Но я, тебе мои заслуги описуя, Не благодарности желаю от тебя: Тебя спасаючи, спасала я себя. Чту должностью хранить гониму добродетель.
Росслав
— Сколько раз тебе сказать перестать вести себя так безрассудно? — И это говоришь мне ты? Тэхён смеётся. Обнимает Юнхо за шею крепче и довольно жмурится, как кот, который наконец-то получил долгожданную ласку. Он потом взбрыкнет и уйдёт, но пока ластится, подставляет спинку. Мурлычет. Мгновения бесценности. — Да. Мне было страшно. Боялся… — «потерять тебя». Так и не сказал. Ткнулся лбом в чужое плечо и замолчал. — Я не требую награды: спасая вас, я спасал свою любовь. — Юнхо пригладил чужую вихристую макушку. Снова отросли волосы, забавными кудряшками устремляясь во все стороны света. Он кого-то точно процитировал. Кого-то. Не вспомнил, кого. Но эти слова показались такими уместными и нужными сейчас. — Как красиво. — Не ответил. Любовь. Как больно и смешно говорить о ней в час, когда даже луна спряталась за тучей. Сегодня пасмурно. Тэхён слеп и глух к чужой проникновенности. Здесь коснуться, тут — погладить. Так приручают, так привязывают к себе. Сойдёт это за любовь? Тэхён не знает. Но и уйти прочь он уже не может, ведь отсутствие любви — вовсе не ненависть, которая с ней граничит. Отсутствие любви — безразличие. А с Юнхо так никогда не было, пусть и казалось другим со стороны. Раньше он сам открещивался, не давал определений и бежал от собственных чувств и мыслей, но в момент, когда створки лифта распахнулась, он думал не только о том, как рад видеть живым Чонгука. Он думал и о Юнхо тоже, которого смог разглядеть лишь мгновением позже и успокоить самого себя. Избавление. Невозможно. Если Юнхо не станет — всё равно, что из тела выдерут кусок мяса (как иронично, учитывая предшествующие события), отнимут руку или ногу. Жить можно, но неполноценно. И вечно нуждаться в помощи. Обидно осознать собственную неполноценность и признать её как часть себя. И… как много времени на это осознание надо! Но сейчас Тэхён гладит Юнхо по линии позвоночника, обняв за торс, что-то под нос мурлычет. Шуршит простыня от каждого движения. Где-то снаружи кто-то что-то кому-то говорит. Голоса глухие и далёкие. Колени затекают, сидеть на чужих бёдрах раскинув ноги в стороны и подогнув их. Тэхён неуклюжей грацией приподнимается, упираясь коленями в матрас по очереди, и садится обратно. Теперь колени торчат, как у лягушки. Юнхо вслух замечает это, и они вдвоём глухо смеются, повторяя только для них двоих смешную шутку. Их разница так велика, что когда Юнхо разводит руки, а потом обнимает, то он обхватывает всего Тэхёна целиком — с его ногами и локтями. В комок. Со всех сторон стена, за которой тепло, и никогда не обидят. Так драгоценно. Хрупкий воин — хрупкий в первую очередь. Вот и залез под крыло, боясь сломаться от собственных мыслей. А мыслей много. И все они кусают мозг, как собаки, обгладывают кости, извилины. Такое сложное устройство — разум. И как тяжело его носить, беря ответственность за самого себя. Одни закрывают человека внутри, выпускают зверя и списывают на зверя все свои ошибки. Другие настырно стоят у двери и держат её из последних сил. Только бы не оскалить зубы, не закапать слюной, не стать похожим на того, кем так боялись стать. Что чувствует человек, когда ему бросают мясо и говорят, что вот эта плоть — это другой человек? Человек, которого в прошлом он любил или ненавидел. Что? Отвращение? А когда скулит живот, просит еды, просит жизни в обмен на другую жизнь, жизнь, которую уже забрали? Что? Тэхён кусает Юнхо в шею, но это лишь игра и вид интимной ласки. Не до крови и не до боли. До грани. Потому что думать о том, что в их жизни каннибализм только способ выжить — невозможно боле. Это ужасно. Это ужасно как бы каннибалы себя ни оправдывали. А Чонгук? Другое? Ведь он тоже ел. Но был зверем. Был зверем, которому не показали, что внутри должен быть и человек, который закроет дверь и сдержит её, не позволит слететь с петель, пуститься убивать, уничтожать и пожирать, упиваясь властью и силой. Он ещё научится. Научится быть человеком. Тех же, кто остался в бункере, исправить, к сожалению, не получится. Юнхо их разворачивает, втискивает в пространство меж стеной и столешницей, неизменно опущенной по центру под окном. Тэхён упирается спиной в стенку. Неправильно думать о посторонних, когда тебя целуют так, как сейчас его целует Юнхо. Но Тэхён отвечает. И думает. Успевает погнаться за двумя зайцами. Успеет ли поймать обоих? Янтарные глаза ярче простых тёмных, карих, как у Юнхо. Они въедаются в голову взглядом, в котором много молчаливой боли детского одиночества. Чонгук из них (ребят с локомотива) самый недолюбленный, самый одинокий, самый жаждущий чужого тепла. Как о нём не думать в момент, когда Тэхён, наоборот, чувствует себя изнеженным чужой заботой и лаской? Хрупкий воин жмурится. Это надо прекращать. На кнопку не нажать. Так работает только с сиреной в бункере, в Командном центре. А голова… Сама себя гоняет в колесе сансары. Мазохизм у людей в крови — и не только телесный. Гораздо больнее страдать в голове, а вовсе не плотью. Бывший Командующий снимает с Тэхёна штаны, нежно касаясь пальцами тощих бёдер. И как эти кости его привлекают? Тэхёну порой страшно видеть себя в любом возможном отражении. А у Юнхо горят глаза. Но их пожар… всё равно не такой яркий, не такой горячий, как тот, живущий в жидком янтаре. Опять он сравнивает! Что за мысли? Чонгук ребёнок. Перестань. Пусть он выглядит старше, пусть порой Тэхён и сам рядом с ним чувствовал себя несмышлённым. Когда Чонгук вёл их через лес, когда без страха шёл в самое пекло, когда смотрел так, что ноги подгибались, как перед тем огромным диким медведем, бывшим свидетелем их первой встречи. Пусть! И всё равно это — настоящее извращение думать о нём сейчас! Руки на острых коленках, сильное горячее, как печка, тело между ног. Широкая грудь с горячим и громким сердцем. И руки. Много рук, широких ладоней с длинными пальцами, знающими тело Тэхёна наизусть, как детский простенький стишок. Забыть, забыть, забыть! Закрыть глаза. Не видеть. И не думать. И не хотеть узнать другой вкус, другую температуру, другой запах. Не хотеть. Не…***
В пепел и в песню Мертвого прячут В братствах бродячих.
Поэма конца
О взрывах стало известно за несколько часов до того, как первые бомбы упали на землю. Правительство планировало план побега за годы до того, как стало известно о взрывах. Стало известно о войне, которая перечеркнула историю человечества, как маркером в календаре перечёркивали прошедшие дни, иными словами — легко. Быстро. Как и не было ничего. Высшие мира сего знают всегда больше тех, кто ниже и меньше. Вот только, предупреждённые за годы, министры и чиновники не успели спрятаться в своей норе — сгорели по пути, попав под снаряд. И так бывает. Сколько не бахвалься своей силой, защитой и подобным — везде найдётся брешь. Бункер, изначально готовый к приёму тысяч людей, подземный город, оазис посреди постъядерного мира, взявший говорящее название, в итоге оказался отрезан от мира — в буквальном смысле. Связь оборвалась — антенны задело взрывной волной. И потом пришлось постараться, чтобы всё восстановить. Момо оказалась в бункере вместе с отцом не случайно. Планировалось, что команда учёных станет теми, кому повезёт спрятаться от войны, укрыться от радиации. Другими словами — просто повезёт. Момо на правах члена семьи место в «Ковчег» полагалось тоже. Так она в нём и осталась. Девочке исполнилось десять лет в тот день, когда мир, знакомый ей, рухнул навсегда. Сначала было просто страшно. Земля дрожала, люди боялись, что гора не выдержит, что бункер просто сдавят огромные каменные плиты. Потом толчки прекратились. Момо отчётливо помнит, как отец держал её в руках, закрывая собой от любой угрозы. Помнит, как первое время люди вокруг тупо озирались друг на друга. Война застала их в самых разных местах. Доктору с дочкой повезло застрять на спальном этаже — самом безопасном на случай прямой атаки с воздуха. То есть, этот этаж был устроен так, что помещениям на нём достанется меньше всего урона в строении бункера. Из людей вокруг — обслуживающий бункер персонал, включающий в себя операторов Командного центра, уборщиков и строителей, рабочих склада и грузчиков, ответственных за сохранность инвентаря. Это потом вскроется, что все эти люди облажались, выполняя работу, потом выяснится, что огромные склады, обещающие вместить в себя запасов на тысячи персон, которым этих запасов хватит на несколько лет, пустые больше, чем наполовину. Потом. Пока люди были в шоке. Они ещё не понимали, что именно произошло. Не понимали, что вмиг лишились всего, что было за каменными стенами бункера. Они не понимали. Осознать? Наверное, не смогли до самого своего конца. А конец… у каждого, кто остался в бункере, случился не самый быстрый и лёгкий. Выживание. Страшное слово, правда. Сколько в нём… ужаса. Маленькая Момо хваталась за рукав отца, она боялась отпустить и потерять папу. Тот, в свою очередь, не боялся. Или девочке так казалось? Она не знала. По Доктору всегда было сложно понять, что он чувствует на самом деле. Поэтому она решила стать на него похожей — повзрослела в десять лет. И больше не плакала по пустякам. Любимые платья сменила удобными спортивными штанами, найденными в небольшой сумке с вещами, которые Доктор на всякий случай взял с собой. Сначала этим всё и ограничилось. Пока весь персонал не полез сводить концы с концами, проверяя и просчитывая, насколько хватит продовольствия на складе. Выводы сделали неутешительные. Крупа, снэки, консервы и отдельный склад с цистернами воды — всё, что у них осталось. Связь оборвалась, как уже было сказано. Люди оказались заперты друг с другом под землёй, за гермодверями, которые нельзя открывать в ближайший год — точно. Потому что фон радиации добьет их быстрее, чем они хоть что-то успеют сделать. Нехватка мяса — первое, что отчётливо бросилось в глаза. Можно было заменить мясо соевой аналогией, которая имелась в достатке. Так они и сделали. Но надолго этого не хватило. Сколько ни заменяй, а без мяса не прожить. Мы были рождены всеядными, наш организм так устроен, что если его лишить чего-то важного — он ломается, как ржавеет механизм, в который случайно попала влага. Начинаются проблемы с кровью, например, падает гемоглобин и от анемии никуда не деться. Много ли сможет тот, у кого голова кружится от малейшего резкого движения. Взрослые мужики, привыкшие вдоволь есть и набирать массу, скоро сбросили с себя несколько килограмм, упругие мышцы стали дряблыми, руки дрожали, кожа высохла и лопалась, появлялись кровоточащие ранки — от недостатка витаминов в пище. Кашей не наешься, а от консервов скоро начинает тошнить. Когда произошла «революция», смена власти (или как там назвать то, что люди пришли к выводу, что прислушаться к советам ученого с безумным взглядом — хорошая идея?) Момо не заметила. Да и вспомнить подобное не смогла бы. Она тогда была слишком маленькая для этого. Сначала, стараниями Доктора, общей жеребьевкой они выбрали несколько человек, которые должны были вылезти наверх и починить антенны для связи. С вылазки, как и ожидалось, вернулись не все, а те, кто вернулся позднее, достаточно быстро скончались от лучевой болезни. Но теперь у бункера появилась связь! Доктор активно пропагандировал самопожертвование во имя высшей цели. Первые несчастные, поймавшие радиоволну бункера, появились через два года после катастрофы. Несколько грузовых машин с людьми, минимумом еды и сил бороться за жизнь дальше. Они сами вылезли из какого-то бомбоубежища, решили рискнуть всем. И рискнули. Это уже потом Момо узнала, что их всех перебили, как скот, скормив всем в виде густой мясной похлебки, сказав, что те не захотели лезть под землю, но помогли с припасами, потому что у «Ковчега» всё, якобы, ещё плачевнее, чем у них сложилось. В детали и подробности кровавой бойни Доктор посвятил далеко не всех. А в помещения на самом нижнем этаже пускали ограниченный круг лиц. Тем более, Момо находилась от разгадки тайны подобной секретности ещё дальше остальных в контексте её небольшого возраста. Но время шло. Всё тайное становится явным. Однажды, через пять лет после катастрофы, к «Ковчегу» подобралась небольшая группа выживших. Среди них было две женщины с детьми и трое мужчин: две семьи и их общий друг. Доктор не отправил их на нижние этажи. Так как на «Ковчеге» женщин не было в принципе — не считая маленькую Момо — он, наверное, посчитал, что отправлять двух матерей и троих детей (два мальчика и одна девочка) на корм уже степенно теряющим своё лицо рабочим — расточительно. Трёх взрослых мужиков, тем не менее, он всё-таки перебил. Женщин пустили по кругу изголодавшихся животных, и те тоже не смогли долго прожить, истерзанные толпой, как рваные тряпки — под подошвами чуть меньше сотни мужчин, что безжалостно их растоптали. Обо всём этом Момо узнала от детей, которые не видели, но всё-таки слышали. Крики, разговоры, перешептывания. Двум мальчикам исполнилось по тринадцать и четырнадцать, девочке же стукнуло десять. Момо поклялась самой себе, что всех их защитит. Доктор в свою очередь запретил «рабочим» (через пять лет они стали безмозглой вечноголодной массой на поводу своего поехавшего головой хозяина) трогать детей. Нельзя сказать, что на «Ковчеге» все изначально были расположены стать теми, кем они стали. Нельзя. Были те, кто выступал против, те, кто раскрывал подпольную мясобойню каннибалов. Они были! Но что они могли сделать в зарытой в горе консервной банке с одним лишь выходом и входом? Только скоро оказаться там же, где и те, за кого пытались бороться — в мясной похлебке из костей и мозгов. Противостояние гасилось на корню. Свои сдавали своих в обмен на сытный обед или ужин. — Своих друзей я очень скоро отучила… страдать по родителям. Иначе мы бы не выжили. — Девушка попросила воды, чтобы промочить горло. Рассказ её вымотал. Словно она заново пережила то, что давным-давно в себе похоронила. — И они вас не трогали? — спросил хмурый, как грозовая туча, Намджун. Ему история Момо была отвратительна до глубины души, но он слушал, проникаясь мыслью, что люди в новом мире очень редко похожи на людей. — Какое-то время. Отец держал их в узде. Какое-то время… — Она прокашлялась. — Пока последнюю девочку, которой не было и… её изнасиловали. Это было ожидаемо. Меня не трогали. Отца боялись. А она была в безопасности только рядом со мной. Мальчишек в расчет брать не стоило. Что они могли против толпы? Она умерла от ран. Не выдержала. — Кошмар, — тихо прокомментировала Давон, прикрыв рот рукой. — Моя дорогая, мужчины не все похожи на тех, кто сейчас рядом с тобой. Этот мир жесток. И был таким всегда. Только раньше каннибализм порицали. А женщинам… всегда приходилось за себя бороться, как ни крути. — Дай угадаю, — встрял Хосок. — Других мальчишек тоже убили? — Одного из них забили до смерти за то, что он отказался есть похлебку. А другой… постарше… выжил. Мы с ним… в какой-то момент… — Ой, да ладно, до этого так спокойно рассказывала, как эти твари людей жрали, насиловали твою подружку, а сейчас заикаешься? Ясно же, что он и есть папаша твоего ребёнка, — с ноткой пренебрежения к чужому горю высказался Юнги. Он курит в стороне, в открытое окно густо убегает белый горький дым, самокрутка тлеет в руке. Чимин нахмурился на эту реплику Агуста, но его опередил ответ Момо: — Да, мы трахались. Пока вокруг был пиздец. Трахались! И я залетела. А потом. Потом. Однажды утром проснулась в той камере, в которой вы нашли меня. Отец занес миску с огромным куском мяса. Угадай, придурок, кто был в этой тарелке?! Выкрик Момо встретили молчанием. Уши заложило от тишины — такая она громкая. Юнги затушил сигарету о раму окна и посмотрел на подрагивающую от злости девушку. — С этого и надо было начинать, новенькая. Добро пожаловать! — спустя какое-то время заговорил механик, подходя ближе и опираясь руками о фанерный стол, посмотрел Момо прямо в глаза и грустно улыбнулся. — Ты пока победила в конкурсе на самую грустную историю. Мы здесь все кого-то потеряли. — Да ну? — Ага. Ну. И чтобы ты знала. У нас тут очень странная компания. Особо не засматривайся на них. Рискуешь себе сердце разбить. Снова. Больше женщин у нас… — Так! Достаточно, Юнги, — Намджун перебил Агуста без зазрения совести. — Нам сейчас не до этого. Юнги усмехнулся. Они с Момо ещё несколько секунд переглядывались, а потом механик вышел прочь, оставив остальных без навязчивого запаха самокруток. — Не обращай внимания, — покачал головой Джин. Он принёс девушке большую кружку горячего чая. — Он у нас всегда такой. Не стоит обижаться. — Здорово, что вы переживаете за моё душевное состояние, но я рада уже тому, что меня не хотят убить. Он милый, по сравнению с теми, кого я видела в бункере каждый день на протяжении пятнадцати лет. — У неё яйца железнее, чем у нас, — заключил Минджэ, усмехаясь собственной шутке. — Спасибо за уточнение, — скривился Чимин. Он тоже вышел из вагона немногим позднее Юнги. — Ты ненавидишь отца? — вдруг спросил Леон. — Я ничего не чувствую по отношению к нему. Ненавижу? Люблю, забыв про боль, которую он мне причинил? Ничего. Просто хочу про него забыть. Никогда не вспоминать. И вырастить моего ребёнка там, где ему не придется узнать про то, что иногда люди готовы на всё — даже съесть другого человека — только бы выжить. Сохранить собственную жизнь. Он, — она положила руку на живот, — никогда не должен узнать об этом. Никогда.***
С белыми мутантами вышли говорить все вместе. Только за ручки не держались. Юнги до сих пор помнил, в каком состоянии их застал взбудораженный Намджун, за чьей спиной стояли не менее беспокойные Давон и Джин. Они с Чимином отскочили в разные стороны, как ужаленные. Воздух на двоих стал разряженным — разрядился. Стал обычным. Намджун что-то сказал, Чимин что-то ответил, быстрее механика справившись с истерично колотящимся сердцем. Впрочем, молчание Агуста никого не удивило. Никуда не хотелось идти. Некомфортно. Даже страшно. Что за чертовщина вообще? Хочется всё послать нахер. По-человечески. Нахер. Ожидаемо мутанты не говорили. Стояли и молча лупили своими чёрными глазами в душу. Намджун, как дурак, пытался что-то у них выведать. А они молчали. Чудики. Ладно хоть клыки не показывали, даже если они у них и были. В общем, не агрессировали, не нападали, не наставляли на них оружие, не угрожали жизни — что уже заставило расслабиться. Хоть немного. Совсем чуть-чуть. Решили, что оставят общение с мутантами до возвращения Тэхёна и Леона. Те как-то умели болтать с нечистью, порождённой концом света. Но мутанты ещё немного постояли рядом с локомотивом, а потом ушли. Не попрощались. Юнги подумал, что это к лучшему и сам поспешил в своё купе, закрылся и уснул, напрочь забив на собственные заморочки по поводу безопасности. Теперь Агуст снова курил, разглядывая ночное небо над собой. Сзади захрустел снег. Кто-то тяжело вздохнул, замерев от механика в одном шаге. — В детстве мне рассказывали, что однажды, когда в одном из крупных городов вырубили электричество, и весь свет исчез с улиц, погрузив мир в полнейшую темноту, люди испугались, увидев в небе «светящиеся облака». Они увидели Млечный путь впервые в жизни. Представляешь, Кафа. А мы видим. Ещё недавно были под землёй, видели только грязь, только копоть на стенах, а теперь. Смотри. Это правда прекрасно. — Ты всё-таки умеешь говорить красиво. Как ты узнал, что это я? Механик промолчал. Не станет же он в очередной раз признавать, что смог узнать сталкера только по звуку его шагов. — Сейчас не об этом. Давай просто помолчим? — Опять молчать? Ты ничего не хочешь сказать? Хоть что-то… Мы сделаем вид, что ничего не было? — А что было? Безжалостно. Им ведь ещё спать на соседних кроватях. Или нет? Иногда они делали так. А сейчас? Чимину захотелось развернуться и уйти, но он себя сдержал. Последний раз посмотрел в смольный затылок и сказал: — «Боязнь называть вещи своими именами — скверная зараза, Кафа». Так ты сказал? Хоть раз последуй собственным советам, идиот. Одинаково страшно встречать что-то новое и стараться не обидеть того, кто так дорог и важен. Просто Юнги совершенно не умеет признавать собственные чувства. Ему страшно. Сколько раз это повторить? Они ведь, на самом деле, все внутри переломанные. Позволить себе любить? Привязаться к кому-то? Механик такое не умеет. И противоречит самому себе. Чёртов Намджун с его наставлениями по поводу того, что причина что-то сделать всегда найдется, если дело касается того, кто важен так, как Юнги важен Чимин. Круг замкнулся. Сталкер ушёл. Юнги взял новую самокрутку.***
Утром Тэхён проснулся раньше Юнхо, выбрался из его горячечных объятий и направился к пустующей в столь ранний час душевой. По пути он встретил только Леона, дежурящего с ночи. В другом вагоне так же неустанно нёс свою вахту Минджэ. Леон только кивнул, подняв чашку в честь приветствия, снова вернулся к чтению книги, которую держит в руке. Совсем расслабились. И не боялись, что орда с бункера вдруг может настигнуть их здесь. Посмотрев на книгу, Тэхён вспомнил о дневнике Доктора Смерть, но решил оставить его прочтение на потом. Ранним утром Леон наверняка думает лишь о том, чтобы скорее лечь отоспаться с ночной смены. Душевую даже не закрыл на замок. Что ему скрывать? О бурной ночи знали все, кто живёт в одном с ним вагоне. Тэхён не всегда может сдерживать собственный голос. Пока никто не жаловался. И ладно. Не их дело. Спали и при худших условиях. Теплая вода обняла голое тело своим слабым потоком. Хрупкий воин запрокинул голову и расслабился. Решил забыть, что воду тратить за просто так нельзя. Иногда можно. Только бы смыть с себя остатки ночи, высохшие телесные жидкости, странные сны, вызывающие в душе бурю, хаос и разруху. Как ему мог сниться Чонгук? Да ещё и в таком контексте… Словно вместо Юнхо умело его трогал именно мутант. И не только трогал, и вообще… Бр-р! Забыть-забыть-забыть! Сложнее всего — объяснить причину непринятия телу — оно-то как раз ко всему готово и помнит из сна, как было хорошо. Предательская плоть, гормоны или что там отвечает за стояк?! Давно такого не было с утра после ночи, полной… полной — во всех возможных смыслах. Тэхёну была отвратительна сама мысль подрочить, когда в голове был только Чонгук. Когда любая мысль возвращала его к парню с горящими в темноте глазами. Просто, ну просто — слишком. Перебор. На ближайшие несколько суток — перебор впечатлений. Они же только выбрались из адского чистилища, из логова каннибалов, а Тэхён вот думает о пятнадцатилетнем мальчике так, что даже сказать стыдно — как. Поэтому хрупкий воин старается отвлечься. Думает обо всём отвратительном, что только может представить. Вот только Доктор Смерть в его голове внезапно говорит: «Любые его телесные жидкости…» — Блять! — Тэхён старается не кричать, но ругается всё равно достаточно громко. Хорошо, что его перебивает шум воды.***
— Димидия? Хомоновус? Эти учёные так любят развлекаться на латыни, — усмехнулся Леон, пролистывая дневник Доктора Смерть уже вечером. — А вот это интересно. Про прививки. Не помню точно, но что-то подобное я слышал буквально за год до катастрофы. Я и… моя семья всем их проставили. Что он сказал по этому поводу? — Что прививка подселяет в организм нечто, что вызывает болезни. Делает из человека димидию, зависимую от хомоновуса. — На счёт себя могу сказать только то, что по сей день у меня с организмом всё в полном порядке. — Прививка действует не на всех. — Тэхён покачал головой. — Мне не повезло. — Выходит, что твои родители сделали это с тобой? — спросил Чимин, случайно проходивший мимо купе Леона и заметивший там лучшего друга. — Ты же был тогда совсем маленький. — Этот Доктор сказал, что людям внушали кучу чудодейственных свойств вакцины. Они просто не знали. Наоборот, хотели защитить. — Ты прав, Тэхён. Тогда было весьма смутное время. Люди верили во всё подряд. — Но болезнь — это не всё, — снова заговорил Тэхён. — Прививка что-то делает с головой. Привитые становятся восприимчивыми к… — Телепатическому контакту, — закончил Леон. — Тут так написано. Очень интересно. Но к чему нам это? Или ты больше хочешь узнать не про димидию? Про хомоновуса. Или про Чонгука. Ясно же, что речь про него. Доктор с особой любовью расписывает опыты, которыми они получали мутацию эмбрионов. Он натурально горел идеей создать «нового» человека. — Я просто, — Тэхён запнулся. Потребовалось несколько вдохов, чтобы продолжить говорить. — Просто хочу понять, насколько глубокой может стать связь димидии и хомоновуса. — Мой мальчик. — Леон утешительно похлопал хрупкого воина по плечу. — Судя по тому, что этот сумасшедший писал в своём дневнике, эта связь рискует стать ужасающе глубокой.***
Ночью Тэхён не возвращается в своё купе. Бродит по вагонам, а потом выходит на улицу и садится на последней опущеной ступеньке. Весь день он шатался то тут, то там, а ещё игнорировал. Юнхо и Чонгука. От обоих прятался в делах и разговорах. А когда пришёл к Леону, почему-то знал, что Чонгук где-то рядом. Слушает, но не подходит. Конечно! В отличие от Юнхо, мутант прекрасно чувствовал, что происходит внутри хрупкого воина, и от этого последнему становилось только хуже. Он не хотел ранить Чонгука, только-только начинающего учиться быть человеком. Только глупый не увидит, как мальчик привязан к Тэхёну, как он хочет быть рядом, как впитывает всё, касающееся Тэ, подобно губке, впитывающей воду. Только глупый… Хрупкий воин глупым себя никогда не считал. И не был — точно. Поэтому сейчас так и сжался в комок, точно стараясь сжать весь свой внутренний разлом. Вернуть ему целостность. «Ты злишься?» «Я не могу понять». Хотелось улыбнуться. Вопреки. Просто вопреки. Чонгук не оставил выбора, ворвавшись в жизнь Тэхёна. И сейчас пришёл. Но не как снег на голову. Ведь его появление было лишь вопросом времени. «Не злюсь». «Это называется сомнение». Рядом стало вдруг тепло. Тэхён и не заметил, что замёрз. Прижался к чужому плечу, стараясь не думать. Просто выключить голову. «Сомнение?» — Да. Я сомневаюсь. «Как это?» — Просто не знаю, что делать дальше. «Жить?» Так бесхитростно. Просто? Они же справились с кошмаром «Ковчега». Выбрались из метро. И ещё целый день обсуждали возможные следующие пункты их пути. Карты со спутников взятые из Командного центра пришлись очень кстати. Чистые от радиации места. Жить дальше? Там? Просто жить. В природе человека всё усложнять, но Чонгук — хомоновус. Возможно, стоит прислушаться к тому, у кого в ДНК прописано стать новой ступенькой эволюции? Тэхён вдруг заметил какое-то движение в стороне. Резко обернулся. Чонгук уже встал перед ним, загораживая стеной от кого-то, кто выдал себя неосторожным (неосторожным ли?) движением у сухих кустов, близко прилегающих к железнодорожному пути и локомотиву. «Тише». Хрупкий воин встал рядом, но мутант не позволил ему выйти вперёд, преградив путь рукой. Тэхёну даже показалось, что парень зарычал, как тогда, когда сидел привязанным к стулу цепями и смирительной рубашкой. «Привет, Тэхён». Уже знакомое ощущение, когда безгласые буквы обретают не звук, а ощущение. Чонгук, правда, говорил голосом, похожим на его собственный, только более ровным и не перебиваемым заиканием. Один раз он уже имел честь говорить с этими странными существами. Сейчас всё повторялось вспять. — Вы же — совсем не те ребята, которые были со мной ещё в метро? Когда Тэхён заговорил трое «человечков» уже вышли ближе к ним. Чонгук настырно стоял на месте и не пускал его вперёд. «Мы — не те, но и те же самые. У нас один разум на всех. Мы учимся. Благодаря таким, как ты. Со временем сможем говорить и с другими, чтобы учить и помогать». — Это, правда, звучит жутко. «Для человека нормально — бояться того, что он не может осознать. От тебя это и не требуют». — А с ним? — Тэхён кивнул на Чонгука. — Вы можете говорить? «Он не хочет. Сильно сопротивляется. Не доверяет. Он как мы. Только больше похож на тебя. Будь с ним осторожен». Ну и советы! Особенно забавно им внимать, когда этот парень так его защищает. Быть осторожным? Сколько можно ему об этом говорить?! Доктор, команда, теперь ещё и другие мутанты! Просто оставьте в покое… «Мы будем рядом. Скажи своим людям, чтобы они больше не стреляли в нас». — А вы злопамятные. Это же было всего раз. «Просто просьба. Нам больно, когда в одного стреляют». Ну, конечно… Перед глазами снова встала девочка в белом платье. Ужасные воспоминания. Ужасное время. Очередная порция ужасных мыслей! — Ухо-дите, — сказал или прорычал Чонгук, отвлекая Тэхёна от новой головомойки из прошлого. — Да ладно тебе, Гуки. Они мне не навредят. Перестань. — Нет. — Да. Вот. — Тэхён показал на фигурки, быстро отвернувшиеся от них и точно растворившиеся в темноте. — Ты их прогнал. Они нам ничего плохого не хотели. Пока тебя не было, они нас защищали. Меня защищали. Так что я хочу быть им хотя бы немного благодарным. «А я не хочу». — Прекрасно! — Хрупкий воин вспылил. Наложилось пережитое за целый день сплошное болезненное раздумье. И разлом внутри. — Вот и стой тогда здесь. А я пойду. Спокойной ночи! — Возможно, Тэхён переборщил с повышенным тоном и сарказмом в голосе. Но в момент, когда он уходил, его это не волновало.Взвыл, — как собака, взвизгнул, Длился, злясь. (Преувеличенность жизни В смертный час.)
То, что вчера — по пояс, Вдруг — до звёзд. (Преувеличенно, то есть: Во весь рост.)
Поэма конца