~***~
Он ждет своей очереди. Он жаждет быть первым, он жаждет отомстить за свой вчерашний позор. Он стоит отдельно ото всех в Алмазном Саду, изряженный на восточный мотив, но в роскошном тонком шелке неизменного и любимого изумрудного цвета, с подарком Императора на правой руке, едва склоняя голову, когда сайи объявляют о Дитор Эпес. Он жаждет сегодня стать тем самым единственным, кто займет всё внимание Повелителя Тьмы. Наивное, однако жадное до власти существо, — так думает Луноликий, кидая незаметный взгляд на английского аристократа, стоя совсем близко и первым в длинном ряду наложников Его Императорского Величества — Короля Кошмаров и Повелителя всея Тьмы. Луноликий в своих серебрено-белых самых роскошных одеяниях, едва ли прозрачных, с вышитым серебром шлейфом и в серебряной с адамантами диадеме на голове. Лунный, что знает, как разыграет нынешнюю партию, Лунный, что приосанился и единственный не склоняет пока что голову, зная, что глупый белоснежный мальчишка последний день ошивается в этом дворце… Бывший Эйль-хас, бывший во всем — Бедствие, кои вышел их своих покоев только потому что сегодня Дитор Эпес, стоит третьим, деля место сильнейших с разодетым в фиолетовое-золотое Йамом, что стоит вторым. Подавленный и озлобленный, но не показывая за густо подведенными глазами свою опустошённость и тупую сушащую глотку боль. Ненависть, что выжигает изнутри он тоже сдерживает, планируя, не вступая ни с кем в сговоры и наконец усмирив свой характер. Надо же… — приходит ему в мысли, — Вместе с твоей смертью ушел и весь запал. Иронично, не правда ли?.. Он косо улыбается, неподобающе гнусно и брезгливо, но даже если это увидит сама Анэш, ему будет уже абсолютно плевать. Каждый в Садах, затаив дыхание и склонив голову, в эти минуты думает о своем: о соперниках, о том, что ещё выкинет Луноликий ходящий с самого утра с самой коварной из своих ухмылочек, не скрывая, что сделает очередную пакость, которая для кого-то обернется обрушенной жизнью. Хотя все знают для кого эта пакость, и кто смел вчера столь нагло, но по-настоящему величественно покинуть Сады со своей свитой и вновь пойти на ночь в Императорские покои. И Золото действительно за этого наивного белоснежного идиота переживает; такие ухмылки Лунного бывали редко, однако после происходило страшное и кого-то обязательно находили или повешенными, или отравленными, или просто не находили, однако на одного трупа в море становилось больше… Тварь, что ещё живет и не чувствует ни вины, ни чего-то более. Перс не позволяет и крату эмоций проявиться на бронзовом лице, стоя первым в Серебряном, и прикидывая, как дальше будет разыгрываться эта опасная комбинация, и как, в случае опасности, помочь Жемчужному Эйль-ар. Однако звучит голос главного сайи и под объявление о приближение Императора, Сады, замерев, склоняются ещё пуще, проявляя покорность и уважение своему единоличному Повелителю. Равно и Анэш склоняет голову, что несвойственно самой себе выбрала сегодня самые легкие бирюзовые шелка на манер античного платья греческих муз, с одной серебряной шпилькой что удерживает все эти бесчисленные волны шелка на левом плече. — Имперум Эррэсаир! — громогласно объявляют сайи под стук посохов. Когда Император вместе со своим Жемчужным, что ступает рядом с ним по левую руку, проходят в главный зал под покорное молчание каждого, Сады понимают, что проиграли навсегда и окончательно, перед неотразимостью нового негласного фаворита и возможно более — равного самому Императору белоснежного существа. Изящный и гордо держащий голову Жемчужный, в нежно-голубых полупрозрачных одеяниях, впервые создавший прецедент. Снова. Жемчужный, что вышел под склоненные головы всех наложников, наравне с Императором Эррэсаир, идущий к нему столь близко, что они касаются едва руками, вызывающий немой ступор и глубоких шок у всех, кто наблюдает эту картину, блистательный своей неземной холодностью — Жемчужный. И даже непозволительное — смотреть на Повелителя пока он сам не разрешит — все наложники, под стать сайи с служкам, ныне игнорируют, не веря своим глазам. Фаворит Серебряного Сада, наречённый уже на третью ночь — Жемчужным зашел, как равный по статусу власти и силе, и кроме самого Кромешника и Анэш, что сама не может поверить в увиденное, никто из присутствующих даже и близко не подозревает насколько это верно — Равный. Питч знает, чувствует и понимает это, в раз уже третий пока они спускались и заходили в Сады, не пожалевший, что взял это сокровище с собой. И его Жемчужный меняется на глазах, Жемчужный умница и уже умело может одевать маски, правда для самого Тёмного ещё столь очевидно, грубо, но для других… Пожалуй, это первое на публику представление, которое радует Короля Кошмаров за последние лет так двести точно. Уже давно ему не было столь любопытно вступить в игру, подыгрывая и давая своему снежному разгуляться, почувствовать защищённость и свободу. Потому он кидает слишком уж многозначительный взгляд Туоф, однако та хоть и видит блеск азарта в золотых разгорающихся глазах, лишь покорно кивает и идет исполнять немой приказ. Она подходит ближе к английскому мальчишке и кивает ему, давая понять, чтобы подошел ближе к Императору и склонился перед ним. Легкая крупица магии Феи и обескураженный Шелли, сглотнув, едва ли раболепно выйдя за линию построения Садов подходит ближе и опускается на колени, склоняя голову перед Императором Тьмы и его Жемчужным. Тишина в огромном колонном помещении убивает — не слышно даже вздохов, даже малейшего шороха, потому слишком оглушающе грубо звучит это приказное Императорское: — Подними. Специально и ради того, дабы позлить Лунного? Или просто заражаясь странным азартом и жаждой почувствовать силу Жемчужного? Тёмный не придает значения, едва ли ухмыляется, смотря в изумрудные глаза англичанина, возвышаясь над ним — столь еще юным, испуганным и… безвольным. Непререкаемое и абсолютное владение чужой жизнью впервые тешит его, насыщает более, нежели простой страх, и подле Жемчужного это становится даже интересным; Питч не озвучит, но отблагодарит свое изящество за это, как только они останутся наедине. Однако… — Я принял решение о твоей судьбе и… защите, — Император делает паузу, давая Садам всё понять, в особенности Лунному, который уже растрепал всем, что парнишка будет служить у него, а это известно, чем заканчивается. Плохой расклад, что обернулся против сдаваемого, — Потому, отныне ты будешь служить… моему Жемчужному, в виде главного Эй-йёру. Волна шепотков и возмущённый задушенный вздох Лунного, как лучшее описание настроение Садов и их обитателей. Но больше тешит на миг перекошенное негодованием и злостью личико Шелли. Питч кидает взгляд на Джека, который пытается скрыть довольную улыбку, поджимая губы и приподнимая бровь в вопросе, словно говоря этим — «Я же предупреждал». Красиво разыграл, — думается Тёмному, когда он одним взмахом руки, более не смотря на зеленоглазого раба, отсылает его, и ловит быструю ухмылку Снежного. Тот взгляд мальчишки ещё утром, в постели… Переживает он, за вот это подобие аристократа, что пыталось язвить и что-то из себя строить, когда сам снежный взбесился и приревновал в момент? Да, маски-то хорошие у его мальчика, но этим не провести того, кто живет больше нескольких тысячелетий в этом мире, не так ли? Однако, моментально разгадав весь план Жемчужного избавится от потенциального конкурента и угрозы, казалось столь забавным, что Император Тьмы ему это позволил. Не мог не позволить, наблюдая, как это изящество постепенно начинает принимать опасные решения и брать власть в Садах. Ему ведь можно всё. Равно ему нужно учиться здесь жить и выживать. И Питч хочет ему помочь, так небрежно закрыв глаза на милую невинную манипуляцию собой. Даже если это означает новый разгар опасной игры всерьез, застоявшейся игры за последние лет сто. Его Жемчужному всё это нужно. И Питч хочет ему это дать. Хочет дать и разделить с ним этот новый виток полной власти, могущества и древней опасной силы. Он хочет всего этого вновь, а главное он хочет его… всего. Единолично себе на всю оставшуюся вечность. Он хочет его, как самый лучший приз, как трофей, как завоёванную редкость и сокровище бесценное для всего остального мира, как существо, которое сможет с ним разделить эту скучную пустую вечность, как отдельное изящество во плоти, что будет принадлежать и душой и телом лишь ему одному… Его личное смертоносное изящество, что будет извиваться под ним, клясться в любви и молить, как своего единственного истинного Чёрного Бога. Тьма в душе Древнего поднимается, как кобра в стойке, раскрывая свою страшную клыкастую пасть, уже готовая поглотить эту душу, но впервые за всю прожитую вечность не для того, чтобы причинить страшные муки и убить, а дабы сохранить и украсть от всего мира, укрыв навсегда в себе, защищая и даруя покой.~***~
— Ещё раз такое выкинешь!.. — он шипит, сдергивая лазурную накидку уже в карете, что изнутри полностью укрыта черным тенями, по сидениям и полу разбросаны черные шелковые подушки, а мальчишка оказывается на его коленях, и клыками Питч впивается в оголённое соблазнительное мраморное плечо, под громкий вскрик парня, пока тени жесткими жгутами стягивают талию и бедра стонущего парня. — Какое такое, мой Повелитель? Ничего не понимаю… — Джек задыхается от охватившего его в миг жара, он хитро улыбается, даже не скрывая новую ухмылку, позволяя себе уклониться от очередного поцелуя в губы, специально дразня и понимая естественно о чем речь. — Снежный… Кромешник уже даже не шипит, рычит на дерзкого мальчишку, свергая огнем золотых глаз, но Джек не обращает внимание, он в одном неуловим движении ловит лицо мужчины, заключая в свои ладони, и смотрит в глаза напрямую, и взгляд у него под стать — разгоревшийся, сияющий той далекой, но неизбежной ледяной смертью, блестящий довольством и неприкрытой теперь нежностью и преданностью, а сам он прекрасно раскрасневшийся, столь растрёпанный, шумно дышащий… почти уже не боящийся, там — в глубине души. — Да, мой Император? Что ты хочешь ещё, чтобы я вытворил? — парень резко приближается ближе, сталкиваясь лбами и лихорадочно шепчет в тонкие губы: — Хочешь, больше никто не посмеет смотреть так, как смотрели на тебя сегодня, и Сады смолкнут навсегда со своей лицемерной музыкой и смешками? Или… хочешь, заставлю Лунного иглы глотать и улыбаться тебе при этом? Или эти чертовы правила игры Свет тебе отдаст, стоя на коленях пред тобой, истекающие своей же кровью? Хочешь? Только скажи, родной мой. Только прикажи… Так никто не говорит. Эти слова не несут ничего хорошего, доброго, правильного. Такие слова не скажет ни один человек, ни один светлый, никто и из его многочисленных «преданных» наложников… Даже Фея, будучи ему преданной в большей степени нежели кто-либо еще, никогда бы такого не сказала и не скажет. Не с таким запалом, жестокостью, страстью, искренностью и самое страшное — для Садов и всего Света — с такой преданностью. Так никто ещё не клялся его Тьме — ему лично — в своей безграничной преданности и… Мальчишку, решившему ещё что-то сказать, резко и больно дергают на себя и затыкают моментально поцелуем. Больше Император не дает ему ничего сказать, лишь ухмыляется в жадный жаркий поцелуй под будоражащие стоны своей маленькой ледяной смерти, пытаясь заглушить свою внутреннюю Тьму и не дать ей до конца выйти из-под контроля.~***~
Ангабат встречает их вновь запахом роз и прогретой красной плиткой пред главным входом во дворец. Джек считает приезд в этот город и дворец уже некой хорошей приметой, потому довольно улыбается, ступая на прогретый красный камень и сразу прикрывает голову прозрачно голубым капюшоном, следуя за Питчем, и пока у них ещё есть время, тихо переговариваясь о дальних границах Эрресаир, где ныне строится новый дворец. Его Повелитель рассказывает, что возможно тот дворец будет в будущем больше и по убранству и по роскоши, затмевая древний Палати Эсор. Увы, но его личное счастье не длится столько, сколько бы хотелось, и Императора оповещают о прибытии новой делегации, дабы уже начать переговоры. Джек уже знает, что это означает и только едва склоняет голову в поклоне, но не разрывает зрительный контакт, мягко улыбаясь. Ничего, у них ещё весь запланированный вечер вместе, и вдобавок ночь впереди, обязательно. А пока что… Жемчужный не против прогуляться в одиночестве, во внутреннем дворике Эндора, с фонтанами и густо растущими в виде небольшого лабиринта кустами шиповника. Однако мысли у Эйль-ар совершенно не прогулочные. Они темные, густые, сложные. И, кажется, ему это в новинку. Это странно, это дико. Дико. Идеальное слово для того, что произошло сегодня. Парень прокручивает эти воспоминания, меняя картинками и чувствует, как внутри ничего не меняется: нет страха, неприязни или злости от своего же злорадного поведения, этого чувства прекрасной мести, омывающее до самых кончиков пальцев. Особенно тот затравленно-злобный взгляд теперь принадлежащего ему раба. Его раба. Джек ловит себя на том, что улыбается, проводя пальцем по холодной гладкости мраморной чаши фонтана, останавливаясь в одном из центральных завитков лабиринта. «Ты стал самим собой. Поздравляю… Таким же прекрасным, но и таким же холодным, как этот мрамор…» — нежность внутреннего голоса заставляет сжать челюсти в бессильной злобе. Противно, но абсолютно верно. Да, он дошел до этого. Но как? Но ведь он… Он не… Не находит себе оправданий? Не находит, что возразить самому себе? Нет. Не находит желания оправдываться. Потому что это всё они! Все они смеют покуситься на то, что теперь принадлежит только ему! Ледяной огонь вспыхивает вновь под эти мысли и опять всё застилает непреодолимая ярость и ревность, однако сразу же всё становится на свои места — вот она — его сила и уязвимость одновременно. Он слишком… привязался? Нет. Так не привязываются, с желанием всегда быть подле и чувствуя себя неполноценным при разлуке. Так, со всего лишь привязанностью, не лезут в пекло ядовитых интриг… Не ненавидят только за то, что кто-то посмел посмотреть косо в их сторону, или желанно в Его сторону. Жемчужный хмурится, медленно огибая фонтан и ступая дальше, замедляя свою прогулку, чувствуя, как все эти вопросы давят на него, словно в каменоломне на его спину взвалили несколько мешков с тяжелыми камнями и рудой. Так не привязываются к тому, кто стал для души и сердца самым родным и дорогим до безумия. Так не идут на крайности, не меняют свой характер, не предают ценности прошлой жизни. Это ведь… как-то по-другому называется, это что-то очень знакомое, столь желанно вертящееся на языке, но безумно опасное, больно колющее сердце и неизбежное. Так ведь не ревнуют к существу, которого знают от силы месяц. Так не заявляют о вступлении в опасные бессмертные игры Древних существ, клянясь в своей преданности! Так не молят ночи стать дольше и темнее, чтобы украсть единолично все время проводимое с Ним… Так не привязываются… Джек останавливается в холодном узком проходе из ветвистых кустов белого шиповника, столь обреченно и безоговорочно сдаваясь и понимая себя до конца. Он со смертельным страхом осознает лишь одну истину, крутящуюся в мыслях и на языке. Так только любят. Безмерно и навсегда. Что-то холодное скатывается по щеке, но взгляд Джека устремлен вперед — в никуда, понимая полностью, что он теперь такое, что такое его жить прошлая — скучная и серая, и что жизнь будущая, если в ней не будет Питча. Пропал. Сгорел. Погиб. Он понимает это очень четко, со всей констатацией, но лишь легкая мягкая улыбка трогает его губы, в доказательство той ласковой обреченности, что творится в душе. А надо было догадаться раньше, когда так просто стало перешагивать Императорские покои и искать взглядом долгожданную Тьму во плоти, когда на место стеснения в Садах пришел расчет и холодность, когда этот английский выскочка довел до вспышки безумной ревности, когда сегодня в карете умирал и возрождался в его объятьях, отдавая свою жизнь и душу, и был готов сделать ради него всё что угодно. Наивный выживший мальчишка, раб по статусу, безвольник и душой и телом, привезенный в загадочную Империю… Ныне же он превращается в нечто другое, расцветая и радуясь рядом с опаснейшим Тёмным мира сего, но смертью ледяной обращаясь ко всем, кто посмеет этого Тёмного забрать. Джек сглатывает ком вставший в горле и прикрывает на миг глаза, вновь чувствуя, как смаргивает пару холодных капель. Ему страшно. Впервые так страшно за себя, потому что то, что он чувствует его сильнее, непреодолимей и у него нет ни силы воли, ни желания бороться с этим мощнейшим чувством. Наоборот сделать это чувство и сопутствующие эмоции лишь сильнее: разжечь, распалить, и пусть пылает так, чтобы сгорели всё, кто посмеет их разлучить. Ему страшно за свои же мысли и отдалено за тех, кто к ним — к Нему посмеет полезть и навредить. Ему страшно осознавать, что ради Тьмы он теперь пойдет на всё — всё что угодно, и действительно исполнит то, о чем говорил в карете, если его Император того пожелает. Ему безумно страшно от того что грядет, и одновременно Джек понимает, что по-настоящему должно быть страшно только тем, кто будет против них. Дикая смесь из глубоких чувств поглощают его, заставляя сморщиться от боли, что разъедает неугомонное, но уже обреченно любящее сердце. Однако в этом новом мире новые привычки берут свое, и Жемчужный, как не было бы страшно и оглушающе внутри, берет себя в руки, медленно выдыхает и ещё раз глубоко вдыхает, чувствуя сладкий и нежный аромат цветущего шиповника. Это его успокаивает слегка, приводит в умеренное состояние покоя. Он поднимает голову слегка вверх, и смотрит за черные крыши Эндора, на полоску желтеющего неба, понимая, что через несколько часов солнце окончательно зайдет за горизонт. Его сумбурные поиски истины и осознание этой истины, как оказалось, затянулись. Парень наспех проводит ладонью по лицу, стирая соленые дорожки окончательно и, выдохнув, решает, что уже пора следовать в большой пред дворцовый сад. Там, если возможно переговоры не затянутся до ночи, и они встретятся вновь, Питч обещал ему, после переговоров, ближе к закату, показать новый достраиваемый комплекс, что располагается с противоположной стороны большого сада. Жемчужный Эйль-ар слегка смущенно улыбается, думая, что предложение Императора в последнюю очередь похоже на что-то официальное в виде проверки, нежели как всего лишь новый предлог для того, чтобы встретиться и побыть вместе. Однако, если с Повелителем, то юноше конечно хочется увидеть даже этот комплекс. Ведь это будет новое крыло, монументальное по своей площади, специально выстроенное под прием важных послов южных дружественных для Эррэсаир стран. А ещё там Повелитель пообещал с ним погулять, после, опять-таки официальной, проверки застроек. Там, если всё будет хорошо, Джек обдумывает сказать своему Повелителю кое-что очень важное. Ведь он не сможет не сказать, когда всё стало предельно ясно, и с этим одновременно так тяжело. Жемчужный не хочет и не может больше скрывать свое опасно жгучее наваждение от того кому оно принадлежит. Быть может это слишком наивно и опять-таки глупо, но по-другому более между ними и быть не может, — Джек слегка улыбается, спеша на залитый золотистым светом пред дворцовый двор. Если уж произносить клятвы, то все до единой, признаваясь во всем своему Повелителю.~***~
— Тварь! — Под громкий несдержанный крик все его предметы роскоши и украшения, что были на столике у зеркала, швыряются на пол. Луи, что низко держит голову опущенной, слыша злобное рычание некогда спокойного своего господина, сжимается ещё больше, не смея даже пошевелиться. Луноликий юноша, сейчас менее всего похожий на образец холодности и мраморного безразличия ко всему, коим всегда и являлся, выглядит, как бешеный зверь, сверкая потемневшими, почти ртутными, глазами и щерясь в злобном оскале. — Как он посмел?! — шипит разбушевавшийся Эйль-хас, но не понимает к кому он это применяет: к беловолосой потаскухе или к самому Тёмному Владыке. — Как он посмел выйти по одну руку с проклятым наложником, заставляя все Сады и даже меня преклонить перед этим рабом голову? Как он посмел так унизить сам Свет во плоти?! — рявкает Лунный, чувствуя, как волна первобытной злости поднимается с глубин его души и желая выжечь белоснежным серебром всю эту комнату и весь проклятый дворец одновременно. Ан нет, всё же к Тёмному. Нет, ему определенно нужно успокоиться. Юноша выдыхает, облокачивается одной рукой на провинившийся столик, другой же зачесывает пятерней назад выбившиеся длинные пряди светлых волос, и смотрит на себя в зеркало. Нет, так не годится. Он щелкает пальцами, и притихший Луи тут же возле него, осторожно собирая все его длинные волосы с плеч и начинает аккуратно расчесывать; благо расческа так и прибывала в его руках до срыва светлоликого господина. — Дай сюда, — нервно осмотрев это зрелище, Лунный отбирает расческу из холодных пальцев служки, и начинает поправлять волосы сам, — Живо приведи Ухиш сюда! Когда же дверь тихо прикрывается с той стороны, он кидает несчастный предмет на столешницу и морщится, поправляя белоснежный расписанный серебром халат на плечах и идет к окну, смотря на противный светлый день. Теперь ещё и английскую тряпку к себе не поведёшь и не прикажешь ничего; Анэш забрала Шелли, как только Император вышел их главного зала Садов. Юноша досадно кривит губы, понимая, что нужно было ещё вчера самому представить парня Питчу, и получить согласие на услужение. Но сделанного не воротишь, тем более когда Тёмный демонстративно при Садах выявил свою волю. И Лунный, даже как один из глав Рое, ничего не смог поделать. А спорить в его положении до сих пор раба с Повелителем при всех Садах и Анэш, которая так и ждет его падения, это специально себя загонять ещё дальше в угол. Нет, так определенно не пойдет. Луноликий не допустит такого позора. Однако с мальчишкой он что-то придумает, этот напыщенный англичанин ещё ему послужит. С одной стороны ведь так ещё лучше, если он будет тайно следить за беловолосой потаскухой. Да, в этом определенно что-то есть. Он улыбается хитростно и коварно, продумывая новый план, когда в двери стучат, а после и слышится, как отворяются. — Проходи, — командует Лунный и разворачивается, дабы увидеть Бедствие. Очень необычного теперь в своей холодной ненависти и спокойствии Бедствие. — Пожелали меня видеть, Луноликий? Чем могу быть полезен? Это спокойствие и понимающая ухмылка бывшего фаворита моментально напоминает белоликому юноше в каком он положении и как его сегодня унизил Жемчужный. Эйль-хас, мгновенно преодолев комнату, оказывается перед носом темноволосого наложника, и сверкая глазами, ядовито шипит ему в лицо: — А то ты не знаешь, Ухиш! Или память отбило от увиденного сегодня? Не притворяйся и не смей считать меня таким же как и остальные, драр! — А я предлагал тебе убить его в первую неделю. Но ты ведь у нас решил выехать на своем статусе и власти. И где теперь ты, даже с местом в Рое, по сравнению с ним, что получил наречение через три ночи и снял ошейник, а сегодня по одну руку с Повелителем приклонил все Сады? Теперь ты понимаешь кого мы оставили в живых? — Бедствие не меняясь в лице приближается ещё ближе, так, что его зловещий шепот чувствуется на коже Лунного, и сузив глаза, говорит ещё тише и ехиднее, — И это только твоя вина, драр. Он отстраняется медленно и без боязни за свои слова, а после наплевательски и без поклонов разворачивается и покидает комнату главного фаворита, оставляя того в полном ступоре от такой правды и наглости. — Жизнь безразличной стала? Хорошо. Исполню, раз так хочешь, — только и может что осознано сказать Эйль-хас, словно вслед, понимая, что от этого Бушующего больше не будет никакого прока, он вне игры — одноразовая теперь лошадка в своей бурлящей ненависти и безразличии к миру. Кажется… Лунный вновь проводит по волосам, усмехаясь как-то горько. Кажется действительно в этом поганом месте нельзя ни к кому привязываться, иначе потеряв его, ты станешь тенью самого себя. А тени Лунный ненавидит. — Луи! — зовет Эйль-хас, и моментально отозвавшемуся из-за двери служке дает новый приказ: — Приведи вечером ко мне англичашку. Для него есть прекрасная новая работа, если он все ещё хочет отомстить нашей зарвавшейся беловолосой дряни, — при этих словах новая опасная ухмылка расцветает на фарфоровом лице коварного фаворита.