Жемчужный мальчик

Джек считал с самого детства, приучая себя по догматам святости своей семьи, что врать — совершать грех, недоговаривать — тоже сравнимо греху. Уж лучше — как бы то ни было — сказать правду, и пусть с этой правдой делают что хотят, его душа ведь будет чиста. Но сейчас он, даже будучи ослепленным и окрыленным одновременно, решивший увидеть вновь своего Императора и рассказать ему о… своих чувствах, прислушивается вовсе к другому, считая едва иначе. Парень выдыхается довольно быстро, и первоначальный порыв схлынывает, равно энтузиазму; всё же Эйль-ар сбавляет свой спешный шаг, позволяя теперь лишь ветру развивать подолы драгоценно украшенных шлейфов. Сказать всё как есть — и сердце моментально затягивает страхом и легкой болью, со всеми возможными «но». Он — Избранный Эйль-ар Повелителя, он — прошедший ад нетленный и повторяющийся каждый день, не испугавшийся ни смерти, ни жестокости похлеще звериной, он — являющийся сам Смертью хладной, и влюблённый в саму Тьму, а чурается столь яро своей вспыхнувшей наивности и смелости, и ныне вовсе замедляет шаг, нервно дернув головой. Что будет делать Питч с его правдой? С этими его чувствами? Нужны ли они ему… все такие простодушные, суетные… Его Тьме нужна сила и надежный преданный соратник по правую руку — партнёр, а ни как глупый мальчишка, влюбленный, подобно девице на выданье. Жемчужный сглатывает неприятный ершистый комок унижения и обиды, не понимая себя, запутавшись, не понимая бушующих, подобно темному морю, чувств, что в нем волнуют душу. Парень останавливается вовсе, тормозя себя посреди изящных тропок, подле растущих кустарников шиповника и молодых деревцев тиса. Он переводит затравленный уставший взгляд вдаль, и с этого ракурса дворцовый новый комплекс смотрится ещё более величественнее и изящнее, а закатные золотые лучи, падающие на резные колонны и своды куполообразных крыш и перекрытий, отливают почти перламутром, топя искусную архитектуру в изумрудной зелени деревьев и вьющихся кустарников. Фрост на минуту дает себе передышку от пугающих мыслеобразов, и просто любуется красотой и тишиной у восточного крыла. Мысли, однако, в его бедовой голове, не утихают. Он на распутье вновь. Он — трижды проклятый, обещающий же сам себе четвертое проклятие, не знает, как поступить, растерянный тем, что чувствует и терзается этим же. И всё, чему его учили — идет вразрез всему тому, что горит в его душе, порываясь на детскую, уже непозволительную в этом кровавом мире противостояний, искренность. Ты сделаешь ради Него всё что угодно, кроме признания, как ты им дорожишь? Не глупость ли, Жемчужный мальчик?! Ты ведь его Жемчужный! И если уж кому-то и можешь, то только Ему и повадь о своих чувствах! Правильные мысли. Правильный, ненавистный, но правильный внутренний толк от голоса. Только Джек вспоминает непреложную данность — он теперь играет не только за себя. Так имеет ли он право перекладывать вот так с дуру все свои эмоции и переживания на того, кого поклялся поддерживать и защищать?.. Нужна ли ему моя правда и мои откровения? И именно сейчас, когда и так эта игра затянулась, не будет ли его это отвлекать еще больше? Нужно ли ему это? Жемчужный морщится, протяжно вымученно выдыхает сквозь зубы и не решается теперь идти на место их предполагаемой встречи. Его рвет железными когтями желание и вина одновременно. И он делает всего несколько неохотных шагов, будто вовсе прогуливаясь и никуда не спеша, скользя открытой ладонью по близрастущему кустарнику белого шиповника, позволяя тонким крючковатым шипам царапать прозрачную холодную кожу, желая отвлечься. Может это его настоящее проклятие? Как только всё стало складываться более нормально, так вновь появилось что-то, что пугает и не дает вздохнуть полной грудь. Заложник своих же чувств? Жемчужный с тоской смотрит на то новое здание дворцового комплекса, под колоннами которого он уже столь неотвратимо чует слишком осязаемую скопившуюся тень, густую и живую. Даже с этого расстоянья ощущает эту мощь, лениво растекающийся мрак и жажду Тьмы. Болезненная улыбка сама по себе ложится на губы юноши, и от чего-то так сладко и болезненно щемит сердце. Моя тьма. Моя единственная отрада и… любовь?.. Хочешь ли ты этого так же, как жажду этого я? — Джек знает, что эту мысль возможно никогда и не озвучит своему Повелителю, не позволит себе во время противостояния, удерживая и себя, и его от глупости порывов. Ведь… Он должен стоять рука об руку с Королём Кошмаров, а не давать повод слишком отвлекаться на себя и свои буйные… глупые чувства. У меня не было шанса даже ей доказать свою любовь и заботу, не было и шанса показать, что я вовсе не эгоист. Что я… могу позаботится о тех, кто мне дорог… А что уж говорить о тебе? Ему кажется это правильным. Потому что обратное — бездна, инфернально глубокая, безвозвратная, ужасающая бездна чувств любовных, во всей её одержимой многогранности, которая поглотит и не отпустит, и сам мир уже будет не нужен и не важен. Ничего не будет нужно. И в этом упоении как спасение, так и погибель. И если Джек готов пережить ещё хоть сотню поражений и смертей, то даже допустить мнимую смерть своей Тьмы не позволяет. Даже мысленно. Откидывая догму о том, что Тьму нельзя уничтожить. Для него равнозначно самой страшной пытки, хуже смерти в огне, проще, если сердце наживую вырвут, а посему… Жемчужный смиряется, на время, ставя на карту Его чувства и его планы. Его жизнь. Когда Джек ощущает уже на себе знакомое прожигающее золото императорского взгляда, он потупляет глаза к земле, медленно заставляя себя сделать пару шагов вперед, идя по направлению к сводам нового крыла, через ветвистые тропки зелени. Благо, здесь их слишком много, чтобы с этого расстояния даже Питчу удалось разглядеть его выражение лица и тоску во взгляде. Он сможет. Он выстоит. Он… не скажет всего. Не сейчас, не здесь. Не при игре. Однако дать понять, насколько Питч ему важен, дорог и… желанен? Это кажется не столь опрометчивым и рискованными, это он обязательно покажет. Эйль-ар вскидывает взгляд в тот момент, когда под входом в обширную крытую часть Император проявляется полностью, как всегда величественен и статен; он без утайки следит внимательным взглядом золотых глаз за своим Жемчужным, давая понять, что любуется в открытую. И Джек улыбается едва в ответ, склоняя голову уважительно, чувствуя, как сердце ухает вниз, а щеки начинают неестественно теплеть, — лишь со своим Тёмным он способен почувствовать себя живым. Парень запихивает в глубокую дальнюю шкатулку все свои страхи и желания разом, закрывая на сто замков, обещая, что зайдет издалека и будет открываться постепенно, но пока всего полностью не расскажет. Он нынче не ребенок, чтобы так просто перекладывать ответственность на взрослых. Джек наконец выдыхает более успокоено и, расправляя плечи, ускоряет шаг, забывая о своем дурном страхе, огибая изящно и шустро ещё пару прекрасных клумб. Жемчужный непринуждённо и с задором уже подумывает о прекрасном вечере лишь вдвоем, расписывает патокой сладкой фантазии на ночь долгую и жаркую, и позволяет себе расслабиться полностью, с едва легкой игривой полуулыбкой на губах, когда в воздухе внезапно начинает ощущаться острый запах неминуемого и жуткого, и волоски на загривке парня встают дыбом. Эту резкую перемену ощущает не только он: Тьма, почуявшая угрозу, взметается острыми иглами, расплёскиваясь по всей колоннами обнесённой террасе, грозя перерасти в угрожающие волны черни. Моментально кинутый взгляд на Питча дает понять, что ничего хорошего сейчас не произойдет. Но Джек даже не успевает собраться, не успевает даже сделать ещё один спешный шаг. Пятеро появившихся, буквально из неоткуда, грузных широкоплечих наемников, запахнутых во все серебристое, оказываются слишком неожиданным из всего продуманного. Они, натренированные в плавных движениях и синхронности, действуют словно марионетки в чьем-то театре, но со столь ужасающей скоростью, что Джеку даже не разглядеть. Его сердце замирает и трескается стеклянным перезвоном, когда эти не похожие на обычных людей бойцы, не обращая ни на кого, кроме Императора, внимания, плавными бесшумными скачками кидаются в круг черни, словно, не боясь тьмы и даже не замечая её, выхватывая равно синхронно из-за поясов острые серповидные ятаганы, и готовые неминуемо нанести удар. Это происходит за считанные мгновения, так, что первоначально в первую из секунд, испугавшийся парень ничего не может сообразить, стоя посреди зелени сада, но вот второе мгновение, что начинает отсчитывать свои песчинки, и картинка полностью складывается в его голове, оживая своей неизбежностью, и перед его взором кинувшиеся на его Тьму ублюдки, словно копия тех… В лесу… Разрывающие гидрой воспоминания, вспыхнувшие по чудовищному совпадению — жестокие, одинаковые события, что рвут его и выворачивают наизнанку диким обреченным страхом. Эти ублюдки, как те дикари, хотят… Смеют!.. Забрать единственное ценное в его жизни?! И мир отходит на второй план. Он делает шаг, слишком резкий, неуловимый для человека, одновременно не контролируя ярость и холод, поднявшийся из глубин ревущей души и скопившейся враз на пальцах. И даже Тьма Императора в последующий растянувшийся миг не успевает среагировать: кинувшихся наемников в прыжке перехватывают острые пики льда. Они вырастают, расползаясь по дуге вокруг Кромешника, смертоносными шипами взламывая мраморную плитку, вымораживая не нарочно Тьму и царапая мраморные колонны. На этот раз его лёд безудержен и бездушен; он вырастает длинными острыми иглами, насаживая и проходя сквозь наемников, заливая их кровью всё по дуге, и поганые тела непроизвольно дёргаются в предсмертной агонии боли и ужаса, захлебываясь собственной кровь, которая стекая по белому льду, застывает морозным острым узором. Для Джека в это мгновение, когда сердце замирает, не делая ни одного удара, нет ничего невозможного; пусть он и не замечает, как оказывается внутри кроваво ледяного круга, подле своего Короля Кошмаров, с ненавистью разрешая своей стихии убивать этих тварей мучительнее и изощреннее, не жалея вовсе, отринув человечность, не контролируя свою силу, пока глаза полыхают смертоносной лазурью, а кончики пальцев морозят сам воздух. Его мир переворачивается, и всё это разрывает его могуществом, каленой ненавистью и жаждой показать, что есть смерть и ужас боли. Всё это заставляет его пропитывать это место смертоносной магией и холодом, что звенит в воздухе. Всё это бушует неполную минуту немой погибелью до того, пока его лицо не ловят в горячие ладони, а глаза не встречаются с горящим злотом родной Тьмы. Питч. Никто. Никогда. Его. Не тронет. Никто, как их, Его у него не заберет! Жемчужный не чувствует, как нечто скатывается по лицу, зато чувствует родные горячие пальцы с острыми когтями, бережно это стирающие, чувствует, как его дергают на себя, обнимая настолько крепко, что плечи и грудину начинает ломить. Он не понимает суть происходящего, находясь в своем прошлом и нынешнем чистилище одновременно, однако парнишка начинает слышать почти ласковые, но всё такие же властные слова и даже просьбы. Никто и никогда! — всё ещё бьется в голове, когда всю часть открытой хладной залы вместе с его льдом накрывают пологи глянцевой Тьмы, глуша весь свет, а шипящий любимый голос вытаскивает из отрешенного безумия ярости и острого одиночества, приказывая прийти в себя. — Очнись! — Питч рявкает это, обеспокоенно всматриваясь в потерянный взгляд морозной синевы, всё так же удерживая лицо мальчишки в своих ладонях, не обращая никакого внимания, как собственные пальцы больно сковывает до одури ледяной магией, что бушует вокруг. Его маленькая ледяная Смерть слишком сильно испугалась, и за кого, спрашивается… — Ну же, Жемчужный, посмотри на меня! Джек вздрагивает, наконец выдыхает так, словно и не дышал вовсе сто лет. Распахивает глаза ещё шире, вглядываясь более осознанно, уверяясь в счастливой реальности, начиная вспоминать себя и ощущать наконец мир. Вот только обернуться и посмотреть на дело своих рук ему не дают, прижимая снова ближе, крепче, так что рваный вскрик все-таки срывается с его губ, и мальчишка судорожно вцепляется в Короля Кошмаров. Разум никак не хочет понимать факт, что перед ним сама Тьма, которой вообще никто не может причинить вред, и Император бы даже не посмотрел на этих наемников, давая теням разобраться самостоятельно. Джек отказывается понимать, что опасности не было. Эти… эти твари посмели напасть на его Питча, посмели… Его начинает крупно трясти, и новая волна ярости, неестественная отрешенная, лишенная других граней чувств скапливается под грудиной, обещая каждому, даже самому Индриту и всему Свету, такую казнь, что и Египет никогда не видывал. — Успокойся. Просто успокойся, глупый… — голос Тёмного отвлекает, дает волне спокойствия потопить ярость на несколько мгновений. Сам же Кромешник качает головой, незаметно усмехаясь, неверяще оглядывая замёрзшие туши некогда выращенных воинов из клана джинов у Никласа. Тот бахвалился ими лет двести, не меньше, а Жемчужному хватило трех секунд, дабы разрушить все чары, магию и сами бессмертные жизни марионеток. Всё верно. Свет не знает с кем он связался, — кружится озорной ликующей искрой в мыслях, и исчезает под волнами жадного довольствия. И Тьму топит в желании присвоить, сберечь и доказать этому маленькому существу всю его значимость, благодарность, привязанность. Тёмный, как никогда, ощущает между ними ту нить, прочнее которой, разве что, сама Вечность, и его так сводит с ума эта мощь, эта смерть, сила и преданность, эта… Его маленькая, но такая храбрая Ледяная Смерть. Её тихий надрывный в своем забытье шепот — «Никто, никогда!», «Мой!»; дрожащие хрупкие пальцы вцепившееся в черный плащ, его трепетный страх с щемящей, такой опасной отвагой и защитой… Питч мягко осторожно отодвигает на пару сантиметров от себя Жемчужного, заглядывая вновь в его глаза, с тоской понимая очень простую истину, целует успокаивающе в лоб, и произносит то, что никогда более не подвергнет сомнению и не откажется: — Успокойся… Твой. Только твой. Никто кроме тебя, Снежный мой. Только успокойся, хорошо?.. Иначе не выдержишь своей же силы, глупый. Питч прижимает смою маленькую смерть крепче, закутывая плащом из Тьмы, с циничным удовольствием проходится взглядом по последним кровавым пикам льда, и исчезает в тенях вместе со своим драгоценным, отдавая приказ черноте поглотить всё что здесь есть из чужеродного. Никто кроме него и Тьмы более не узнает и не увидит, как прекрасна эта голубоглазая смерть, насколько она могущественна и насколько верна ему.

~***~

Он укладывает потерявшего сознание Снежного на кровать в своих временных покоях, сразу после перемещения. Ведь понимал, что так будет, считал по нитям, как только Джек появился в том кругу льда — мальчишка слишком много потратил сил неосознанно, слишком сильно испугался. А зная его прошлое, не трудно догадаться, что всё это ему напомнило. Какой же он… наивный? Глупый? Верный? Всё не то — для Жемчужного не подобрать верного слова. Однако… Действительно, никто кроме тебя. Более никто, мой Снежный. — Питч медленно скользит взглядом, осматривая его, стирая тенями любое напоминание о льде и крови чужаков с фарфорового лица и рук. Забавно вышло. Не серьезно и даже потешно для него, но вот для этого непокорного бесенка… Теплый взгляд меняется, и Король Кошмаров становится серьезным, с глубокой задумчивостью окидывая более тяжелым взглядом мальчишку. Тьму ведь не обманешь перманентным спокойствием, не так ли? Тьма чувствует всё, и подступающей магмой оплавляет замки недозволенного, ощущая настрой и потаенные эмоции Владыки. Тьма сама алчет и жаждет увидеть ещё тысячу раз произошедшее, даже не уязвленная чужой силой и скоростью, лишь благодарная и наполненная напарническим азартом. Его Тьма так страстно желает присвоить по кусочку, по каждой частице это существо, что так прекрасно в своей хладной хрупкости и нежности вечных ледников. Игра… набившая оскомину, дурная, чертова игра людишек, Индрита, всего Света… Поднять бы этот остров со всеми жителями да поглотить в тенях, дозволяя своей идеальной маленькой Смерти вымораживать всех, не щадя никого. Отдавая ей в подарок каждого, кто посмел обидеть, и с наслаждением любоваться, как острые бездушные торосы окрашиваются густой краснотой со стойким запахом железа, наслаждаясь корчившихся в муках подстилками, сторонниками Света, Лунным, Индритом, Никласом, Стером, даже возможно и Анэш. Желание этого до одури дикое и неутолимое настолько, что сковывает судорогой пальцы, стоит огладить нежную щеку Жемчужного, равно и желание видеть в морозных глазах такое же наслаждение и вожделение этой силой и пыткой всех этих букашек… Питч сглатывает, пытаясь враз унять шепчущую и показывающую эту картину Тьму, но неосознанно он ведет рукой по острым ключицам на открытом вырезе туники, очерчивая эфемерные косточки и не представляя, как, чёрт возьми, жил без этого дара. Только сейчас ощущая какая была то мука — пытаться жить человеческим императором эти века, не имея возможности прикоснуться к себе, к своей Тьме, забыв свою мощь и власть, не жалея этого и даже не вспоминая. Даже не представляя, каково это, когда кто-то разделяет и защищает, отдавая свою верность и свою душу в его когти навечно. С Никласа же Тёмный ещё спросит, и вовсе не за подстрекательное покушение. Эта жадная паскудина посмела напугать в первую очередь мальчишку, посмела разрушить что-то более важное в их сегодняшних планах. Ведь изначально Снежный шел к нему с такими сумбурными эмоциями, в которых столько всего было перемешано… Мальчишка так боялся, скрывая что-то от него, и одновременно желал с кристальной искренностью поделиться, а переливчатое счастье и хрупкий страх этих чувств приводили в восторг, пока не появились эти недокуклы чертовы!.. Мужчина присаживается на край кровати, соткав тонкое одеяло из теней, укрывает им всё же замерзшего, из-за утраты сил, мальчика, радуясь наконец его успокоенным сердцебиением, и расслабленным, умиротворенным во сне, лицом. Он уже даже не удивляется тому, что каждый раз Жемчужный удивляет его сильнее и больше, переступая с каждым разом себя и свой порог сил. Однако это и может стать проблемой, ведь Тёмный привыкает к такому изменению, привыкает и к кровавым выходкам, что устраивает это ледяное чудо, а все остальные становятся не более чем растратным материалом — картонными игрушками в его личном театре. Против ли он? Конечно же нет. Но Свет такой дерзости не стерпит, решив утопить Жемчужного в его собственно крови. Знают ли они, на что наткнуться? Равно нет. Знает ли сама его прекрасная ледяная Смерть, на что себя в дальнейшем обрекает? Тоже нет. И это то, что начинает нервным узлом зарождаться в его черной душе, грозясь оборвать игру. Было бы проще оставить его или вовсе отослать, сохранить… На Ангабад опускается тревожная глухая, без единого звука, ночь; природа и жители города стихают, словно неминуемо готовятся к жуткой буре, что вот-вот разразиться над их головами.

~***~

Эмоции, смешавшись в один одичалый гнетущий комок гнева, горя, страха и обречённости захватывают, грозясь оплести подобно лианам и поглотить в себе, задушить окончательно и беспощадно. Их множество сотен, как и ужасных неправдоподобных картинок-воспоминаний, таких жутких, что Джек резко распахивает глаза, просыпаясь и выныривая из этого кошмара, будто его кто-то выдергивает. Одновременно с этим и реальные воспоминания обрушиваются на него другой ошеломляющей ледяной волной, не давая сразу вздохнуть. Как такое могло произойти? Почему же… — его сумбурный поток испуганных мыслей прерывается, стоит разуму осознать, что он уже не там, не в ужасном круге холода, тьмы и этих отвратительных наемников. Всё совершенно по-другому, и сейчас он в объятьях своего родного невредимого Императора, в теплой постели, и крепко им обнятый. Заветное имя срывается с губ, и Жемчужный моментом прижимается ближе, вцепляясь в тонкий теневой шелк рубашки на груди мужчины, желая на самом деле обнять сильнее или вовсе раствориться в долгожданной тьме. — Проснулся, — не вопрос, утверждение, тем же, бросающим в дрожь, хриплым низким голосом, который дарует спокойствие и смывает окончательно страх с души парня. — С тобой… — Джек запинается, жмурится, нервно облизывая губы и формирует свой вопрос правильнее, — Ты не пострадал? С тобой всё хорошо? Он чувствует теплоту ленивых теней, ощущает жар сильных рук, но никак не успевает предсказать, что его бесцеремонно подомнут под себя в следующую секунду и нависнут сверху, слишком внимательно вглядываясь в глаза прожигающим золотом. Питч смотрит до жути пристально, долго, и Джеку кажется будто это вечность. Он замирает, вливается в этот янтарь, не в силах разорвать зрительный контакт, моля всех богов, чтобы это длилось хотя бы пару сотен лет, чтобы Король Кошмаров всегда так на него смотрел. Прямо в душу — забирая и поглощая эту самую душу. — Самое непоправимое, как бы это не звучало, заключается в том, что этот твой страх искренен… Ты настолько боишься меня потерять, даже зная, что я такое? Это… — Питч щурится, подбирает слова, впрочем, не сводя глаз с лица мальчишки, — …Неправильно. Недопустимо. Пойми это сейчас. Он дергает уголком губ в мимолетной жесткой ухмылке, опирается на одну руку, другой же оглаживая висок и скулу парня, скользя по нему задумчивым, едва сожалеющим взглядом. — Такой силы, энергии, желания… таких эмоций не должно существовать, маленький. Эта сила и чувство разрушительны. Однако уже ведь поздно, не так ли? Поэтому проблема теперь в другом… — Тёмный, видя, как Жемчужный поначалу вновь испугавшийся и расстроившийся, чутка расслабляется и замирает, загипнотизированный его взглядом, он хищно склоняется ближе, предупреждая или возможно ставя в известность последний раз, едва лишь надеясь на то что, простодушное существо наконец сбежит от него: — …Я не хочу по-другому. Не хочу это прекращать и останавливать тебя теперь. Когда до желанных губ остается несколько миллиметров, и Кромешник чувствует едва судорожное дыхание на своей коже и частое сердцебиение под острыми ребрами, медленно опускаясь на мальчишку всем телом, он платит за искренность искренностью, обещая им обоим, что это последние слова в эту ночь: — Хочу чтобы это было только для меня. Все твои эмоции, все чувства, всё это отныне — только для меня. И никто, мой Жемчужный, никто и никогда не посмеет быть в твоем сердце кроме Тьмы. Ты хоть понимаешь это? Глупый! Глупый Император! Ты уже… Ты давно, только ты! — Мысли словно взрывают его изнутри, тянут по жилам прямо сердце, и Джек судорожно сглатывая, тянется навстречу, не в силах сказать вслух хоть что-то ещё. Слова Тёмного выжигаются на ребрах огненным догматами, законами выше божьих, и Джек клянётся, долгожданно сокращая расстояние, целуя горячие губы. Он порывается сразу же, открываясь, закидывая руки на плечи и обнимая мужчину крепче, притягивая к себе ближе, всхлипывая на жадность, с которой Питч начинает его целовать, вжимая собой в мягкую черноту постели. Ему кажется малым этой искры, этой искренности, этой близости. Джек изворачивается изящно, подставляя шею, уже без ошейника, под жалящие жаркие поцелуи, сам же дрожащими пальцами стягивает черную рубашку, одурело желая почувствовать горячую кожу, согреться наконец-то, порываясь слишком смело, с дерзким приказом — «Сними!», и вознагражденный таким поведением новыми сводящими с ума поцелуями. Он вновь клянётся, шепча заветное имя, он выстанывает это имя с наслаждением, которого ранее не испытывал, и с нежностью позволяет Тьме оплести свои запястья и щиколотки, поднимаясь выше росчерками смольных вензелей и завитков, лаская и согревая холодную кожу. Ночь в объятьях своего личного любимого Императора… И вздохнув полной грудью, откинув свой страх, Джек сейчас впервые счастлив в своей новой жизни, успокаиваясь тем, что в случае чего, его дар размозжит и разорвет любого, кто посмеет встать на пути его Тёмного Владыки.

~***~

Два дня спустя. Паллати-Эсор.

— Вы желали меня видеть, господин? — последнее Шелли произносит с явной брезгливостью, хоть и желает это скрыть, однако взгляд всё равно держит опущенным, пока другие служки суетятся по комнате, а его «господин» чинно сидит за столиком, позволяя Луи с нежностью расчесывать свои длинные белые волосы. — Так понимаю, по шуму снаружи, Император вернулся с… — Лунный прерывается, замечая в отражении, как играют желваки на его лице, выдыхает и продолжает, — …Жемчужным? — Да, господин. Этот… с Императором вернулся из Ангабада. Мой, так называемый, хозяин до неприличия довольный и счастливый, — он выдыхает, не скрывая ещё более глубокую неприязнь, и Луноликому приятна эта досада и ненависть в голосе и выражение лица англичанина. Шелли, привыкший всего добиваться или получать по щелчку на своей родине, ныне оказался в незавидном положении. Впрочем, заносчивость и спесь этого горделивца Эйль-хас хорошо может использовать себе на руку, раз уж Питч так недальновидно определил его в служки к этой белой шлюхе. Беловолосый швыряет на столик пару перстней с белыми агатами, которые точно к сегодняшнему образу не подойдут и морщится словно выпил прокисшее молоко. Так дела не делаются. У него осталось два дня и формально две ночи… Его нервозность стала более заметной в последние несколько дней, ведь всё это время эта тварь была подле Тёмного в Ангабаде, и никакая сила, даже посланная Никласом, не смогла это изменить! Что там произошло остается даже для Индрита тайной. Эйль-хас цыкает, одергивая голову от очередного маха расчёской, через зеркало смотрит на равно недовольного и нервного Шелли. У него два дня, и на кону не просто стоит его репутация и статус, как фаворита. Юноша закусывает щеку изнутри и щурится, раскидывая планы в голове в шахматном порядке, однако ни к чему хорошему ни один из них не ведет, равно что и жертвовать придется многим, чтобы за эти сутки выкинуть эту шлюху из покоев и жизни Императора. Что ж… — А знаешь, Шелли… — Лунный улыбается, хитро, сладко, настолько приветливо, светлея лицом, что у англичанина невольно сводит зубы от этой приторности и начинает сосать под ложечкой. Не к добру такая перемена. Он нутром чует, что хитрая главная потаскуха что-то затеяла. Однако его ненависть и унижение горят ярче здравого смысла и очень хорошей интуиции, потому зеленоглазый юноша лишь вскидывает голову, смиряясь и давая понять, что слушает дальше, вовлеченный в процесс. — Ты уже знаешь, в чем будет сегодняшняя наша звездочка к вечеру одета? — таким же приятным тоном вопрошает Луноликий, сверкая искорками безумие в серебристом взгляде. Шелли лишь качает головой достаточно острожное, чтобы ненароком не выдать раздражение, которое он испытывает и к этому существу. — Ну что же ты! Его служка, его шавка, а не знаешь такого? Печально это, — Эйль-хас отворачивается полностью к зеркалу, скрывая ядовитую ухмылку, провоцируя ненависть и запал мести в глупом мальчишке, у которого всё прям на лице читается, — Ты должен служить ему, приносить всё, что он попросит, одевать в золото и жемчуга. Особенно сегодня… — в официальную ночь при Дитор-Эпесс. Не поверю, что по такому случаю вновь он не захочет пощеголять через Сады в чем-то исключительно… кричащем. Ведь назло всё делает… Тварь эдакая! Глаза Луноликого разгораются неестественным светом, отзеркаливши блеском белого серебра, но моментально гаснут, он выдыхает медленно, успокаиваясь и посматривая, как Шелли сжал кулаки подрагивая всем телом, определенно теперь Лунный удовлетворен вызванной своими словами реакцией аристократа. — Однако… Если я передам, с самым чистым сердцем и конечно же инкогнито, дар нашему Жемчужному, ты ведь это ему доставишь? — Лунный выпрямляется, смотря так же через зеркало на пока ещё ничего не понимающего Шелли, однако по его щелчку в комнату заносят резную белоснежную шкатулку, достаточно широкую и длинную, созданную специально под наряд, который там лежит. Луи приказывает более низким по статусу служкам поднести эту шкатулку к Шелли и открыть. Пока сам Эйль-хас наблюдает со своего места с лживой умиротворенной улыбкой. По глазам англичанина в следующую беззвучную минуту становится понятно, что то, что он увидел, произвело впечатление даже на него, на столь искушенного роскошью и богатством дворянина. И фаворит Императора бы сам такой надел, если бы с недавних пор не ненавидел настолько жемчуг… — Я правильно понимаю, господин? — зеленоглазый дар Англии, быстро взяв себя в руки и справившись с приятным потрясением, переводит нечитаемый взгляд на гордо восседающего и почти невинно выглядящего Луноликого. И всё хорошо в его облике, кроме этой акульей улыбки, которую статный юноша пытается замаскировать под невинную. Однако догадка для Шелли настолько приятна и ласкает воображение будущим отмщением, что он не зацикливается на безумном азарте и предвкушении самого фаворита. — Ты достаточно умен, чтобы всё понять, правда?.. После всех процедур и омывании в купелях, после ужина, после того, как все остальные шавки покинут его покои, положи этот прекрасный дар на кровать. Пусть наша звездочка… — Эйль-хас выделяет это слово ядовитее остальных, неприятно приподнимая уголок губ, — …только коснется прекрасного одеяния. Однако, я не советовал бы тебе прикасаться голыми частями тела, даже кончиком пальцев, к этому платью, если не хочешь, как минимум изуродовать свое тело язвами и ожогами на всю оставшуюся жизнь, а как максимум — умереть в агонии через несколько минут. Пусть же вся эта… роскошь, достанется одному Жемчужному. Согласен? Опасную улыбку Луноликого теперь копирует и Шелли, глубоко клянясь в согласии исполнить этот приказ, пока служки закрывают шкатулку с изящно вышитым полностью из жемчуга платьем.

~***~

Этот приказ Шелли обещает выполнить безукоризненно. Он обещает это в первую очередь самому себе. Поэтому равно за четверть часа до полуночи, когда даже Злат и слишком привязавшийся к этой шлюхе служка, по старому имени Джейми, покидают его покои, он проносит в покои Жемчужного спокойно и без свидетелей шкатулку со смертоносным даром. Спешно, ибо у него не больше нескольких минут, но внимательно, насколько это возможно, юноша, поборов дрожь в руках, и заранее припася в потайных карманах накидки виноградные листья, открывает шкатулку, затаив дыхание. С медлительной осторожностью подцепив большими виноградными листами увесистое платье, полностью пропитанное едким ядом, Шелли спешно укладывает его на кровать Жемчужного, слыша уже за дверью знакомые шаги самого Эйль-ар. Он, радуясь, что первая часть его мисси выполнена, спешно окидывает покои испуганным взглядом и прихватив с собой шкатулку, ретируется из комнаты, через вторую дверь, ведущую в узкую комнатку для слуг, где он естественно не живет, но сейчас она как раз удобна для слежки, и дабы после убедиться, что эта гадина сдохла самой страшной смертью. Юноша успевает улизнуть туда, не издав ни звука ровно за мгновение до того, как входная дверь открывается и на порог своей комнаты заходит немного вымученный ужином и шумом Садов Жемчужный, подготовленный, изнеженный, но, впрочем, ни черта не расслабившийся после горячих ванн. Единственное, что в этом суматошном дне радует Джека — утро, проведенное ещё в Ангабаде, в объятьях родной и до одури жадной Тьмы, ну и нынешняя ночь, естественно. О том, что он вновь отнимает ночь у Лунной твари, Джек не задумывается и не радуется отчего-то, вялым взглядом осматривая комнату, и увидев прекрасный наряд, уже подготовленный, наверное Радом, коротко улыбается, оценивая красоту и роскошь одеяния. Ему под стать — белое, жемчужное, расшитое искусной инкрустацией. Но юноша настолько вымотанный, уставший от ожидания, передумавший сотню вариантов развития событий, пока тянулся этот нудный день, замученный откровенно либезийством и лицемерием Садов, уже не с таким рвением желает примерить эту драгоценность. Жемчужный лишь подходит к кровати и не глядя садиться рядом с платьем, на ходу медленно растягивая причудливые петельки застежки на его полупрозрачной туники, сделанной из серебряного шелка. Разговор, который они так и не завершили с Питчем, занимает почти все его мысли, и Джек на сегодня более не хочет думать о чем-то ещё, даже о возможных кознях Луноликого. Всё равно уже поздно, и Анэш сегодня обещала его сопроводить лично до покоев Повелителя, если вновь её время не займут тайные вылазки из дворца. Что ж… Подумает обо всём завтра, если наберется в эту ночь сил и надежды в светлое будущее… Так или иначе, Фрост, почти полностью расстегнув свою тунику, оголяя плечо, протягивает руку к жемчужному платью справа, смиряясь с мыслью, что не хочет кого-то звать, дабы служки помогли его одеть. Сам управиться — для него этот крой не столь причудлив. Джек заносит руку над одеянием и кончики его пальцев почти касаются ядом пропитанных жемчужин, но об этом он даже помыслить не может, наивно опуская ладонь ниже. Мысли его далеки, надежды — слишком наивны.