерзости. А смотритель смотрит задумчиво на беловолосого раба и хмыкает про себя. Конечно, Лаи давно понял каким чистым и принципиальным характером обладает Джек, вот только… Всегда есть одно безотказное, что делает любого человека другим — меняет мировоззрение и принципы: с белого на черное и с черного на белое... И это одно есть — любовь. Если мальчишка когда-нибудь и влюбится, он выкинет эту муть о правильности уже на следующие сутки и будет творить то, что посчитает нужным во благо своей проклятой судьбы. Прям как он сам. Ирландец едва морщится и думает, что зря ещё на два года согласился присматривать за рабами в этом дворце. Но ведь это значит, что ещё целых два года будут поставки, а значит Лаи будет видеть того, кто и доставляет этих новеньких сюда… И возможно, пусть не в этом уже году, но на следующий, этот чертов генуэзец… — Эй, рыжик, о чем задумался? — едва со смешком отвлекает Джек, вырывая ирландца из тягостных томлений. — Да не бери в голову! Давай, приготовься к ужину, а после и повторению того, что мы учили в обед. Завтра у тебя насыщенный день, раб.~***~
А на утро следующего солнечного дня в комнату заходит мрачный Лаи и сообщает мальчику о неожиданной отправке. У старого итальянца изменились планы и Джек, как и ещё несколько рабов, отплывают через два часа на остров Милос, где посол будет вести переговоры на торговом совете. Если уж условия будут невыгодны для Генуэзского союза, то рабы — второстепенный торг, и как гарантия для более выгодного сотрудничества. — Прости, ничего не смог сделать. Ты слишком… — смотритель морщится и отворачивается, впервые, наверное, показывая своё настоящее недовольство и слишком жестокий опыт — знает, что ждет беловолосого дальше. Милос, Родос или Икария — какая теперь разница ему; ещё несколько перевозок и, наверное, всё это закончится, он осядет на каком-нибудь захудалом островке, с брюзжащим старым итальянцем или арабом, и тогда начнется его настоящая новая жизнь — жестокая и страшная. Ирландец взбодрил его, дал определенный смысл, только вот, смотря в будущее, Фрост не видит ни себя, ни безумно интересную жизнь в алмазах да золоте, как предвещает рыжик. Однако, стоя возле окна, в последний раз в своей временной комнате, проданный на генуэзском рынке мальчик-раб ещё не знает как ошибается, и куда через несколько дней его доставит величественная галера с черно-золотыми парусами.