Мой «Безымянный» Солдат

Jaymes Young — I'll be Good (!)

      Опершись лбом о стену, Стив в который раз обречённо вздохнул — прямо вслух и достаточно звучно, чтобы даже в соседней комнате его могли услышать и понимающе охнуть в ответ. Он вовсю негодовал и мысленно пинал себя от одного угла до другого, без зазрения покрывая всеми ругательствами, что только приходили на ум. Это же надо быть настолько фееричным клиническим идиотом, чтобы так легко высказаться о своих чувствах понравившемуся человеку, но упрямо умолчать о самом главном, что имело сейчас большую важность и значение. Почти сознался ведь, почти…       А с каким усердием и энтузиазмом он взялся описывать Баки все свои страхи и опасения касательно интимной близости, будто уже совсем скоро у Стива намечалось романтическое свидание при свечах с несуществующей второй половинкой, и перед этим нужно было основательно подготовиться, срочно обсудив все нюансы с более опытным, взрослым человеком. Чтобы не дать маху и не упасть лицом в грязь. Чтобы не чувствовать себя жалким дилетантом и не казаться слишком встревоженным и растерянным, не смыслящим ничего в том, что имело непосредственную связь с половым контактом. Если, конечно, до этого дела вообще могло дойти.       Но что случилось, то случилось. Назад возвратиться в любом случае не получится — машину времени для разрешения подобных смехотворных конфузов ещё не изобрели, так что отмотать несколько часов назад к началу дня, чтобы остановить свою пустую бессмысленную болтовню, не выйдет. Но что это такое было дальше?       Чистое и самое что ни на есть настоящее, искреннее признание в сильной влюблённости и странной безудержной тяге, почти что граничащей с одержимостью. Баки сейчас точно не самого лучшего мнения о нём. Наверняка принял его за озабоченного малолетнего пацана, поздними вечерами втайне рисующего объект своих самых влажных фантазий в чём мать родила и при этом нехило так передёргивающего на всё это безобразие. Одним словом, просто патовая из всех возможных патовых ситуаций, которые могли сегодня только произойти.       Стива прорвало будто водонапорную башню, и всё, что на тот момент было у него на уме и сердце, так и обрушилось с языка на Баки гигантским пятнадцатиметровым цунами. Он приложил немалые усилия, чтобы выставить Барнса в не самом удобном положении; сподвигнул действовать его так безбашенно, развязно и с максимальной отдачей, намеренно уменьшив расстояние меж их телами. Но как тут было устоять: они оба одиноки и молоды, дерзостны и самонадеянны, так давно не испытывавшие настолько сильное влечение и страсть и не пробовавшие ранее ничего подобного, в какой-то мере недозволенного им двоим, запрещённого. Баки прежде не доводилось целовать кого-то настолько юного и невинного, а Стиву — кого-то, к кому тянуло с такой неимоверной силой, что даже от невероятного ощущения этого становилось не по себе. И плевать было на разницу в возрасте, если они оба до помутнения рассудка так безудержно захотели этого и потянулись друг к другу. Если уж есть что винить, так это тот злополучный рисунок, плохо припрятанный и спровоцировавший их стать намного ближе, чтобы наконец узнать, кто же всё-таки целуется лучше и посноровистее. Бесспорно, все лавры победителя доставались Баки, и Стиву ничего не оставалось, кроме как преданно учиться и после довольствоваться приобретёнными у своего наставника навыками. Чтобы использовать эти хорошо усвоенные им навыки на своём же наставнике…       — Чёрт бы меня побрал, о чём я только думаю…       Перед тем как выйти из собственной комнаты, Стив почувствовал, как ему постепенно становится дурно: откровенного разговора, несомненно, не избежать, как и признания Баки в том, что его… О нет, да как вообще в таком признаются? Как? Стив ненароком вспомнил, как однажды нашёл у Питера в ноутбуке ссылку на видео, где молодые мужчины и женщины по очереди открыто заявляли на весь мир о том, что они жертвы изнасилования. О том, что это несчастье нисколько не погубило их, а наоборот, сделало ещё сильнее и выносливее. Не сразу, конечно — пришлось пройти долгий тернистый путь, чтобы отпустить прошлое и после начать всё заново, без груза пережитого дерьма. Стиву тогда казалось это чем-то нереальным, невообразимым, а все эти люди вызывали в нём уважение и неподдельный восторг. Но как стать таким же, как они?       Стив даже сейчас понятия об этом не имел, тянувшись указательным и средним пальцами к сливу туалетного бачка, как только его перестал мучать очередной рвотный спазм. В таком ужасном, помятом состоянии выходить было категорически нельзя: родной матери и так нездоровилось, а тут он сразу же вызовет подозрение, что творится с ним нечто неладное. Роджерс встал с колен, вытерев испачканный рот тыльной стороной ладони, и пружинистой походкой двинулся к умывальнику. Он не знал, с чего начнёт диалог с Баки, оставшись с ним один на один, как он вытянет из себя эти встававшие поперёк горла слова, глядя ему прямо в глаза, и самое главное — как Баки на всё это отреагирует? Ведь меньше всего Стиву хотелось, чтобы он бурно воспринял эту новость. Баки чересчур темпераментный мужчина, несдержанный, а то и взбалмошный, дико вспыльчивый и чуть что — тут же раздражающийся с пол-оборота. Особенно когда его нарочно задевают или беспощадно бьют по уязвимому месту. Стив напоследок взглянул на свой удрученный вид в отражении зеркала и ужаснулся от одной только всплывшей наружу мысли: что, если он и есть то самое уязвимое место Баки, по которому уже давно ударили, только Барнс пока этого не осознал? Не хотел осознавать… Не чувствовал сгоряча, в точности как раненый солдат, бежавший с поля боя в окопы и лишь через мгновения спустя заметивший отсутствующую руку, что оторвало по самое плечо.       Стив люто возненавидел себя за это уже сейчас и что есть мочи, со всей яростью ударил ладонями по раковине. Он сделает Баки очень больно, если всё-таки окажется, что он важен для него не просто потому, что он сын Джозефа Роджерса, а потому, что стал он ему намного дороже, чем кто-либо в этой его тяжёлой, допекшей одиночеством и невзгодами жизни… А если же нет, то Баки раз и навсегда оттолкнёт от себя Стива, вызвавшего в нём брезгливость и крайнее отвращение оттого, что с ним делали всякое… Хотелось содрать кожу на лице вплоть до мяса, выцарапать себе глаза и оглушающе закричать до полопавшихся барабанных перепонок, но разве это помогло бы изменить то, что уже произошло и стало непоправимым?       — Ох, Стив. Ты, наверное, проголодался? Садись, составь мне компанию, — как только Сара краем глаза заметила приблизившегося к кухне сына, она тут же встала из-за стола и направилась за тарелкой, лежавшей на верхней полке, чтобы Стив отведал кусок его же любимого свежеиспечённого яблочного пирога. — Помнишь, как в детстве ты часто выпрашивал меня выкладывать тебе сразу по два-три куска? Уплетал за обе щеки, в один присест. У тебя когда-то был хороший аппетит.       — Как-то мне это не особо помогло, — с иронией отозвался Роджерс и присел напротив матери. — Как ты, мам? Тебе уже лучше?       — Я в порядке, — заученно ответила Сара, угостив Стива ароматным чёрным чаем и одарив его натянутой, настолько неестественной, вымученной улыбкой, что не заметить это притворство хорошего настроения было просто невозможно. — А ты?       — Да и я… вроде бы.       — Я, кстати, видела, как Баки выходил от нас, — Сара откинулась на спинку стула и прикрыла припухшие от недосыпа веки, приступив тщательно массировать виски, будто собираясь побороть головную боль. — Мне показалось, что он неважно себя чувствует. Что-то произошло? Он был каким-то взвинченным…       — Он мне нравится, мам. Я сказал ему, что он мне нравится. Оттого он и был… вот таким.       — Стив… — Сара, кажется, пришла в лёгкое удивление, но всецело шокированной сказанным нисколько не была: она и так уже обо всём догадалась. Чего одни его многозначительные, кричащие о своей увлечённости взгляды в сторону Барнса стоили. Стиву же нужно было с чего-то начинать прямо сейчас, хотя бы с того, что вызывало меньшее неудобство и не заставляло чувствовать себя оскорблённым и униженным. — Значит, всё-таки не Шерон. Я так и думала.       — Ты не станешь иначе относиться ко мне после этого? — спросил Стив, не поднимая глаз.       — Иначе — это как, милый?       — С пренебрежением, например. Может, тебе гадко слышать, что я… что твой сын — гей.       — Я буду любить моего родного сына всегда и несмотря ни на что. При любых обстоятельствах, что бы ни стряслось, и приму любой его выбор и поддержу. Только, Стив… сынок, — Сара примечательно изменилась в лице, причём моментально и неожиданно, и Стива вновь пробрала та самая паническая, просто-таки бесконтрольная мерзкая дрожь, мешавшая мыслить разумно и здраво. Этот тон уже был ему прежде знаком и ничего хорошего он не предвещал. — Прости меня, пожалуйста, что я так сильно подвела тебя…       — Мам, о чём ты? — Роджерс всерьёз забеспокоился за эмоциональное состояние матери, всё сильнее сжимая в руке кружку остывающего чая. Вот только бы не потрескалась и не лопнула. — Ты чего?       — Он так борется за правду и справедливость, он так хочет помочь нам всем, чем только может… Я так хочу, чтобы Баки оказался тем самым человеком, кто даст тебе намного больше и кто сделает для тебя всё возможное и невозможное, чего я дать и сделать не смогла…       — Чего ты не смогла, мама? — голос становился надтреснутым с каждой минутой, почти сдавленным и садившимся, и Роджерс ненавидел себя и за это слабодушие, что даже сейчас не мог выглядеть мужественным и непоколебимым. Готовым ко всему, как Баки. — Говори прямо, прошу, не молчи!       — Просто скажи мне — да или нет?       — Что за «да или нет»?       — Ты знаешь, о чём я сейчас, Стив. Я не знаю, что со мной станет, если произнесу это вслух, что Эдвард, сука такая, тебя…       — Да, мам. Да, — вовремя остановил её Роджерс, не позволив ей закончить фразу, связывавшую по рукам и ногам, и накрыл своё лицо холодеющими от страха ладонями: неизвестность продолжала его пугать даже сейчас. Эдвард так часто предупреждал его, раз за разом вдалбливаясь в него резкими, разрывающими мышцы толчками, что покончит с ними двумя, едва он кому-нибудь обмолвится… Сара же не заплакала и вообще ничего не произнесла, и всё, на что сейчас она была способна, так это с потерянным видом уставиться на худые руки Стива. Костлявые, жилистые, со светлыми волосками, заметные только если хорошо приглядеться. Такие беззащитные и немощные. С неприкрытым ужасом, вмиг возникшим в собственных глазах, Сара ощутила, как какая-то важная часть её умирает прямо в ней, покидая её тело безвозвратно. Только бы не сойти с ума… только бы не сойти…       — Знаешь, Стив, — спустя недолгих пару минут, показавшихся им двоим целой, проведённой в муках вечностью, Сара нашла в себе силы сказать хоть что-то, — я так отчаянно готовила себя к этому, переживала этот жуткий момент снова и снова у себя в голове, хотела понять — справлюсь я или нет, если всё-таки мои предположения окажутся правдой. Я так усердно поначалу отгоняла все эти дурные мысли от себя куда подальше, отказывалась верить, принимать за очевидный факт, что такое вообще могло произойти. Ну почему именно в моей семье должно было случиться подобное бедствие?! Где-то в самой глубине души это душащее чувство обречённости съедало меня постепенно, медленно-медленно и по маленьким кусочкам. Когда ты ушёл из дома, Эдвард практически перестал со мной так часто видеться, общаться. У него всё время появлялись какие-то там срочные, неотложные дела. А когда мы в конце концов могли о чём-то поговорить с ним, так тема касалось сразу же тебя — он спрашивал, вернёшься ли ты? А я в ответ ему: а что произошло между вами, что мой сын даже видеть теперь меня не хочет?       — Господи, мам! Я не не хотел видеть тебя. У нас просто, получается… Как бы бредово это сейчас ни прозвучало, в общем, получается, мы заключили с ним договор: я молчу о произошедшем между нами, а он пылинки сдувает с тебя.       — Вот же мразь! — Сара выхватила опустевшую тарелку и бросила её в стену так, что та мгновенно разлетелась на острые осколки, чуть не задев её ноги. Однажды она уже «избавилась» от очень даже ценной кухонной утвари таким вот способом… — Ничего страшного, я приберу, мне необходимо чем-то заняться… Сядь и не двигайся, не хочу, чтобы ты поранился.       Уже поранился, мама…       — Иного выбора у нас не было. Эдвард сказал мне в ту ночь, что, если я только попробую заявиться в полицию, тебе станет хуже. А ему ничего не будет. Его сводный брат, по-моему, адвокат, а кузен…       — У него нет никого, Стив, — не оборачиваясь к сыну, холодно ответила мать, голыми руками собирая стёкла от разбившейся тарелки. — Он — круглая сирота. Ни братьев, ни сестёр у него нет.       — Что?       — По крайней мере, это он мне так рассказал, вероятно, у него для каждого припасена какая-нибудь байка, — руки Сары продолжали предательски трястись, сухие, потрескавшиеся губы — дрожать и сжиматься, будто она была готова вот-вот расплакаться и сейчас с большим усилием сдерживала себя. Такой разрушенной изнутри и поражённой в последний раз Стив видел её, когда пришло известие о смерти отца. Сара закрылась в себе целиком и полностью, горстями, а то и пачками пила сильнодействующие транквилизаторы, после которых непробудно спала день и ночь, не реагируя ни на что, становясь от препаратов женщиной безэмоциональной и равнодушной ко всему, что её окружало. Даже к маленькому на тот момент сыну потеряла интерес. Лишь бы этого с ней вновь не повторилось… — Помнишь, тогда в машине у Баки я протянула тебе ингалятор? Но теперь он, кажется, тебе больше не нужен, а когда ты был совсем маленьким и начинал задыхаться, ты сразу же бежал ко мне… Ко мне в объятия — ты был уверен, что я и есть твоя забота, твоя помощь, твоя спасительница. В какую же никудышную мать я обратилась, раз во мне ты больше не нуждаешься, а от меня теперь мало проку! Я должна была пройти с тобой весь этот путь от начала до конца, я должна была быть рядом с тобой, чтобы поддержать, я должна была предвидеть это, чтобы никогда такого не произошло с тобой. А тебе стоило разделить со мной это горе, а не справляться в одиночку. Я виновата перед тобой, я так виновата! Ты в праве возненавидеть меня, Стив, гневить и ругать. Клянусь, я пойму. Не стану противиться тебе и приму это.       — Прекращай, ради Бога, — Стив подскочил с места к расстроенной матери и уткнулся лицом в её ладони, принявшись зацеловывать их. — Чтобы я такого больше не слышал! Я люблю тебя, мама, и ты ни в чём не виновата, не смей корить себя за случившееся! Я справился, я тут сейчас, рядом, и я, живой и здоровый, прямо перед тобой. Я не был одинок, Питер был со мной — но и он, так же, как и ты, сам обо всём догадался, а я до последнего отмалчивался. А мысль о тебе и том факте, что я сбежал из дома, оставив тебя наедине, под одной крышей с моим насильником, вывела меня из хандры и заставила задуматься, а хороший ли я сын после того, как бросил свою родную мать? Достоин ли я называться таковым?       — Поверь мне, эта скотина, попробуй она дотронуться до меня хотя бы пальцем, сломала бы себе руку. Жаль, что я так и не поквиталась с ним как следовало бы. Не наказала его за тебя… А ты прекрасный сын и лучший, самый лучший мальчик на свете… Никогда не сомневайся в этом, слышишь?       — Всё, мам. Иди ко мне, не плачь, — Сара сдалась и со всей нежностью прижала к себе Стива, смахивая с собственного мертвенно-бледного лица слёзы. — Я в порядке сейчас, правда.       — А Баки? Он знает?       — Я собирался рассказать, сегодня, — глухо ответил Стив, всё так же неподвижно сидя на полу вместе с матерью. — Только не знаю, как это сказать. Я ни тебе, ни Питеру так и не смог сознаться сам.       — Будет лучше, если он узнает это от тебя. Ни от Питера, ни от меня, ни от кого-либо другого — а от тебя, дорогой — заверила Сара, ласково поглаживая его светлые волосы на макушке. — Между вами двумя завязалась дружба, зародилась некая связь, которую невозможно не углядеть, не прочувствовать. Даже со стороны. Я понаблюдала за вами и думаю… Мне хочется верить, что он примет любое твоё откровение. Ему это необходимо знать, а значит, морально он готов услышать что угодно. Даже то, что может разбить ему сердце.       — Но я не хочу, чтобы ему было больно! — с досадой произнёс Стив. — Не хочу делать этого с ним!       — Избежать боли в любом случае не получится, мой мальчик. Скажи как есть. Расскажи ему всё, что не смог рассказать мне и Питеру. Да, не полегчает ни тебе, ни, соответственно, ему. Чтобы свыкнуться и принять эту информацию, ему также потребуется время. Тебе придётся и его понять, как бы он ни повёл себя, услышав о случившемся. Но зато с ложью и тайнами будет покончено. А Эдварду придёт конец. Заслуженный конец.       Стив тщательно приглядывал за Сарой, за каждым её шагом и действиями, чтобы та, не откладывая на потом, приняла успокоительное, не превысив при этом норму дозы. Дождался, когда она наконец уснёт, заботливо держа её мягкую, хрупкую ладонь в собственной руке. Стив лежал рядом, почти на самом краю кровати, а мама целовала его то в лоб, то в кончик носа, приговаривая, будто заклинание, что в его жизни всё только начинается, всё образуется и впереди его ждут самые лучшие, светлые дни. Только к приходу заката Роджерс неслышно покинул её комнату, тихо заперев за собой дверь, лишь бы скрипом и лишним шорохом не потревожить чуткий сон матери.       До изнеможения изнуряющая духота спала лишь ближе к вечеру, и снаружи в итоге появилось чем дышать, а кожа на теле перестала быть неприятно влажной и липкой от жары. Стив принялся кругами расхаживать по территории рядом с коттеджем Барнса, как заводная игрушка, никак не решаясь постучаться к нему. Сара была почти на грани нервного срыва, но всё ещё держалась и не позволяла изощрённо изгалявшимся над ней эмоциям одолеть её и взять вверх, но вот Баки… Словно заворожённый и лишь на мгновение лишившийся дара речи Стив остановился напротив его окна, где горел тусклый свет и виднелся отчётливый силуэт массивного мужского тела. Баки размеренно расхаживал по комнате туда-сюда и с кем-то говорил по мобильному, и лицо его, широкоскулое и только сейчас казавшееся немного грубоватым и мрачным, выглядело в достаточной мере суровым и чем-то недовольным, обозлённым в какой-то степени. И всё равно это был не вариант, чтобы отступиться, ускользнуть и пойти себе дальше: вдруг Баки не в духе оттого, что уже знает..?       На душе стало невыносимо гадко и беспокойно, да так, что показалось, будто вокруг воцарилась мертвенная, кладбищенская тишина и всё живое вдруг остановило своё хаотичное движение, осуждающе переметнув внимание на трусливого Стива. Вот сейчас стало действительно жутко: в сумерках деревья вдали теперь по-настоящему казались древними гигантскими чудовищами, которые вот-вот оживут, вырвутся корнями из-под земли на свободу и пойдут вперёд вслед за Роджерсом, избегающим правды. Силком заставят во всём сознаться Баки, опустив его на колени перед ним. Поговорить нужно сейчас, в спокойной и мирной обстановке, когда каждый готов выговориться и выслушать. Когда ещё будет такой подходящий, удобный для обоих момент?       Но готовы ли они?       — Роджерс-младший? Как неожиданно. Ну давай, не топчись на пороге, входи, — взлохмаченный и небритый, но по-прежнему смотревшийся по-домашнему располагающим, Баки со смачным хрустом откусил яблоко, от которого осталось лишь меньше половины. По раздвоенному подбородку вниз по шее покатились капли сока и испачкали майку бесцветными пятнышками. Стив нервно сглотнул и выкинул из головы все неприличные мысли, мигом засорившие мозги. Совсем не к месту. — У меня тут не прибрано, как видишь. Вообще я никогда не заморачиваюсь особо по этому поводу — тут лежать должно вот так, а тут — вот так, книги и диски — обязательно в алфавитном порядке… Короче, у меня всё наоборот, а не как у одного моего знакомого — тот ещё мелкий педант и чистюля. Так что…       — У тебя довольно уютно, — утешающе произнёс Стив, не обращая внимания на то, в каком кошмарном беспорядке разбросаны его вещи. Типичная холостяцкая берлога, скорее чересчур образцовая, превысившая все ожидания. — По-своему, правда.       — По-Барнсовски, я бы сказал, — с озорной улыбкой уточнил Баки. Не верится, что совсем недавно он был не в настроении. — Ты же за рисунком пришёл, да?       — Не совсем. Я нарисовал его для тебя, как и тот, прошлый, поэтому можешь оставить его себе и делать с ним всё что угодно. Я пришёл поговорить с тобой, как мы и договаривались.       — Ах да, точно, совсем забыл, — высказался Баки с явной наигранностью в голосе и за долю секунды резко посерьёзнел. — А ты, Стив, не из робкого десятка, видать. Я почему-то решил, что ты заднюю дашь и мне вновь придётся за тобой идти и докучать своими расспросами. Готов, значит, да?       — Не совсем, если честно, — Стив остановился перед ним, столкнувшись своим лбом с его объёмными почти стальными мышцами на груди, как только тот обернулся к нему лицом. На широкой шее его висела цепочка с армейскими жетонами.       — Есть, чем расстроить меня?       — Да, — честно ответил Стив, взглянув на него снизу-вверх.       — Ладно, Стив, ладно, — Баки отстранился от него и устроился в своём кресле так, как прежде сидел в инвалидной коляске: руки — строго по подлокотникам, собственная спина — в обязательном порядке должна была быть «ввинчена» к спинке сиденья, а обе ноги расположены вместе и неподвижно. Некогда произошедшее с ним несчастье всё ещё отдавало смутным отголоском из прошлого и имело место быть. — Пусть и так. Позволь тогда мне начать. Будешь отвечать на мои вопросы, чего бы они ни коснулись. И как бы трудно тебе ни было. Только честность и ничего кроме правды.       — Я согласен, — Стив кивнул ему в ответ, присев на его неубранную кровать.       — Но ты не под присягой, а я — не дотошный прокурор, так что доверься мне полностью и ничего не бойся, — Баки подбадривал мальчика, как только мог. — Тебя здесь никто не осудит.       Да я за тебя боюсь, Баки…       — Хорошо.       — Ну что ж, начнём тогда. Мне интересно вот что, — Баки всё-таки включил докучливого прокурора-зануду, хотя обещал им не быть, и сузил оба глаза. — Стив, это касается твоей матери. Ты в курсе, что творится с ней? По моим наблюдениям, она стала себя как-то странно вести после того, как я рассказал ей об Эдварде некоторые вещи, которые пока что мне известны на данный момент. Поэтому мне будет полезна любая информация, даже самая ничтожная догадка. Что спровоцировало её, грубо говоря, уйти в себя?       — Баки.       — Да, Стив.       — Пообещай мне, что не отвернёшься от меня, если я скажу тебе, что на самом деле произошло, — Стив произнёс эти слова осипшим голосом, лихорадочно взявшись через каждые несколько секунд смахивать с лица светлые пряди, не отросшие ещё настолько, чтобы заправлять их за уши. — Что не отвергнешь, что бы тебе ни довелось услышать, а я не стану тебе противен.       — Обещаю. Я тебе обещаю, Стив, — Баки хотел вновь по-приятельски дотронуться его коленки, как в прошлый раз, вот только тогда все эти мимолетные лёгкие касания чуть не закончились… Барнс немедленно вернул себе прежнее положение в сидении. — Ни за что и ни под каким предлогом.       — Поклянись. Поклянись, Баки, памятью близких тебе людей, — Роджерс принялся упрямо настаивать на своём, понимая, как начинает ничтожно спотыкаться у самого края пропасти, а Баки пока ничего не понимает и переводит всё в шутку, расслабленно наблюдая за его робостью. Вот только это далеко не та робость и стеснение, что его мучают и заставляют запинаться на каждом слове. — Это очень важно.       — Клянусь святой памятью моей Ребекки. Что-то ещё? — Стив отрицательно покачал головой. — Теперь говори.       — Это случилось около десяти месяцев назад, — Стив против воли перенёсся в прошлое, будто телепортировался, и попал в тот самый роковой вечер, взявшись наблюдать за давно случившимися событиями со стороны. Как посторонняя личность, не имевшая к этому никакой причастности. — Ближе к полуночи, когда я был у себя в комнате и собирался лечь спать, домой возвратились моя мама и Эдвард. Они, кажется, вернулись с вечеринки и были пьяны. Моя мама уснула буквально сразу же, как только прилегла на кровать, а вот Эдвард вошёл ко мне в комнату, не разувшись даже… Вломился, точнее, вломился без стука, без разрешения. Я вежливо попросил его уйти и оставить меня, так как утром мне нужно было рано вставать и меня клонило в сон. А болтать с ним о всякой всячине, которая была мне неприятна, мне не хотелось.       — О какой такой «всякой всячине»? — перебил Баки.       — О сексе. О грязном сексе со всеми мерзкими подробностями, от которых меня выворачивало наизнанку.       — Продолжай, — нога Барнса как по щелчку нервно затряслась: Баки схватил её металлическим протезом, чтобы унять мелкую дрожь, но не вышло. Вот и первая причина, чтобы запаниковать и остановиться, шлёпнув себя по рту.       — В общем, Эдвард не послушал меня и грубо схватил за майку, потащил за собой в гостиную. Я сопротивлялся, я правда сопротивлялся, как только мог… Но он сказал мне, что, если я даже попытаюсь позвать на помощь мою маму, она не услышит. А если же я закричу, чтобы разбудить соседей, он ударит меня по голове. Он всё равно неоднократно бил меня по голове и лицу, даже когда я перестал шевелиться под ним… Баки, Эдвард Клайн изнасиловал меня, поэтому в ту ночь я сбежал из дома, но Питер остановил меня, и я зажил у него. И домой к себе после случившегося я долгое время не возвращался…       Вот и всё.       Неестественно тягучая Тишина ворвалась к ним незаметно, как предвестница жестокого шторма или как означавшая зловещее знамение перед неизбежной смертоносной бурей. Катастрофой. Та самая Тишина, которая резала слух куда эффективнее, чем звуки какой-нибудь ударной дрели или перфоратора, доносившиеся на строительных работах, или открытое стрельбище на военных учениях. Тишина напряжённая, давящая, до остроты ужасающая, словно ты навсегда утратил способность слышать. Долгое, пробирающее до мозга костей, угнетающее молчание со стороны обоих собеседников. В ушах громко зазвенело, будто бы перед неминуемым взрывом атомной бомбы. Нога Баки же больше не тряслась, но зато пальцы обеих рук — живой и металлической — выглядели так, словно со всей ненавистью к креслу вот-вот вырвут её подлокотники.       — Б… Баки..?       И вместо кресла мимо Стива как в замедленной съёмке пронёсся деревянный журнальный столик, упав ножками вверх рядом с работающим телевизором, разломившись на две части. Санчес так и описывал — чего касался его сверхмощный протез, от той вещи, моментально взлетавшей высоко ввысь, в итоге ничего не оставалось.       — Сука, Рамлоу! Вот сука, знал же, провидец хренов! Блядь… Блядь… Блядь! — обезумевши закричал Барнс, схватившись за голову, спутывая собственные же волосы.       — Баки!       — Не приближайся ко мне! Пошёл вон… — до жути разъярённый, он неотступно надвигался на Стива непробиваемой стеной: от прежнего Баки мало что осталось, а на его месте прямо перед глазами возник самый настоящий монстр во плоти, готовый абсолютно на всё, не знающий ни жалости, ни милосердия. — Встань подальше от меня, у двери и не шевелись! Закрой рот, мать твою, и ни слова… Помалкивай там, в углу!       Он метался по комнате и ревел — с надрывом, жутко и неистово — как пойманный дикий хищник, на глазах которого убили всю его семью, а сам, как назло, он остался живым и обречённо блуждал по клетке, с отовсюду зияющими ранами от издевательств, учинёнными руками браконьеров-живодёров. И ругался, ругался, ругался… Грязно проклинал всё и вся, пока Стив, ударившись лопатками о стену и намертво вжавшись в неё, шмыгал носом и утирал эти чёртовы слёзы, едва те появлялись в уголках глаз: при Баки плакать ему было не стыдно. Стыдно было ему совсем за другое, и сердце его тихонько разрывалось на мелкие части, готовясь оставить на своём месте чёрную бездонную дыру. Незыблемую пустоту, ничем впредь более незаполнимую. Стиву хотелось сложиться калачиком, загнаться в самый угол и укрыться ото всех пытливых, порицающих глаз. Стать невидимым. И там же умереть, заморив себя голодом.       — Прости меня, Баки…       — Что ты сказал? Что ты только что сказал?! — Барнс двинулся к нему и наклонился, чтобы увидеть лицо Стива, отворачивающегося от него. — Смотреть на меня, живо!       — Прости меня, пожалуйста! — снова и снова повторял Роджерс, не поднимая глаз.       — Простить? Я? Тебя? — Баки в недоумении замолк и вдруг неожиданно забился в истеричном диком хохоте, долго не приходя в себя, пока из глаз его не хлынули слёзы. То ли от неконтролируемого нервного смеха, то ли… — Ты сейчас глумишься надо мной, Роджерс? Это я сделал всё… Я, сука, сам позволил тебе упасть в яму с дерьмом и обмазаться им с ног до головы! А знаешь, чем был занят я? Знаешь?! Я ныл, ныл, ёбаный дегенерат в ёбаной коляске, и умолял Нат смывать за мной моё же дерьмо и подтирать мне жопу, когда моё тело периодически заклинивало судорогами! Я плакался ей день ото дня, что нахуй кому я такой сдался, без руки, да и ещё и без ходячих ног. На одном рабочем хуе далеко не уедешь ведь, говорил я ей, а она молча вытирала мне нос от моих вонючих соплей и гладила по голове, успокаивая, как трёхлетнего недоноска, с перепугу обосравшегося в трусы. В то время, когда ты нуждался, сука, во мне! Ты!       — Тебе самому нужна была помощь! — в ответ вскрикнул Стив, наступая себе на горло: неправильно было сейчас поднимать на него голос. Но как иначе тогда было его остановить? — Как ты мог вообще думать о ком-то, кроме себя? Тебе нужно было пройти через всё это, выздороветь, чтобы стать теперь тем, кто ты есть сейчас.       — А кто я есть сейчас? Иисус, снисходительно представший перед учениками после смерти? Не заливай мне, а…       — Ты первый кому я открылся, Баки! — твёрдо убеждал Роджерс, наконец оторвав себя от стены. — Я так и не смог этого рассказать ни Питеру, ни матери — они сами обо всём догадались. Я не поделился с ними этим, не хотел, чтобы они страдали и чувствовали себя виноватыми…       — А я, блядь, кто? Ах, ну да, хуёвый солдафон-мудила, которого ничем не прошибёшь! Поэтому мне легче всего было рассказать это, да? Отвечай!       — Потому что ты сам этого хотел! И поклялся, что не изменишь своего отношения ко мне… Видимо, я ошибался…       — Сядь.       — Что?       — Сядь, говорю, быстро! — Баки строго указал ему присесть на кровать, импульсивными движениями рук пригладив растрёпанные волосы. — И не пизди мне тут. Ты не ошибся. Не испытывай моё терпение и сядь поближе. Да, вот так. Ты же не подумал, что я могу шугануть тебя?       — Так ты не злишься на меня? — Стив неуверенно пододвинулся к нему и заметил, как озверелый бешеный монстр постепенно исчезает, медленно пряча свои острые клыки и когти, но ещё не совсем до конца.       — Я злюсь только на себя.       — Но тебе незачем и не в чем винить себя.       — А это уже мне решать, а не тебе. Ясно?       Они так и просидели рядом, плечом к плечу, не глядя друг другу в глаза, опустив головы вниз, больше не обсуждая ничего и не вспоминая. Баки изредка похрустывал костяшками затверделых пальцев живой руки и ритмично двигал металлическими, вслушиваясь в раздражающий слух скрежет, который они всякий раз издавали. Вот бы узнать, о чём он сейчас думает, что замышляет… Стив дёрнулся от неожиданности и, кажется, увидел тот самый яркий, мерцающий свет впереди, о котором говорила мама, когда на своей спине он ощутил его крепкую сильную руку, сначала неуверенно, а потом решительно взявшуюся поглаживать его спину: от шейных позвонков до самого низа, не доходя до копчика. Ласково, размеренно и успокаивающе. Массировавшую плечи и шею, как после ожесточённого спарринга или очередного раунда неравного боя без правил. Баки не всегда умел словами, Баки не умел выражением лица, чаще всего от которого веяло холодом и скептицизмом. Но зато Баки мог прикосновениями достучаться до самого сердца вместо тысячи ничего не стоящих наизусть вызубренных утешений.       Свирепый и беспощадный, но… такой ласковый и нежный…       — Когда ты учил меня стрелять, — вдруг вполголоса заговорил Стив, — я там же вспомнил, как однажды мой папа пообещал мне показать, как правильно пользоваться ружьём, ну, то есть, возьмёт на охоту, и я всё увижу воочию. И когда мы с тобой остались в лесу наедине, когда я молча наблюдал за тобой, когда ты направлял меня и я наконец попал в бутылку, сложилось ощущение, будто прошлое и настоящее столкнулись в один миг. Это был самый фантастический момент, который только мне дозволено было увидеть. Самый невероятный, который я только мог уловить в своей жизни. Словно мой папа перевоплотился в тебя, а ты — в него. Два времени слились почти в одно мгновение…       — Я напоминаю тебе твоего отца, Стив? — спросил Баки, сложив руки в один сжатый кулак и пристально осматривая его.       — Да, очень. И ещё кое-что… Я сказал маме, что со мной всё в порядке и меня окончательно отпустило.       — Но ты соврал ей, да?       — Да.       — Ты правильно сделал, малыш Стиви… — на этот раз Баки сам смахнул с глаз Стива мешавшую ему прядь волос и вслед добавил: — Не добивай её. Иногда стоит лгать. Во благо близким, не заслуживших переживать подобное дерьмо. Те, кто тебя по-настоящему любит, убиваются вдвое сильней…       Роджерс ещё долго и неподвижно сидел на краю кровати и не сразу заметил, как Баки прямо в вещах неповоротливо залез на постель и не совсем удобно устроился на спине, приступив поигрывать пультом в руках. Он всё ещё физически присутствовал здесь, но мыслями теперь он был далеко от Техаса, от реальности, от Стива.       — Иди давай. Не беспокойся за меня, я не повешусь. Хотя… постой. Ложись рядом. Посмотрим вместе.       По телевизору вещали какой-то старый американский роуд-муви, где двое закадычных друзей-хиппи пустились на поиски свободы и приключений по южным штатам Америки, как только осознали, что на родине им больше не рады. Ненамного отвлечься, как они этого оба желали, разумеется, не вышло, и вскоре Баки выключил его, разочарованно бросив пульт в разорванное кресло.       — Повернись ко мне спиной, — с настойчивостью повелел Барнс, столкнувшись со светло-голубыми глазами напротив своими — большими и тёмно-серыми, во мраке казавшимися ужасающе огромными и иссиня-чёрными. — Не могу сейчас смотреть тебе в лицо. Должен понять, почему.       Нисколько не переча, Стив послушно отвернулся от него, не проронив ни слова. Спустя недолгие минуты Роджерса вновь окутало то самое блаженное и тихое умиротворение, как только живая рука Баки осторожно приобняла его за впалый живот, как только сбивчивое дыхание защекотало его открытую шею, и Стив ещё раз мысленно поблагодарил его за все эти прикосновения, что были гораздо правильнее и важнее всяких слов. В ответ он дотронулся до его жилистой крепкой ладони своими вечно холодными пальцами, задевая выпуклые вены. Прямо сейчас Баки запросто мог развернуть Стива к себе лицом и нетерпеливо припасть к губам, долго не разрывая поцелуй, в который вложил бы всю свою скорбь, сожаление и раскаяние, таким образом вымаливая у него прощение. И Стив бы безоговорочно разрешил бы ему многое, простив… Только вот прощать было не за что. Большего ни Баки, ни Стив себе за всю ночь не позволили, кое-как уснув вместе под звуки монотонной трели сверчков за окном. Никуда друг друга не отпуская.       К раннему утру Баки не было рядом: лишь от мятой подушки и одеяла всё ещё веяло присутствием Барнса — оставленным им его мягким теплом, обволакивающим ароматом волос и кожи, казавшимися такими родными и знакомыми, будто уже когда-то он знал эти запахи прежде… Но Стив, несмотря даже на всё это, проснулся с тошнотворной головной болью и еле встал с постели, слегка пошатываясь и ещё не совсем до конца припоминая все события прошлого вечера. И тут он замер с ошарашенным видом, как только заметил перед собой сломанный пополам деревянный столик, как только наступил голой пяткой на что-то вязкое и алого цвета…       Повсюду была кровь — в ванной, где зеркало над умывальником было беспощадно и вдребезги разбито: они все так делали, когда не в силах были справиться с терзающей горечью утраты, не имеющих конца и края потерями, с душевными страданиями, непереносимыми и медленно убивающими… С болью. Питер ломал карандаши один за другим, и в комнате его, прямо на стене виднелась глубокая вмятина от сильного удара кулаком. Она появилась в тот период, когда Стиву было больно ходить в туалет, а Питер, как неприкаянный, покупал ему всякие мази и обезболивающие… Сара разбивала посуду и каждый раз резалась об осколки, забывая надеть перчатки, перед тем, как всё убрать за собой… А Баки намеренно бил по зеркалу живой рукой, а не металлической, и не один раз, а несколько, снова и снова, чтобы на себе прочувствовать всю эту всеобъемлющую боль в достаточной мере. Чтобы максимально наказать себя, ведь кто, если не он, заслуженно навредит себе и выпустит весь пар, свидетелем которого станет его же ненавистное ему отражение. На белоснежном кафеле валялся израсходованный рулон туалетной бумаги, от и до запачканной в крови; в коридоре на полу до самого выхода виднелись багровые, казавшиеся почти почерневшими из-за неправильного освещения капли, явно вытекшие из рваной кожи руки. Стив в спешке двинулся наружу и согнулся в содрогающихся коленях, как только добрался до двери и открыл её, словно боясь не успеть. В лицо ему попали мгновенно ослепляющие солнечные лучи, и Роджерс сильно зажмурился как от внезапной вспышки софитов и пальцами накрыл уязвлённые глаза.       — Мама? Что происходит? Где Баки?       — Я не понимаю! Джеймс ничего мне не объяснил, а рука, oh dios mío (1), его рука была замотана чем-то мало похожим на аптечный бинт. Так же нельзя! Cuénteme lo que pasó (2), Стив, может быть ты знаешь? — перепугавшийся старик, находясь в замешательстве и даже забыв при выходе надеть своё сомбреро, стоял вблизи машины Барнса, готовившегося с минуты на минуту завести её. Самого владельца автомобиля, как бы Стиву сейчас этого ни хотелось, разглядеть было невозможно.       — Мистер Кордео, Баки сказал мне, что нам здесь больше делать нечего, — сухо и монотонно объяснила ему Сара, вероятно, уже с утра успевшая принять антидепрессанты. Выше надлежащей нормы. — Мы возвращаемся обратно, в Квинс.       «Обратно, в Квинс» из её уст прозвучало как «Назад, в преисподнюю».