Милос. Резиденция торгового совета послов и купцов Генуя, Византии, Персии и Османской Империи. Восточное серое крыло ожидающих особ.
В окружении смеющихся язвительных юношей, дурачащихся и переговаривающихся более чем на шести языках, пока что молча и обособленно стоит всего один. Оголяя тонкие плечи от фиолетового шелка накидки, недавний английский подданный, а ныне «алмаз» арабского купца на всем восточном побережье, хитро поглядывает через деревянную решетку машрабия* во внутренний оживленный двор дворца и откровенно усмехается, просчитывая, какого ещё глупого раба к ним доставят. — Отдаю на спор всё свое золото, что новенький будет чересчур унылым, — посматривая через деревянные ромбики окна, надменно привлекает внимание остальных красивый англичанин. Его арабский не чистый, с очень ярким североевропейским акцентом, но молодой парень даже не смущается, когда позади него несколько парнишек персов посмеиваются, лишь качнув головой он гордо откидывает за спину копну шоколадных волнистых волос, и ждет реакции остальных. — Правда? — не менее хитро и весело переспрашивает сероглазый литовский пленник, а ныне послушный раб персидского посла. По арочным сводам испещренного лепниной коридора слышны шаги сразу четырех новоприбывших. Их традиционная обувь тихо постукивает о керамическую плитку пола, и эхо в арочных проходах отслаивает причудливый звук, сопровождая последнюю прибывшую делегацию, во главе которой сам посол Ла Дарелье, сопровождающий свою редкую жемчужину. Он же, хладно бледный, бесшумно идет почти позади, окруженный двумя охранниками, в нежно-голубом легком наряде, с прикрытой головой, скрывая бирюзовой тканью белизну волос, и с безразличным взглядом лазурных глаз. Он знает даже в этом молчании, что на обозрение его никто не выставит, но пока что он будет коротать время с такими же другими рабами, потому отчасти спокоен и спешит вперед, подгоняемый стражниками к нужному восточному крылу большого дворца. — Правда! — твердо кивает шатен, уверенный в том, что ничего стоящего они — пятеро лучших, уже не увидят. — Ты смотри, зазнался придворный… — фыркает литовский мальчишка, сверкая серебром недружелюбных глаз. — Я здесь чистая кровь! — резко развернувшись к остальным, шипит на ломаном арабском англичанин и сверкает ореховыми глазами, — Все остальные — пустышки! — Ты обещал все золото! — подравнивает всё тот же темноволосый и сероглазый мальчишка, тихо посмеиваясь из-за шутки двух персов, которые покуривают кальян и сидят позади него на просторной мягкой тахте. — У меня его не мало! И будет ещё больше, когда попаду к Генуя или выкупят персы! А больше никого значимого не будет, так и знайте, я здесь… Шорох открываемой двери никто не слышит из-за гомона и смеха, зато когда двухстворчатые остро-арочные двери открываются, весь шум и гомон смолкает на нет, и англичанин давится своими же словами. Двое охранников Генуэзского посла отходят, и в комнату, скидывая надоевший шелк с головы, осторожно заходит голубоглазый мальчишка, буквально заставляя всех замолчать одним своим взглядом ледяных глаз. Тишина липкой осязаемой волной прокатывается по просторному лиловому помещению, но никто так и не осмеливается хоть что-то сказать или зашипеть, тем более в присутствии самого посла. — Жди с ними, — коротко бросает итальянец на датском, и Джек быстро кивает ему, едва ли расстроившийся из-за компании разодетых мальчишек. «Слишком хороших мальчишек», — думается Джеку, когда двери за ним с тихим щелчком закрывают на засов, оставляя одного на обозрение всей этой яркой толпы подростков. — «Вот что значит настоящий торг и истинная валюта Средиземноморья…» Ему не грустно, но и не весело, не забавно и не страшно от этих сжирающих взглядов. Молчание и лишь едва слышное перешептывание двух сидящих на дальней ярко-фиолетовой тахте восточных мальчиков. Их всего шестеро, вместе с ним, и от этого становится ещё более неожиданно неприятно внутри. Слишком уж мало, и он в числе этих — разодетых, игривых, по взгляду понятно, что прожженных, или уже стремящихся таковыми стать. И он... Как баран среди волков. Белая ворона… — тихим эхом вспоминаются напутствующие слова рыжика. Точно белая, точно ворона. Только не среди своих же, а вообще. Да и баран к нему не подходит, даром что наивность и невинность. В некоторых вещах Джек превзошел всех их вместе взятых, только вот вспоминать не хочет. Хочет просто спокойно переждать нужный долгий совет, торг и уже обреченно отправиться к кому-нибудь. Безразличие захватывает его почти с головой, но беловолосый вовремя берет себя в руки и незаметно вздрагивает. «Выживай как хочешь, Фрост!» — резкое в голове, и он досадливо хочет зашипеть, только вот покажется странным этим… продажным подстилкам. А то, что подстилки, Джек даже не сомневается. — Тащи свое золото, англичанин! — сероглазый, хрупкий на вид юноша, со смешком фыркает и его смех подхватывают и другие, начиная неосторожно судить всё ещё стоящего в ступоре шатена. Джек же, смотрит на рабов, резко заговоривших на арабском, и печально вздыхает, подыскивая себе место чтобы присесть. И ведь он кроме своего датского да и пару персидских и греческих слов ничего не знает, а при его положении нужно было бы учить… Учить языки и дергать Лаи, а не расспрашивать про всякие мерзости. Какой же он глупый наивный дурак. Фрост кидает взгляд на дальний, ближе к окну, стоящий диванчик и несколько подушек разложенных по низу, и думает что неплохо бы присесть там, пока никто не занял место, и поборов внутреннюю неприязнь к этому наигранному смеху, громким выкрикам и отчасти задымленности из-за кальяна, проходит вперед, стараясь не замечать всех этих жирных взглядов на себе.~***~
— Что на счет новых договоров с Ионитами, на разрешение прохождения наших кораблей через Родос? В шуме от постоянных шепотков и переговоров различных делегаций, словно на собрании в улье, к итальянцу подходит статный мужчина, на вид слегка моложе, но черные глаза, волосы и усы ярко выражает в нем земляка, и по совместительству одного из главенства Генуэзского союза. — Вы ведь знаете, они не согласятся на это никогда… — улыбчиво кивая другим проходящим в конференц залу тихо отвечает Ла Дарелье, подходя ближе к главе союза, — ... Официально не согласятся. Но никто ведь не говорил, сколько наших судов и товара проходит через Родос с южного порта каждую неделю. — И сколько они хотят процентов? Дабы это сделать на официальном уровне, и чтобы меня больше не дергали на верху и не присылали гневные письма с печатями сами понимаете кого! — На треть больше чем персы… — всплеснув руками, чисто в итальянской эмоциональной манере, отвечает посол, и для успокоения подкручивает свои усы, поглядывая, как собираются в отдельную кучку арабы, и как персы не могут что-то поделить с послом Византии. — На треть… На треть! Вы ведь, Ла Дарелье, понимаете, что Союз не может выделить столько средств, даже с учетом от торгов в Константинополе? — тихо шипит глава, но тут же почетно кивает мимо проходящему послу Османской Империи. — Абсолютно, господин Делон де Авелле! Но что поделать... Войны упрямы в наш век. — Что ж, тогда либо сговариваетесь, на максимум, ещё десяти процентах выше, либо мы не будет использовать Родос в качестве перевалочного пункта и сбыта трети брака. — Согласен. Но значит ли это, что сегодня вы поддержите меня на совете? Знаете ли, даже с учетом воин и отличных поставщиков из Крыма дела идут не слишком в гору, мне лично, как послу на Икарии представляющего себя и союз, нужны выгодные сотрудничества и постоянные поставки. Замолвите словечко, господин де Авелле? — Договоритесь с Ионитами, а там посмотрим, господин посол. С вашего позволения, — глава союза слегка кивает пожилому итальянцу и, хитро усмехнувшись, отходит к разношерстной кучке арабов, которые собрались поблизости. Он бы в один миг и «словечко замолвил» и даже похвалить смог посла за то, как тот прекрасно справляется на Икарии и ведет отличные поставки, а выгодные связи — нарастут, дайте только срок. Но ведь через три месяца у главы Делона де Авелле свадьба единственной дочери, и будущий зять может вполне подойти на роль нового посла на Икарии. Так зачем же тратить время на ненужные слова?~***~
Идет второй час совета и бурных обсуждений — здесь не поймешь кто за кого и кто против кого; в просторной, но душной зале не утихают споры, советы, внесенные поправки: каждый выгораживает себя и сотрудничество с нужными связями, обсуждают общие поставки и заключение союзов всё с большим количеством соседей. Для каждого выгодно сотрудничество с более крупными импортерами, каждому в сотрудниках нужна сильная Империя или Королевство, и жаркие споры даже и не думают заканчиваться, а общий гомон не понятен почти никому, пусть и каждый здесь знает не меньше трех, а то и пяти языков. — Не вижу вас, дер посол, в качестве выгодного соседа по торговле! — из общего шума, через два кресла слева выкрикивает видный араб, и по совместительству главный скупчий на генуэзском рынке рабов в Константинополе. — Не забывайтесь Аль-Синра-Абун! Мы более шестидесяти лет сотрудничаем с вашим братом и прекрасно ведем торговлю на южных побережьях! Я здесь представляю не маленькое государство, а целый могущественный Генуэзский Союз, самый большой и выгодный на территории Средиземноморья! — праведно возмущается итальянец, отчеканивая каждое слово на чистом арабском, хотя право у него уже нет сил на ответы всем этим подкупным лицемерам-купцам, которые, судя по всему, встали на сторону главенства из союза. Чтоб этому Делону пусто было с его протеже! — Но не Генуя и сам Союз, посол, а вас лично и поставки с Икарии, — мгновенно подхватывает идею сам глава Делон, сидя напротив посла, но почтенно отдавая поклон арабскому скупчему, — Да и ходят слухи, что вы слишком мало отбираете товара в последнее время, Ла Дарелье… — Зато он качественен и нарасхват! Уж кому как не вам знать, господин Глава! И уж половина здесь из всех вас знает, не так ли уважаемые господа? — Арабским чинам не выгодно сотрудничество конкретно с вами, посол. Несмотря на качество товара... и саму ценность. Да поймите, вы не занимаетесь торговлей оружия, а сейчас это почти наравне в рабской силой, даже как не выше... — вновь подхватывает араб. — Согласен! Вы ведь понимаете, мало кто желает сотрудничать с вами… Связей у вас мало, — не гнушается так же «потопить» посла Икарии и главный торговец оружия и грубой силы Персов, нахально так помахивая бумагами перед итальянцем. — Мои связи включают достаточно обширных и могущественных соседей! — ва-банк идет Ла Дарелье, гордо дернув подбородком и усмирив всех жестким взглядом. Он понимает, что нужно бить крупной картой, козырным тузом. И то что он продумывал ещё дома его не устраивает, но если этот мерзкий глава решил его таким образом сместить и на совете выставить полным дураком — то уж не получится. Пожилой итальянец понимает, что если проиграет в этот раз, то само смещение с поста будет для него благословением... Потому он берет паузу, откладывает от себя записные бумаги на скупку и продажу, и громко оповещает остальных: — Я не смогу остаться на втором заседании и подробнее с вами всеми поспорить, ибо сразу после сегодняшнего совета я отправляю корабль с товаром в Империю Эрресаир. По воцарившейся в момент тишине, а после и волне негодующего шепота, и тому как вскочил со своего места Глава союза, посол понимает, что правильно разложил карты, и гордо усмехнувшись, едко обрубает остальной шум: — Надеюсь этого для вас достаточно, в виде крепких связей и могущественных партнеров? И будьте любезны, не списывайте Икарию со счетов лишний раз. Более трети всех поставок во дворцы к вашим господам делаю я и мои люди! А теперь, если возражений нет, продолжим обсуждения по восточному потоку, и о персидский задержках оружия... Кажется, я говорил вам господа, что Османы не будут помогать… — Считаете что Великая Османская Империя труслива и не может... — Тогда почему главный паша не принял нашу делегацию из Византии?! Или это новый пакт о... Резкие возмущенные крики и возобновившийся шум заглушают воинственных спорщиков, и зала вновь походит на неугомонный улей с дикими пчелами. Во всем этом гаме, спорах и шуме, посол Ла Дарелье чинно и аккуратно складывает в стопочку подписанные ранее договоры, о чем-то тихо переговаривается с двумя Венецианскими купцами, и совершенно не обращает внимание на всё ещё стоящего в ступоре главу Генуэзского Союза, который кажется только сейчас понял, как сильно недооценил старого итальянца.~***~
— Это было сильно, господин посол. Однако, многие прекрасно знают, что пока у вас нет договора с… Империей. Это будет стратегически ход, посол? — подошедший к нему после совета величавый венецианский скупчий, чешет свою пышную бороду и порой кивает другим купцам и послам знакомым, которых видит в потоке уходящих из залы. — Нет, что вы? — так же тихо и довольно откликается Ла Дарелье, — Всего лишь торговля и выгодное сотрудничество… И договор будет. — Но, вы ведь понимаете, что, чтобы заинтересовать такую Империю в своей полезности, нужно очень сильно постараться… Персы, греки и, да что уж там, османы — менее привередливы на дары, нежели… сия Империя. — Не волнуйтесь, — итальянец усмехается и подкручивает свои черные усы, незаметно кидая взгляд вправо, в ту часть коридора за которой восточное крыло рабов, и в котором дожидается своей участи его главный козырь, — Я найду чем заинтересовать госпожу — Хранительницу Сада, и естественно самого Императора… — Всё на ваше усмотрение, господин посол. Но это уже игры даже не с огнем… И совершенно на другом уровне, нежели наши — мирские.~***~
Странно, как ему кажется, сидеть в окружении пестрых ребят того же возраста что и он, и смотреть как они радуются, когда один за другим в комнату заходят резные стражники или смотрители и забирают рабов, а они — глупые подростки, радуются, жеманно усмехаются и прихватив с собой кто сумки из кожи, а кто только маленькие шкатулки из позолота, окрыленные вылетают за дверь. Шатен же, рассевшийся на подушках на полу прямо напротив Джека, лишь меланхолично провожает взглядом нескольких парнишек, и капризно прицокивает языком каждый раз, когда дверь вновь отворяют. На благо Джека шатен оказался англичанином и неплохо так разговаривал на датском, потому Фрост немного успокоился и выявил желание общаться со странным похищенным аристократом. — Значит ты у Генуя был, — лениво вновь начинает разговор парнишка, хитро посматривая на Джека. — Да, — беловолосый непринужденно кивает и не хочет много говорить, однако без разговора и ему не узнать нужной информации. — Хм… Возможно отправишься в Персию… — Мне плевать, главное, чтобы это все поскорее закончилось, — уклончиво отвечает голубоглазый парнишка, пожимая плечами. По правде он бы сказал в более в грубой форме и с большим желанием и тоской, но как то не горит желанием открывать душу первому встречному, пусть этот первый и может поговорить с ним на одном языке, и пусть даже аристократ. — Не хочешь жить? — словно подцепив главное, как волк почуявший слабость жертвы, вцепляется англичанин; пусть его лицо и сочувствующее, но ореховые красивые глаза так и остаются безразличными, прищуренными и жестокими. — Глупый вопрос. Хочу. Но надоело… путешествовать, — осмотрительно перевирает Джек, вспомнивший слова Лаи, и какие эти рабы здесь хитрые и избалованные. Лишний раз повод им давать нельзя, показывая свои слабости. — Понимаю. Мне корабли очень надоели за всё время... — поведясь на слова Джека, с участием вгрызается в новую тему Генари, как он назвался при знакомстве. Хотя беловолосому кажется, что англичанин изменил свое имя и зовут его по-настоящему просто Генри, но либо для маскировки, либо начав эту новую жизнь он нарочно добавил ещё одну букву в свое имя. — А ты, как я слышал, не против попасть к послу? — теперь же Фрост вспоминает недавние слова англичанина и отчего-то заинтересовывается, не то чтобы он прикипел к господину послу и тому дворцу на Икарии, но всё-таки... это было его прибежищем, и там остался чудный ирландец, пусть слишком просчетливый в некоторых делах, но давший ему стимул двигаться дальше. — Да… Дворец на Икарии потрясает, — шатен мечтательно откидывается слегка назад, опираясь на локти и причмокивает, словно съел слишком сладкое лакомство, — Стану там главным, окручу посла, а дальше… «Да, конечно так тебе Лаи и даст главным стать…» — Джек едва усмехается про себя и надеется, что этот избалованный сноб всё-таки не попадет на Икарию и его перекупит кто-то другой. Ведь жалко англичашку… если вздумает пререкаться с рыжей бестией. Беловолосый лишь вскользь представляет какой «рай» ждет шатена, и что может устроить Лаи, и слегка от этого веселится, даже едва представляет, что помог бы рыжику во всяких пакостях. Но через неполную минуту Джека словно ледяной водой окатывает и вся неожиданно взявшая радость лопается как мыльный пузырь, и его накрывает реальность. Он правда думал сейчас о таких странных вещах, и даже ничего не имел против своего положения? Думал о ком-то другом и как бы совершить маленькое несущественное злодейство? Как же это... дико ему, чувствовать хоть что-то, кроме безразличия и серой меланхолии обреченности. Даже коробит, что веселье пробежало яркой обжигающей искрой в его душе и разуме. А ведь там — за окнами, чутка вдалеке, слышен шум и отдаленные жаркие крики спорящих. Вторая часть совета, как пояснил англичанин, это скуп и торг самых дорогих товаров, и сейчас чьи-то золотые решают их судьбу. Вероломно и непреклонно. Так жестоко. И его судьба решится через несколько мгновений… Беловолосый старается не задумываться об этом, не поддаваться легкой паники, и вновь непринужденно разглядывает ухоженного и надменного англичанина. Неужели он смирился, неужели вот так готов принять свое поражение и падение? «Ему нужна только власть! Власть и богатство, и неважно каким способом», — печальная, но резкая мысль добивает Фроста, ухудшает настроение, и парень откидывается на мягкую спинку низенького диванчика, посматривая на ещё одного оставшегося в этой комнате. Тот самый сероглазый, темноволосый мальчишка с молочной кожей и щуплым телосложением. Литовец Майлек, как он представился и после перевел Генари. И если судить по тому опыту, что Джек приобрел во дворце посла и по рассказам Лаи, то они трое самые… неприкосновенные, особые — дорогие. Последнее слово жжет язык и сердце, но так оно и есть, потому Джек только досадливо отворачивается и ждет, когда за дверью в коридоре раздадутся новые острые шаги и главный из смотрителей зайдет, чтобы объявить куда и кому их продали. Продали. Как вещь. — Главное будь собой, — ещё через четверть часа тишины неожиданно обращается шатен к Джеку, после небольшого спора с сероглазым литовцем, — Будь силен и самоуверен, ведь это для таких как мы главное. Наслаждайся жизнью в новом дворце… И делай всё как скажет тамошний господин. «Да, сейчас!» — думает Фрост и его тяготит мысль, что кто-то будет ему приказывать или еще хуже — домогаться его. Но он старается не показывать своей настоящей реакции и просто коротко кивает, вновь становясь свидетелем спора этих двух ряженых невольников. А слова Лаи до сих пор стоят поперек глотки, как рыбья кость... Но если прижмут к стенке, то тут волком взвоешь, но сделаешь всё так как говорил ирландец, чтобы избежать боли, позора… и других мужей. Джека бросает в дрожь от этого мимолетного представления, и когда англичанин так вовремя говорит, как будет в первую ночь окручивать нового господина, кем бы он не был. Генери словно воодушевившись и перейдя на близкий ему датский говорит очень быстро, вспыльчиво и про всё: как будет себя вести, что говорить, как вообще нужно соблазнять мужчину, ублажать его, делать массаж, ласкать языком… Это всё противоестественно природе Фроста, и мальчишка сдерживается из последних сил, чтобы не выругаться на том же датском. А Майлек только смеется и вставляет свои комментарии на литовском и арабском, но судя по слащавому тону он понимает косвенно о чем ведется разговор и поддакивает, поправляет в некоторых местах англичанина. Словно это не разговор о прелюбодеянии, соблазнении и вероломстве, а так — обсуждение подсечки на зимней рыбалке! «Продажные души», — думает Джек и праведно бесится, поджимая губы и прищуривая глаза, однако когда он уже не выдерживает и решает высказать всё что думает избалованному аристократу, дверь отворяется и в комнату входит замученный и чем-то озадаченный здешний смотритель. Каждый сразу подскакивает со своего места и приближается к молодому мужчине, только Джек отстает от этих двух; он предпочитает стоять чуть поодаль и с неприязнью наблюдать как разгорается азарт в чужих глазах. Их не пугает неизвестность. Они наоборот полны предвкушения и азарта. — Значит на торгах решили так. Генери, ты — к византийскому купцу, — кивает смотритель аристократу и тот лишь шипит, тихо что-то бубня на английском. Видимо никак не ожидал, что попадет в какое либо другое место, и до последнего надеялся на Генуя. Но здешнему смотрителю не в первые наблюдать такие истерики, потому он лаконично и быстро переходит к литовцу: — Майлек, тебя перекупил брат твоего нынешнего господина, едешь ночью на Кос. — Ты… — смотритель помолчав немного, странно теперь смотрит на беловолосого, он, покачав головой, словно ещё не веря что ему придется озвучить, подбирает слова, и все в комнате замолкают в предвкушении, словно для остальных важнее не их судьба, а кому продали Джека, — Твой посол… Смотритель прочищает горло, ещё раз окидывает Фроста не то подозрительным, не то каким-то печальным взглядом и решается досказать: — Ты отправляешься в... Errёsair Imperum... В Империю Тьмы. Тишина разбивается чужим надсадным выдохом: Майлек переводит в момент изменившийся перепуганный взгляд на Джека, словно не веря, словно вот перед ними на Джека надели петлю и повели на виселицу, а англичанин в ужасе отступает от Фроста, словно мальчишка стал прокаженным, и замогильно шепчет всего одно слово на датском: — Смертник… Джек же, окруженный этим страшными сочувствующими и неверящими взглядами, слышит это слово и словно вспоминает кто он… Смертник же… и заливается настоящим искренним смехом на всю комнату, откидывая назад голову и вспоминая острые иглы льда под босыми ногами. Лед и кровь. Смерть и белизна снега. Раб-смертник. Он смеется заливисто, красиво, заразительно, но ещё более пугающе для других. Но Джеку правда смешно. От судьбы-то не убежишь.~***~
«Живет на острове том, в государстве неизведанном, Король Темный. И боятся его, и страшатся все, даже за пределами его государства, потому задабривают по всякому, и каждую третью луну суда морские отправляют с украшениями и пленниками…» Какая глупая и жестокая ирония самой судьбы... Он поднимается на борт внушительной галеры и смотрит в предштормовую даль, удерживая рвущийся из-за порывов ветра серебряный платок на голове. Посол Ла Дарелье не берет на борт больше четырех рабов, один из которых жемчужина его коллекции. Поменяв паруса на собственной галере на черно-золотые, уже на следующий день с Милоса посол, с новыми дарами, отправляется в открытое Средиземное море, чтобы через три дня, под темной дымкой тумана, достичь большого острова, не обозначенного ни на одной карте мира. Великая Империя Эррэсаир — та, что может погубить, и в тоже время та, что может спасти. «... за синими теплыми морями, лежит остров темный, большой, как пол мира, и на острове том...» Ему нельзя вспоминать эти слова. Лишь смотреть на черные, ползущие с востока, тучи. Скоро будет шторм. Джек не смотрит на других трех мальчишек — хорошеньких, милых, но на вид слишком кротких, или скорее боящихся, когда заходит в каюту и садится по традиции на дальнюю маленькую тахту, подбирая под себя ноги. Он оставляет в покое неуютно мостящихся на противоположном диванчике троих подростков, и смотрит на серое предгрозовое небо через небольшое резное окно, и думает как всё странно сложилось и вместо вновь чего-то обычного… «Он — властитель мира иного…» Как же страшно на самом деле ощущать себя в сказке. В страшной сказке. Галера отплывает в запланированное время, паруса раздувает восточный предгрозовой ветер, и в отблеске последних лучей солнца, заходящего за тучи, яркие полоски золота на парусах отзеркаливают лучиками на мрачном море, словно последнее яркое пятнышко, прежде чем мрак поглотит величественное судно. Похоронная атмосфера бирюзового моря. А я… — думает Джек, поднимая голову и прямым жестким взглядом смотря на бескрайнее темное море, — Обреченный быть странствующей куклой — невольником с историей убийцы... ...Я — долгожданный ребенок и любимый брат в самом начале… Ненавистный выживший утопленник где-то на середине или почти в конце. В недалеком, я — просто раб, отправленный на потеху очередному господину… А в будущем… я — дар для самого Императора. Смертник, уничтоживший себя ради жизни и выживший после смерти. Брат, не смогший защитить сестру во второй раз и убийца тем же днем. Уничтоженный своим же проклятием и взятый в плен кочевниками… Я — оказавшийся на рынке рабов и закованный в кандалы под палящим солнцем Крыма. Смертник с проклятием в черной душе. Я — пересекший четыре моря: Черное, Мраморное, Эгейское и Средиземное… Я, терпевший тяготы и невзгоды, боль и страх, дурман и лицемерие ради того, чтобы стать навечно невольником в Империи из которой не сбегают и не возвращаются. Я — отданный на откуп Императору Тьмы, но не желающий больше умирать. Обряженный в дорогие шелка и серебро, сокрытый покровом ночи и обязанный служить неизвестному, но кого знает и боится весь мир. Я — проклятый собственным отцом и матерью, уничтоженный кровью и льдом — обязанный стать безымянником и сотым в очереди на дар Императорскому тирану, но впредь не желающий смиряться и жить по правилам этого мира! Я — через сутки откину свое имя и происхождение, но не забуду своего прошлого, я — преодолевший три смерти — преодолею и четвертую, и лучше приму свое проклятие и с ним же умру, нежели покорюсь еще одному человеку… Я — смертник со слабой волей, но с проклятием смерти. Я и есть тот брат, любимый ребенок, утопленник, раб, шестнадцатилетний мальчишка, смертник, убийца, невольник Темного Императора… И я не сдамся. Я буду жить! Буду жить по-своему…