Жемчужный мальчик

Ты тот, кем ты являешься, — слова приторно сладко вливаются в туманное сознание, но этот шепот внутреннего голоса нарастает, заполняя собой все его мысли, не смотря на усталость. Ты хочешь, ты можешь… Ты жаждешь? «Устал…» — слабым всполохом где-то на самой глубине. Джек отдергивает пальцы, занесенные над жемчужинами и прикрывает лицо холодными руками, давит подушечками пальцев на глаза, чувствуя легкую прохладу, и как головная боль отходит на второй план, хотя бы на секунды. Он радуется, как глушатся даже отдаленные голоса за стенами его комнаты и выдыхает протяжно, осознавая насколько он устал. Всё что ему хочется — дойти до покоев своего Повелителя, увидеть его, обнять и провалиться в спасительную зыбку на ближайшие пару десятков лет, замораживая само время. Если посудить со стороны, ведь прошло совсем немного с тех пор, как он расстался со своей прошлой жизнью, прибыл сюда, обосновался и начал вливаться в жестокий быт и интриги… Но ощущение будто он здесь уже больше десяти лет. Как страшно медленно порой тянется время, особенно, когда этого не нужно. А то что хочется продлить — наоборот ускользает за секунды — что песок сквозь пальцы. Джек трет с силой лицо руками, приказывая себе не расслабляться, держаться сегодня до последнего, несмотря на угнетённость и нервозность. То, что они лишь сегодня приехали из Ангабада ничего не значит; Лунный зол, как никогда, пусть и пока не нападает, но парню кажется, что чем дольше это затишье, тем изощрённее будет удар. Как бы ему не хотелось об этом думать, гадкие мысли просятся сами. А паскудный фаворит замышляет нечто грандиозное, по атмосфере в Садах это понятно, даже воздух там словно гуще, пропитанный приторными благовониями и маслами, а разговоры всё тише, взгляды, направленные на него — острее, обособленных конфликтов всё меньше. Словно все приготовились к глухой обороне, натачивая, каждый в своем углу, когти, зубы, ножи, смешивая яды, или сцеживая свой… Устал. Он чертовски устал выходить, держа хладнокровие мраморной маской на лице, он устал показывать, насколько ему всё равно, и он не боится никого и ничего. Он устал ждать каждую ночь, чтобы побыть собой, побыть со своим Тёмным. А дни несправедливо долгие и выматывающие, и потому сейчас ему вовсе не кажется, что ещё этим ранним утром они с Питчем были вместе. Эйль-ар фыркает, невесело приходит к мысли, что пора закругляться, сидя тут как потекшее масло. Нужно собраться и преодолеть ещё один рубеж. Всего два дня и две ночи осталось продержаться, и тогда, возможно, этой высокомерной дряни конец. Тогда меньше власти, тогда он сможет приблизится к Питчу ещё больше. Парень невидящим взором смотрит перед собой, размышляя, как повернется судьба в эти два дня, что ещё ему предстоит сделать и вынести, и вновь протягивает руку вправо, занося ладонь над прекрасным жемчужным платьем. Ему нужно собираться во всех смыслах. Пора доказывать, как жалок с слаб этот белый… Белая… моль! Ничего собой не представляющая, кроме зависти и мнимой легко отбираемой власти. Про свою ненависть и ревность к Лунному Фрост просто старается не думать, глуша посторонними чувствами. Не сейчас ещё злиться на эту шваль и портить, и без того, никчёмное настроение. Он чуть качает головой, возвращаясь в реальность, его взгляд проясняется, и периферийное зрение что-то подмечает белое на полу. Жемчужный переводит сфокусированный взгляд на пятно, которое оказывается сморщенным побелевшим листочком винограда. Изящная бровь вскидывается в немом удивлении, пока он пытается понять, откуда здесь это, и почему лист так нетипично сжался и выцвел. Сразу, как формируется неправильность такой находки, интуиция быстрее разума реагирует и начинает кричать об опасности. Прислушиваясь к ней теперь всё чаще, Жемчужный по наитию переводит цепкий взгляд с листа на платье. Голубые глаза в момент расширяются от о удивления и легкого страха — большой белесый след обрамляет искусное одеяние, и вся краска бордового пледа, на котором лежит платье, выцвела и покрылась едва видимыми кристалликами. Мозаика сходится в голове Джека с такой скоростью, что пугает, и он тут же подскакивает с кровати и спешно отходит от пропитанного, судя по всему, ядом платья подальше, быстро поправляя свою тунику. Эйль-ар действует на инстинктах, на том что так яро и быстро диктует разум, поэтому сам удивляется своему окрику: — Шелли! — достаточно громко зовет Фрост, подсознательно понимая, что англичанин где-то здесь в таком случаи подлога. И правда, дверь в соседнюю маленькую комнатушку открывается через пару секунд, и на пороге появляется юноша, прикрывая зевок ладошкой и щуря свои зеленющие глаза, притворяясь спавшим. Дрянь! Думаешь не знаю, что ты как служка не живешь в этой комнате?! — Господин? Прошу прощения, я не думал, что… — Переодень меня! — перебивая лживый лепет и требует Жемчужный. Колкая злость, уснувшая на дне души, просыпается моментально; она клокочет густой лавой, грозя собой изничтожить лживого продажного трусливого предателя, у которого сейчас такое озадаченное выражение лица и заминка на полминуты. — Господин? Но я не думаю о том… — Шелли запинается, и даже с такого расстояния Джеку слышно, как сорвалось его дыхание. Он резко оборачивается, прослеживая за взглядом англичанина. Виноградный лист. Паскуда! — ревёт внутренний голос, подстегивая злобу и негодование Жемчужного, который за считаные секунды оказывается рядом с побледневшим служкой: — Не слышал приказ? Подай мне платье! — Я… — самообладание покидает нерадивого отравителя, и он, поначалу ведомый приказом, порывается к кровати, но тут же спохватывается, начиная мелко дрожать, испуганными глазами смотря то на жемчужное платье, вокруг которого ядовитый след расползается всё дальше, то на Джека, который смотрит на него с нескрываемой угрозой и холодностью. Жемчужный подходит к бывшему аристократу очень медленно, делая всего несколько небольших шагов, но давая понять неотвратимость всей ситуации, в которую тот попал. Так же не сводя ледяного взгляда, убеждаясь точно, что это ловушка, осознавая сам, что лишь крат расстояния отделял его от смерти. Новой, страшной, и — судя по токсичности — очень мучительной и неприглядной смерти. — Дрожишь? — шипит белоснежный, наблюдая за перепуганным не на шутку Шелли, загнанного в угол, — Кто приказал? — но тот лишь сбивается с дыхания, отводя пристыженный взгляд и отходя на шаг назад к стене. Вспышка ярости ослепляет парня, выводит из себя и напоминает окончательно где он, с кем он и почему именно он. Тварь! Английская продажная тварь! — Смерти моей захотел? — шипит Джек гадюкой, опасно сощуриваясь, а холод на его пальцах проявляется ощутимой инистой коркой, нависая проклятием для каждого кто посмеет обидеть. Однако Фрост сдерживается, отводит взгляд на дальний столик и бросается стремительно туда, сдергивая с массивного мраморной столешницы плотную скатерть; всё что было на ней валиться на пол, разбивается, звенящим перекатом отскакивает от пола, вода из кувшина льется под холодные ступни и слышится звон стекла, но ему плевать. Он, метнувшись обратно к кровати, захватывает скатертью тяжелое, действительно чем-то пропитанное платье, и завернув его в руке так, чтобы не касаться, наотмашь замахивается им на вскрикнувшего от неожиданности Шелли. — Молчишь? — тяжелый и хлёсткий первый удар обрушивается на предателя, загоняя его к стене, — Кто приказал? Кто?! Жемчужный бьет парня по лицу, по рукам, которыми тот закрывается, наотмашь и с силой, перехватив связку теперь двумя руками, выпытывая признание и выплескивая собственную злость и обиду на предателя. И сейчас ему вовсе плевать, что будет с этой мерзкой выскочкой после. Сам напросился, сам посмел думать о том, что получит большее! — Тварь! Захотел смерти моей? — ещё удар, хлестом отражаясь на стене, по рукам и по голове, под крик ушедшего в ужас Шелли, — Предупреждал тебя! Говорил же, паскуда! Шваль! Никто! Новый удар. — Не смеет!.. Ещё один. — Меня!.. Влажный подол платья бьёт по шее скукожившегося на полу паренька, оставляя красные следы. — Тронуть! — рявкает последнее слово Жемчужный, с ненавистью смотря на уже несопротивляющегося и явно задыхающегося англичанина, у которого моментально на коже проявляются розовые, переходящие в красноту ожоги и волдыри, начиная уродовать его лицо, шею, руки — все оголенные места, по которым бил Джек. — Кто приказал? — кричит Фрост, не замечая, что дверь позади распахивается и вбегают посторонние. — Кто?! — Эйль-хас! — что есть силы выкрикивает Шелли и выбивается из сил: он задыхается, покрываясь испариной и мелко дрожа, и уже одними губами повторяет: — Утром… Луноликий… А Джека поражает не то очевидное, не то он наконец осознает, что произошло, и он испуганно отшатывается от отравленного парня, приходя в себя, ужасаясь от этого крика и от ожогов и язв, что уродуют некогда прекрасного Шелли на глазах, расползаясь по его вспухшей коже. Сзади на его плечо кто-то кладет руку, и Жемчужный, подпрыгнув, оборачивается, но видит перед собой мрачного Золото, его друзей и перепуганного стоящего позади всех Радостного. Медленно до него доходит что он натворил, и пальцы дрогнув, выпускают сверток с ядовитым платьем, которое глухо падает на пол. — Я… — он, вздрогнув, понимает, что слова застревают в горле и не может даже оправится от вспышки своей ярости. Но персу это и не нужно, он едва отстраняет Жемчужного за плечи, словно хрупкую куклу, передавая его на сохранность Нера и Аса, а сам же подходит к Шелли, присаживаясь возле него, но не касается, со взглядом опытного лекаря осматривая задыхающегося и теряющего на глазах силы англичанина, который уже и говорить не может, лишь хрипеть от жгучей боли, что пронзает все его тело. — Ему… можно помочь?.. — Джек слышит свой хриплый голос словно со стороны, но сделать ничего не может, наблюдая нетипично спокойно за мучающимся парнем. — Нет. И не прикасайтесь к нему, — Золото встает, с мрачным осознание в последний раз окидывает Шелли взглядом. — Это Ишмирский яд, один из самых страшных, что я знаю. Он умирает. Перс окидывает комнату Жемчужного долгим придирчивым взглядом, смотрит под ноги на завернутое в скатерть платье, кривит губы, сопоставляя свои догадки, и после быстро переводит всё внимание на Рада. — Приведи Дже и тех двоих Эй-йёру, что утром были со мной на уроках. Пусть захватят с собой два тонких ковра. Золото прищуривается, но после кивает, прикинув что-то в своих мыслях, наложник переводит строгий взгляд на самого Джека и он кивает своим друзьями, те молча его поняв, идут к выходу. Ас остается возле двери с их стороны, а Нер, вместе с Радом уходит, но остается уже снаружи охранять. Пока сам Золото берет белоснежного за руку и ведет к ближайшему стулу, который стоит около погромленного стола. Перс молча усаживает его, и сразу берет его руки в свои, придирчиво осматривая на наличие попадания яда. — Он… перестал дышать… — мертвенно констатирует Жемчужный, с диким ужасом осознавая, что сказал это так буднично, так, что самому стало жутко, смотря искоса на отмучавшегося Шелли. Однако Золоту плевать, он словно привык настолько, что даже не поворачивается в сторону мертвого англичанина, всего-то кивает, продолжая осматривать и ощупывать самого беловолосого парня. — Туда ему и дорога. Вместе с этим драром. А ты… счастливчик, — он отходит к комоду, наливает целый кубок холодной розовой воды и вернувшись к парню, подносит запотевшее стекло к его губам. — Пей! И Джек выполняет, хватаясь едва дрожащими пальцами за холодный хрусталь, чувствуя, как эта прохлада его успокаивает, прикрывает глаза и сосредотачивается только на сладости и холоде, от которого даже зубы сводит. Но послушно пьет всё чуть ли не залпом. Произошедшее бьет его со всей дури под дых, и мысли будучи тогда столь кристально ясными, сейчас мечутся размытыми кляксами. Уже Второй! А не прошло и месяца! — отчего-то ликует внутренний голос, и парню кажется, что его сейчас вывернет прямо на ковер. Он сильно жмурится и в пустоту протягивает осушенный кубок. Тот, так же молча, забирают заботливые руки Золота. Ему нужно прийти в себя! Смерть предателя, который так или иначе когда-нибудь тебя подставил или попытался сам убить ночью, была лишь делом времени… Это Сады! Ты забыл? Окрыленный своей влюбленностью и решивший, что от усталости можно расслабиться? Слабак! — нечто внутри рычит неправильными бесчеловечными слова, но на удивление рациональность и логика приветствует эту эмоциональную пощечину. Заставляя смирятся и соглашаться с этим. Ему нужно собраться. Ему нужно, ради… Жемчужный распахивает глаза и рвано выдыхает, зашвыривая свой страх и дрожь в глубокую ледяную бездну, замораживая под стать тем ублюдкам, что смели напасть на его Тьму. Это не первый, это не последний… Они все достойный более худшего, посмевши покуситься на твою жизнь. На Его внимание… — ластится змием внутренний голос, подслащивает горечь, заставляет его перевести немигающий взгляд на изменившееся тело Шелли. — Это всего лишь обучающий урок. Это разминка, перед тем, как прыгнуть в бездну кипящих вод. И готов ли ты к этому постоянно? В сознании, взметнувшись черными путами, является лишь один образ, и Жемчужный, молча порвав еще один клочок своей души, наконец медленно расслабляется. Он степенно выдыхает и переводит безразличный взгляд голубых глаз на Золото. — Куда вы его денете? Море? — Море, — подтверждает до более спокойный перс, мысленно однако поражаясь, как Жемчужный Эйль-ар взял себя под контроль, настолько быстро приходя в себя. — А одеяние? — Туда же. Завернем вместе, только служки перчатки наденут и ковры принесут. Вашу комнату после тоже обработают. А вам стоит уже собираться. — Они так хотели, чтобы я повёлся… — Жемчужный не скрывает жёсткой усмешки, чувствуя, как все его потрясение медленно заковывается многовековым холодом глубоко в душе. Ещё одна частица веры и доброты в нем замерзает, откалываясь омертвевшей плотью. — Мне нужно такое же, только… — Эйль-ар откидывается на спинку стула, и на его бесцветном лице появляется мстительная предвкушающая улыбка, — …Только черное. Найди в течении получаса! — Как прикажете… Господин, — Золото уважительно кивает, не скрывая искр удовольствия в нефритовых глазах. Он выбрал правильную сторону, и не прогадал. А Лу… Перс смотрит без жалости и сожалений на ещё одну поломанную куклу в играх Садов, и прикидывает с озорной искренностью, через сколько сможет полюбоваться таким же Лунным. Возможно, что не позднее следующего лета?..

~***~

Приторный. Жемчужный сцепляет челюсти до боли, чтобы не слышать этот приторный запах в Садах, который его душит, который, смешиваясь со смешками и музыкой, становится ядом, ровней тому, что и погубил Шелли. Он делает новый уверенный шаг, босыми ступнями ступая по гладкому мрамору, с приятным трепетом ощущая, как увесистые черные жемчужины и драгоценные камни на нитях серебра сталкиваются перезвоном висюлек, бьют по голени и ногами, как они тянут вниз своим весом, натирают едва голые плечи острыми уголками, холодом граней обжигают оголенные бедра… Но Жемчужный Эйль-ар только растягивает губы в медленной, под стать приторной триумфальной улыбке, проходя под взгляды ненависти и зависти. Он не боится своего рока, он принимает себя полностью. Он подобен истиной мести и совершенству Тьмы в этом черном искусном платье, где на тончайшей чёрной сетке вышиты узоры из черных жемчужин и драгоценных черных алмазов. Это платье тяжелое и облегающее, пусть и раздельное, но оно струится шлейфом позади, оно облегает полосами разрезов по бокам, уходя к низу двумя клиньями отрезов, волочащихся по полу шлейфами позади. Утончённость в мрачной роскоши — именем Тьмы заклеймив себя, и показывая это всем остальным. Да пусть же будет так! И Сады вновь смолкают, покорно проглатывая и соглашаясь с этим заявлением, изводясь на зависть и желчь, презирая и алча оказаться на его месте. Сады беспощадно рвут его взглядами жадными и жаждущими, но Сады ныне безмолвны, принимая очередное свое поражение. И Жемчужный, медленно проходя через Алмазный, дарит самую милую и ликующую улыбку замершему от удивления и неверия Луноликому. Говоря всё ей одной, указывая, что такой прямой и глупый план не в силах что-то изменить, давая понять белой подстилке, лишь одним своим нарядом на чьей он стороне, облачаясь в драгоценную Тьму и нося её как принадлежность. Жемчужный поднимает бровь в вопросе и едва поджимает губы в мгновение, когда они сталкиваются взглядами, говоря этим — «Не получилось… Ну что ж поделать? Но, не переживай, может… в следующий раз. Если ты всё ещё сам сможешь здесь быть…» Мгновение дает ему увидеть, как глаза Лунного разгораются уже от изумления и ненависти, и он со всей силы сжимает в руке бокал, так, что тонкое стекло лопается и взрывается под таким давлением. Фаворит, испугавшись собственной силы и осколков, вздрагивает, испачкавшись кровавым соком, а мгновение обрывается, и Жемчужный с гордо поднятой головой уходит дальше по тропе своего величия, в желанные покои своего Повелителя. А вот и очередной знак судьбы, — хищно подхватывает голос в голове, — Эта тварь умоется вскоре своей же кровью, а не просто красным соком. И именно мы будем теми самыми палачами! Сады зубоскалят, неистово желая быть на его месте, изводясь слюной и даваясь собственным сладковатым ядом. И если бы Джек проиграл, они бы падальщиками накинулись на его тело и душу, обсуждая и празднуя, скалили бы пасти в ликовании и надменной смехе. Ныне же, все эти оскалы и плотоядные улыбки адресованы самому фавориту, который чувствует злорадство Садов теперь и на собственной шкуре. Он ещё слишком силен, дабы хотя бы кто-то попытался лично ему это высказать, но явное предчувствие, что гиены, окружающих его, довольствуются новым представлением, его задевает и дает понять — так просто от этой жемчужной твари не избавиться. И пора действовать радикально.

~***~

А чувство спокойствия так и не пришло, убаюкивая израненную душу. Белоснежный держит голову глубоко опущенной, даже когда к нему подходят вплотную, проводя когтями нежно по подбородку, мягко намекая, что можно и поднять, и посмотреть в глаза — как и всегда теперь у них. Но нет, Джек не может. Не сейчас. Жемчужный на секунду прикрывает глаза, ощущая, как по внутренностям проходится мерзкий холодок осознания, и всё же его настигает жуткая вина и страх, захлестывая ненавистью к самому себе. Он никуда не сбежал от себя, как показывает зыбкое время и даже эта безопасность в покоях любимой Тьмы. Он — та ещё тварь, как и называли его в прошлой жизни. И его холодность, та напускная маска, внутренний ликующий голос, уверяющий в правильности — это всё изуродованное, исковерканное понятие защиты, это всё игра, которую он принял и решил, что сможет так же непринуждённо ей следовать, как и все остальные во дворце. Однако сейчас и здесь… Как ему быть со своей всепонимающей и родной Тьмой, когда ровно полчаса назад он безразлично смотрел на смерть человека, при этом не скорбя, а выбирая себе новый наряд? Когда он, не моргнув и глазом, решал чужие судьбы и жизни? Как вообще после такого Питч может… Вина гложет, придавливая граненой плитой омерзения. — Могу, — обрывает его мысли самый любимый голос, и Джек, вздрагивает, сразу следом выныривая из зыбучести своей вины, ощущая и касания, столь теплые, и нежную ластящуюся к нему темноту, завитками поднимающуюся по щиколоткам вверх. Он, едва дернув плечом, надеясь на жалкую попытку отстраниться, в конечном итоге всё равно сдается, разрешая противной дрожи захватить тело, несмело кладя руки на грудь мужчины и прижимаясь чуточку ближе, задерживая дыхание насколько может. Если это возможно, разреши, и я растворюсь в твоей Тьме? Прошу! — но этого Джек никогда не скажет своему Императору. По его нынешним убеждениям и вине — просто невозможно, не достоин. Не… заслужил? Успокойся, мой глупый. У тебя не было выбора, — а этого уже Питч ему никогда не скажет, уж точно не в этом ключе, читая, впрочем, и обрывки сумбурных мыслей мальчика. Его маленькая ледяная Смерть столь наивна и забавна в своем страхе и непринятии, хотя смогла постоять за себя вновь, и даже показать ярость и стойкость. И при других обстоятельствах, другой жизни, Император Тьмы был бы доволен сложившимся, если бы не та отдача глубинных чувств сейчас, которая пожирает его мальчика. Эта проклятая дрожь и ненависть к самому себе, которую Жемчужный испытывает, вовсе не то, что нужно Королю Кошмаров. Питч смотрит перед собой, отчего-то вспоминая давние темные времена, но всё ближе и крепче прижимает Жемчужного к себе, поглаживает его по волосам, стараясь филигранно точно и незаметно выкрасть и испепелить страх с отвращением из его прекрасной души. Сказать, что он знал, что так всё и закончится с жадным и горделивым даром английского Короля — равно ничего не сказать. Тот бы не упустил любой шанс навредить унизившему его Жемчужному, а Лунный бы не упустил шанс использовать алчного импульсивного англичашку уже в своей долгой игре, а вот сам Жемчужный… Его Снежный просто борется, просто выживает. Не забыл, ради кого он борется и ради кого выживает, смирившись со всеми правилами и своим положением?! Хорошая такая констатация и напоминание в очередной раз, что возможно ему здесь и не место. Не такой ценой Король Кошмаров — как всея поглощающая Тьма, — должен платить этому мальчишке за его верность и преданность. Мужчина прижимает Жемчужного крепче, согревая Тьмой, что ластиться к белоснежному уже как к родному, забирая и сжирая кусочки страха и боли, и действительно подумывает о недавних словах Анэш. Мальчишку стоит сберечь, в обход личной жажде и желании. Хоть это для него сделать. — Тебе нужно отдохнуть, мое Снежное чудо, — всё же неохотно заговаривает Император, ощущая, как мальчишка вновь замирает, деревенея в его руках. — Нет. Не уходи! Не… — Не ухожу. Даже не думал отпускать. Но ты устал. — Ты… обо всём знаешь, так? — обреченность в голосе всегда радостного и озорного Жемчужного режет по нервам, но не заговорить об этом они не могут. Ему нужно всё разъяснить и дать понять. — Абсолютно. Твой страх слишком ярок и понятен. Однако, тебя сейчас не это заботит. И парнишка только неуверенно кивает, стараясь выкинуть из головы непрошеные тошнотворные образы, которые не хотят уходить, давят и становятся лишь ярче, и от этого Джеку намного хуже, паршивее, и душа кажется такой мерзкой, черной, грязной, он сам — мерзкий, злобный… Это неправильно, бесчеловечно, греховно! Омерзительно! — А я не считаю это неправильным, моя идеальная… Жемчужинка, — перебивает его мысли спокойный голос Питча, и мужчина медленно начинает перебирать его волосы на затылке, убаюкивающее поглаживая, — Скорее это было очевидно. Хоть я и предупреждал тебя, говорил, чтобы не лез. Но… судя по тому, что я вижу и слышу в последнее время, судя по тому что ты совершил в Ангабаде, ты решил разом выбесить все Сады и всех в них. Особенно того, кто ныне истерит у себя в покоях, обещая тебе новую жестокую казнь. — Перебьется… — ворчит едва пристыжено парнишка, что, впрочем, не мешает ему отчасти и злорадствовать, и наслаждаться теплой лаской. — И не сомневался. Но давай я тебя спрошу о другом… — этот момент настал, и теперь голос Тёмного становится совсем спокойным, даже ласкающим, тягучим и низким, — Ты действительно воспринимаешь эти смерти настолько обыденно? Тебе действительно это так понравилось? Только не ври мне, мой Снежный. Я чувствуя тебя, чувствую твою магию, силу, жажду… Я чувствую от какого желания всё это идет… Питч замирает на мгновения, словно все глубже проникая в бушующий поток эмоций снежного мальчика, он видит все это, чует своим нутром, позволяя и Тьме насытиться, понять до конца, что ощущает Жемчужный, и прерывает недолгую паузу, продолжая говорить таким несвойственно мягким и тегучим тоном, что опасной лаской ложится на слух парня: — Действительно тебя это всё так затягивает? Нравится настолько? Ведь дальше — хуже. Дальше будет больше, с каждый новым днем, с каждой отнятой ночью у него, и у них. И не факт, что в следующий раз, если уж не убьют, то точно покалечат. Не проще ли тебя… действительно сослать… В старый дворец, скажем? Или всё же отправить на Икарию обратно? Или в твой старый мир? Ну же, Жемчужный, думай! Я давал тебе столько раз поблажки, но теперь, когда ты даешь понять, как это на тебя влияет — не проще ли закончить то, в чем ты по-настоящему ещё даже не учувствовал? Что скажешь, мой глупый? И Джека мороз по коже от этого ласкового вкрадчивого голоса, который вопреки своей ласке словно режет ножом, смертельной опасностью давая понять какое настроение у его хозяина. Однако парень находит в себе последние силы и чуть отстраняется, чтобы задрать голову вверх и увидеть над собой впервые по-настоящему разозленного Императора, в глазах которого угроза перемешивается с нетерпением и жестокостью. Тьма искрит нетерпимостью на дне этого яркого золота, сплетаясь с жаждой крови, а осязание внешней тишины столь громко и мощно, что парню по-настоящему становиться жутко. Вот только даже видя действительно Древнюю Тьму, её мощь, жажду и нетерпение, ему всё равно на последствия. Единственное, что истинной болью и страхом режет еще не истлевшую душу — безжалостные слова существа, которое стало дороже всех. Даже самого мира. Потому-то Жемчужный окидывает острым взглядом своего Повелителя и осторожно поддается в его крепкие объятья, заглядывая искренне в глаза и со всей серьезностью произносит, мягко улыбаясь: — Если уж решил уничтожить меня, то только не так. Вот он я, перед тобой, и только перед тобой такой настоящий, со всем что внутри… И если после этого, когда утром я выхожу с улыбкой, забывая через сколько трупов мне пришлось пройти ночью, чтобы побыть с тобой, тебе ещё не понятно и недостаточно моей верности, и уверенности в том, что я выдержу — то уничтожай прямо здесь и сейчас, не стоит тратить время и ресурсы, забрасывая меня в дальний пыльный угол! Но если это не так, то прекрати меня пугать и отговаривать, надеясь, что по наивности своей я уступлю страху и слабости! — Джек зарывается, Джек знает, что может за такое схлопотать, Джек чувствует, как его начинает трясти от своих же ружущих слов и неуверенности. Он не сможет вынести их разлуку, не теперь. Но и по-другому не может. Он ставит всё на кон в последнее время. Так, если для его возлюбленной Тьмы недостаточно даже этого, что ж — его жизнь тоже не имеет значения. Парень думает обо всем и ни о чем одновременно в эти, длящиеся полвечности, секунды, пока его уничтожают нестерпимо прожигающим взглядом, а после и обрывают нетипично: отстраняя чуть назад, больно вцепляясь пальцами в плечи, сдавливая, пронзая кожу до крови острыми когтями — словно этим пытаясь напугать, дать последний шанс струсить и отступить. И как же юношу это выводит из себя, настолько яро, что глаза по неволе вспыхивают морозной злостью. Я за тебя этот мир в хладный ад превратить готов… А ты ещё надеешься, что я сломаюсь и сдамся из-за каких-то Садов, моя Тьма?! — Ты… Всего лишь глупая пешка, которую они взяли в оборот! — и словно слыша его мысли, раздается гневное шипение от Питча, и Тьма вторит Хозяину, пронзая нежную кожу мальчишки вострой сотней игл, из-за чего тот не успевает подавить тихий вскрик, округляя в изумлении глаза. — А ты… получается, глупый Император, который взял и продал меня? Или я ошибаюсь? — Джек от обиды не остаётся в долгу, он сощуривается, равно не скрывая поднявшегося враз раздражения и желания уязвить посильнее. Он ничуть не боится полога искрящейся Тьмы, что стекает по стенам, грозясь схватить и его и самого Тёмного, который опасно склоняется ближе, безжалостно сжимая его в железных объятьях и вонзая когти глубже в беззащитную кожу. Но разве это боль?.. — Ты… — ярость за мгновения вспыхнувшая всполохом на дне золотых глаз, утихает равному мгновению, и ему нечем крыть. Нечего и в оправданье своему цинизму. Но этот бесёненок решил в бравадного мальчика, слишком осмелевши. И Тёмного бесит даже не это, а то, что Жемчужный здесь себя загубит, ради него — но загубит! Вырвет нежную добрую душу, кинув её на растерзание шлюх и самого Света, который воистину выжжет из него всё самое доброе и чистое. И его бы привечала, льстила мысль, что всё это Жемчужный делает ради него, только вот мальчишка, на проклятие его вечности, всё глубже забирается под кожу, становясь до более важным, дорогим… Единственным, с кем его Тьма не чувствует себя пустой и одинокой, за столько-то тысячелетий. А конец же игры может тянутся ещё несколько лет в мерзкой перспективе. В финале… Что получит сам Питч — прекрасно знает. Но что получит этот мальчик, так смело предоставляя и отдавая себя этой бездушности и жестокости во плоти? Кем он станет, даже через месяц, отдавая себе Тьме, с настолько истинными помыслами быть подле? Потонет ли эта чистота в беспросветной черноте его собственной души? Хотя Тьма, паршивка, специально нашептывает иное; она облизывается, извиваясь радужной змеей под солнышком, раскрывая пасть в предвкушении броска. Она трепещет, поднимая чешуйки в предвкушении, осязая такую верность подле. Желая мальчику с его искренней смелостью, верой, силой… даром ледяной Смерти. Тьма ликует, наблюдая, как принципы выстраиваемы все эти четыреста лет постепенно, но верно рушатся, осыпаясь в Тартар. И ему бы сдержать её, давая Снежному последний шанс, даже после того что уже было говорено, даже после того, что видено… Пожри все его страхи и прировняй подле себя на троне! — Мурчит чернь его собственно души, так давно заключенная в клетку. И сопротивляется ей с каждым таким выпадом преданного горделивого создания всё сложнее. Вернуть древность и подчинить себе свет, давая волю и себе, и ему! Забрать в единоличную собственность и более никогда никому не показывать, убаюкивая ледяное счастье каждую ночь, оберегая сны, а днем позволяя вымораживать весь чертов наскучивший мир, — уговаривает она, ластится и яростно охватывает разум, презирая человеческие законы и игру Света. И истина в этом есть. А не признать её — кощунство. Ведь Питч уже не хочет его отпускать, и не хочет его продавать игре одновременно. Пусть и было всё оговорено. Пусть сейчас Жемчужный и прав сам в сто тысяч раз. Правда и в третьем отвратном — он его уже продал. Он скидывает липкую неприязнь к правилам, что уже не изменить, выныривая из вязкого потока мыслей, возвращаясь в реальность. И реальность такова, что его Ледяная Смерть такая же бойкая и упрямая — не переспорить, проще сразу убить — читается в голубом суровом взгляде. На что Король Кошмаров лишь цыкает, отводя свой. — Мы это уже проходили в тот… первый раз, забыл? — так же дерзко вскидывает голову Жемчужный, он скидывает легкий страх, и почуяв перемену в своем мужчине, не боясь текуче делает шаг вперед, совсем в плотную, — Так что ещё тебя не устраивает, если я на всё, что ты творишь, отвечаю одним — «да»?! — Провоцируешь, изящество… — Тёмный качает головой, едко ухмыляясь и по прежнему смотря в другу сторону, — Дерзишь… …И от того распаляешь. Пока ты сам делаешь вид, что ещё можешь держать себя в руках, давая ему мнимую свободу и выбор, играя в хорошего Императора и благородную Тьму. На самом же деле жаждешь заполучить его всего с каждым разом всё больше, неотвратимее позволяя черноте клеймить его и присваивать. — Ты… сам способствуешь и поощряешь, Тьма моя. Но если только так ты поймешь, что я никуда сам отсюда не денусь… — Снежный! — Питч обрывает его, в нетерпеливой вспышке не то ярости, не то желания перемещая к ближайшей стене и прижимая со всей силы, до кровавых царапан приходясь по бедрам мальчишки. — Да, мой Король Кошмаров? Ты вновь решил посчитать меня слабым? — Джек только вымученно улыбается на все его действия, и глаза его горят равным желанием и неповиновением, как и прежде. — Как же ты не поймешь, что моя злость не от твоей слабости, а от глупости, с которой ты лезешь в это чертово жерло! Ты ведь знаешь, что Анэш права, и я не совру тебе, так что… Однако, не дав ему закончить, Жемчужный изворачивается, действительно подобно юркой змее, и придвинувшись ближе, закидывает руки на шею мужчине, и глаза его теперь не скрывая искрятся тем самым смертельным холодом и долгожданной разгорающейся страстью; парень хитро и жестоко улыбается, в противовес напущенной злости Императора. — Так почему я все ещё здесь? — дразнит Фрост, медленно переводя взгляд то на губы, то вновь на глаза своего Повелителя, — Почему не прислушиваюсь и почему даже не смотря на отвращение самим собой и поступками, виной, горем, болью, ненавистью, — я всё ещё здесь? В твоих покоях? С тобой? Что моему Повелителю ещё непонятно? В чем тебе признаться? Что ты хочешь, чтобы я рассказал, Моя долгожданная Тьма? Во что мне ещё поверить? — В меня! В то, что… — Питч осекается, понимая к чему все эти слова и этот хитрый лисий взгляд мальчишки, — Ты специально… Зачем, глупый Снежный, зная, что не отпущу? Тёмный усмехается, дергая одной рукой мальчишку на себя, другой убирая с его лица непослушные прядки белоснежных шелковых волос. Умный, хитрый, слишком храбрый и верный. Погубишь его, наверняка погубишь! — только сил отступить на шаг и прогнать, как думалось ещё несколько минут назад, нет: Тьма слишком заворожена всей смелостью и желанием в этих морозных глазах. — Зарываешься, нахалёныш, — однако взгляд Питча при этом разгорается не той злостью, что была до — эту жадность он наконец позволяет видеть Жемчужному, уже не предупреждая, а ставя скорее перед фактом, — Моя… маленькая изящная Смерть… Зря ты так. Сам провоцируешь, а после удивляешься нелогичности… С Тьмой нельзя условностями и четкими правилами, мой глупый. И тебе за это платить. Но Джек лишь счастливо улыбается на это, наконец свободно выдыхает и прикрывает глаза, готовый и вечность быть в теплоте и мягкости темноты, и слушать этот родной бархатистый голос. Всё это — теперь принадлежит лишь ему. Вся жадность и признание самой Тьмы, истинная в своем эгоизме и жажде. А цена — один изуродованный йёру, что посмел предать. Не велика, в общем-то, цена.

~***~

Солнце отливает золотом, заливая комнату своими последними ласковыми, но по-прежнему палящими лучами, и юноша щурится, даже по прошествии получаса так и не привыкнув, смотря прищуром на раскалённый диск, склоняющийся наполовину за морской горизонт. Этот вечер прекрасен в своей тишине и лености. И Джек тратит его не в купелях, не в банях на прогретых камнях, а здесь, в своей просторной и такой светлой комнате, сидя на широком подоконнике и давая легкому бризу трепать белоснежные подолы длинного халата, что полосами спадает из окна вниз. Он улыбается той самой глупой ребяческой улыбкой, которую более никто, кроме Питча, не видел и не увидит, он щурит аквамариновые глаза и дает своей коже насладится солнечным теплом и цветочно-солёным ветерком. Сказать, что всё встаёт на свои места — и он кривится мысленно. Конечном же нет. И вчерашнее всё ещё бередит его душу, однако постепенно стирается из важного и приоритетного. Не после того, что было в его объятьях. Жемчужный хмыкает, и прикрывает глаза, давая красноте поглотить сознание, а воспоминаниям поглотить реальность ненадолго. — …Так для чего же? Ты ведь всё и так понимаешь, моё Снежное бедствие. — Для того чтобы и не отпустил, прекращая считать слабым? — закусывая губу и пряча этим улыбку, переходит на шепот Джек, и не скрывает в своем взгляде обожания, — Да. Мне больно и не приятно, меня воротит от того что я делаю, однако я понимал на что иду… Ты ведь знаешь, что после них, я никому клятвы не давал… Но ты всё изменил. Потому я знаю на что иду. Знаю, смотря на тебя, знаю и соглашаюсь из раза в раз, даже если каждый день придется избивать глупых подстилок пропитанным ядом платьем и выкидывать их в море. Перерезать им глотку или отравлять на ужине. Да хоть все Сады! Возможно, я ещё не настолько потерял себя в пёстрой ненависти этих падальщиков, чтобы быть полностью спокойным… Однако, когда я переступаю порог этой комнаты, я делаю настоящий глоток воздуха и оживаю. И это всё из-за тебя, и ради тебя. Потому, моя Тьма, скажи… действительно ли ты так жаждешь спасти меня от себя или просто устал и решил пощадить Сады и Свет? И улыбка белоснежного с этого момента столь говорящая, игривая, заговорщицкая, и его взгляд, пропитанный превосходством, но всё той же преданностью обещает и клянётся — «Всегда. До самого конца я подле тебя…» Фрост закусывает губу, утыкаясь лбом в поджатые колени, и медленно протяжно выдыхает, скрывая смущение и довольство. Его жадная дорвавшаяся Тьма. Его Король Кошмаров. Слишком уж он зарывается с ним, действительно. Но по-другому уже ведь не получается. А то что получает в ответ — Джек задается вопросом, можно ли в эти моменты близости быть ещё более счастливым и свободным, наблюдая, как сама Тьма тебя защищает и боготворит? И нет у него других слов на то, что он чувствовал этой ночью, отдаваясь в сильные горячие руки своего Повелителя. Древний и истинно Тёмный — только за место первобытного страха у Жемчужного дрожь вожделения по телу и яркие воспоминания жарких поцелуев и откровенных ласк, объятий, укусов, жгутов теней по всему его хрупкому телу… Всё что связано с Ним становится опасным, слишком испепеляющим, оплавленными обрушенными гранями, и вседозволенным откровенным упоением. И Джек не уверен, что в следующие ночи будет проще — тот самый жгучий голод наконец поднимает свою голову, истекая слюной, и лавовыми лапами захватывает в своей плен их обоих, заводя глубже, заставляя распаляться каждый новый раз всё больше, сильнее, жарче… Парнишка встряхивает головой, пытаясь прийти в себя и вновь смотрит на почти зашедшее солнышко. Он старается привести мысли и свой дух в покой, выкидывая слишком откровенные и постыдные образы, стараясь не торопить события и свои собственные желания. Всё ещё это для него дико, непривычно и едва постыдно. Джек сглатывает, обещает себе подумать об этом завтра и даже насладиться, смакуя воспоминания их новой ночи, но а пока он неохотно открывает потаенный мерзкий сундучок в голове, под названием «Стратегия выживания». Он знает, что осталось всего одна ночь и один день у Лунной подстилки. И что он может вытворить сейчас стоя на опасном рубеже — неизвестно, оттого и боязно. По словам Золота, тот стих, и когда не вышел их план с платьем, Лунный, взбесившись, заперся у себя. Плохо ли это — последний раз такой его истеричный подход и затворничество привело к свержению и убийству мальчика, который тоже должен был стать фаворитом, но ему не хватило всего одной ночи. Его смерть не принято обсуждать даже в Садах. Что Эйль-хас с тем итальянцем сделал Золото так и не признался. Оттого Джеку сейчас более страшно и боязно. Однако пасовать и отступать он не собирается. Парень передергивает плечами, словно стряхивает с себя ненужный пепел чужих страхов и, потянувшись от души, уже решает медленно плестись на ужин, а после и готовиться к ночи. В его помыслы не входит ничего такого сверх кричащего сегодня, однако всё надуманное и даже ещё не сделанное грубо разрушают, равно грубо, как и дверь в его комнату, вламываясь, чуть ли не снося тяжелое дерево с петель. Жемчужный подскакивает, спрыгивая с подоконника и моментально сжимает руки в кулаки, готовясь к всему, но не как к двум здоровенным темнокожим стражам, нескольким неизвестным служкам и во главе которых сам Луноликий, спокойный и закованный в обыденную манерность и холодность. — По какому поводу вы так врываетесь в мои покои, Эйль-хас? — цедит сквозь зубы ничего не понимающий Джек, переводя взгляд то на стражей, то на слишком спокойного Лунного. Переменившееся за считанные мгновения положение ему не нравится, и вводит в легкий тремор, однако Джек по наивности всё ещё надеется, что эта тварь решила его всего-то попугать и ничего страшнее не удумала. — Повод? Тебе? Преступнику? — Луноликий не собирается здесь и сейчас устраивать показательное, лишь разыгрывает по нотам то, что было придумано. Он, уцепившись за единственную возможность, пусть и призрачную и до более рискованную, расправляет плечи и выходит на середину комнаты, окидывая наглого беловолосого строгим взглядом: — До меня дошли слухи, а после и доказательства того, что вчера ты вероломно посягнул на жизнь некогда английского аристократа, явившегося сюда специально, как дар. Ты посмел напасть на мальчика и убить его, истязая ядом. И я как Рое… — Я-то? — перебивает в наглую Жемчужный, взвившись на такое нахальное обвинение, хотя смерть Шелли всё же на его совести, — А кто подговорил этого глупца и дал ему то отравленное платье, не припоминаете? Перекидывать на меня вину за то, что сами меня пытались убить, в очередной раз-то? С внешней напускной смелостью и дерзостью, однако ему боязно такое говорить, особенно, когда внутри всё сжимается от неприятного предчувствия скорой беды, от этого пронизывающего иглами ртутного взгляда. Лунный — бешеная собака, поначалу спокойная, смотрящая на тебя в упор, но только ты не знаешь, когда она кинется на тебя, чтобы разорвать горло. — Ты… — Эйль-хас сдерживает порыв придушить эту наглую дрянь здесь и сейчас, вместо этого он лишь щелкает пальцами, и стражники, подобно ожившим големам, пересекают стремительно комнату и скручивают ничего не успевшего понять Жемчужного, больно заламывая ему руки за спину. — Ты обвиняешься в смерти одного из наложников, в жестоких пытках и незаконном подкупе нижней стражи! И я — как один из Глав Рое — оглашаю тебя виновным! До выяснения всех обстоятельств тебя, по моей великой милости, всего лишь швырнуть в темницу… Луноликий подходит медленно к брыкающемуся и не на шутку перепуганному парнишке, теперь успокоенный, что этого белого черта удерживают, и он точно навредить не сможет. Постепенно, шаг за шагом, на лице бледного юноши проявляется ликующий оскал, и когда до Джека остается шаг, Эйль-хас не скрывает мстительности и победного надменного взгляда. — Пока ты будешь там гнить, а я всё спишу на твой побег из-за того, что ты убил дар английского Короля, я верну себе всё, патаскуха! — Посмотрим, как бы будешь выкручиваться через пару часов, скуля в ногах у Питча! — не остаётся в долгу Жемчужный, понимая, что его топит первобытной злостью, и если бы не сильные, как быки, стражники, он бы разорвал эту тварь прямо здесь, голыми руками, — У тебя не будет этой ночи! — Заткнись! — не выдерживая опасности во взгляде Фроста и его жестоких ядовитых слов, Луноликий вскидывается, порываясь ещё ближе и залепляя отрезвляющую пощечину зарвавшемуся мальчишке, — Я здесь власть! Я — Эйль-Хас Айсек Повелителя! Я — Глава Рое Кешили! Я был, есть и буду главным в Садах и его покоях! А ты… ты всего лишь… — Я — Жемчужный! Я — твоя погибель, драр! Я тот, кому ты будешь служить, подстилка Света! Я — Жемчужина Тьмы, твой будущий Зо Иррет, будущий Эйль-Хас Айсек Повелителя, мразь! И никто! Никто в этой проклятой вселенной этого будущего не изменит, помяни мои слова, тварь! — взрывается шипяще Джек, сощуриваюсь и дергаясь из захвата со всей силы, не замечая, как хрустнуло в плече и натянулись до огненной боли сухожилие на запястьях; в нем лишь кипит злоба и ненависть к вылизанному надменному дураку, который даже не представляет какого врага себе нажил. — Что… Что встали?! — Лунный, опешивши по началу, не в силах ответить на такую яростную тираду, и потому срывается на служках и стражи, — В темницу эту шлюху! Потайными ходами и в самую глубину лабиринта, чтобы и сгнил там! Чтобы его никогда не нашли! Живо, ублюдки! Он взбешивается, подобно раненому зверю, дергает рукой в направлении выхода и топает ногой, с перекошенным лицом смотря перед собой и не замечая ничего, пока ненавистному мальчишке затыкают рот какой-то тряпкой, накидывают мешок на голову и силой выволакивают из покоев. Эйль-хас стоит в примерзкой чужой комнате ещё добрые четверть часа, не желая осознавать все слова, сказанные ледяным змеиным голосом. Это кажется ему проклятием и пророчеством одновременно, и оттого он мстительно сжимает руки в кулаки, позволяя острым ногтям впиваться в ладони. Лунный кривит губы в брезгливой усмешке и смотрит на далекое пурпурное небо смешивающее с лиловым морем. Никогда. Он никогда этого не допустит! Он сам лучше отдаст приказ убить эту тварь сегодняшней ночью, наслаждаясь представлением, как стража затягивает на его тоненькой шее хомут, нежели допустит, чтобы слова Жемчужного мальчика когда-либо сбылись.