You're Paranoid

      Я высаживаю почти протрезвевшую Джози в тихом переулке возле её дома. Она нерешительно смотрит на меня, её макияж смазан из-за слез, и тихо бормочет:       — Спасибо.       — Чёрт, мне жаль, — вздыхаю я. — Мне действительно жаль, Джози.       Она пожимает плечами:       — Неважно. Увидимся в понедельник.       Не неважно. Люди так говорят, когда ситуацию слишком трудно выразить словами. Но если она всё ещё считает меня реальным объектом, с которым достойна показаться в понедельник, я буду чертовски рада.       Когда я еду на юг по темной дороге, вдоль сумрачных лесов и пустых автозаправок, отпечаток чёрных радужек Шерил и её приводящие в ярость слова эхом звучат в моей голове: Потому что это произошло с тобой тоже, не так ли? Крепко сжимаю ручки руля. Она понятия не имеет, что со мной было.       Я не тусуюсь с лесбиянками.       Раздается новый голос в голове. Девушки, которая мне очень нравилась. Любила ли я её? Она сделала мне очень больно — это всё что я знаю. Дышу равномерно. Вдох-выдох, пытаясь притупить боль в груди. Я оставила всё позади. Действительно оставила всё позади.       Заезжаю в СанниСайд и глушу мотор. Сижу в темноте, отгоняя все плохие воспоминания и притягивая новые. Наконец, я учусь в нормальной старшей школе, и на севере у меня появилась своего рода подруга. Это хорошие новые вещи, которые заполняют дыры в стенах моего разума, оставленные после разрушения плохими вещами. Хорошие новые вещи хоть и надуманны, но сейчас они будут защищать меня.       Я сверкаю себе улыбкой в зеркало заднего вида. В последнее время, быть недовольной возле дедушки очень опасно. Поэтому мне приходится притворяться, по крайней мере, необходимо играть роль, пока не доберусь до своей комнаты. Мы, как и 12% южан, живем в одноэтажном Ривердэйле, с незапертой дверью и серой отделкой. Северные считают нас бездомными и жертвами экономического кризиса. Однако СанниСайдовцы о себе обратного мнения. Ведь вместе с потерей привычного образа жизни мы обрели колоссальный жизненный опыт и новый взгляд на действительность, которые нельзя купить ни за какие деньги.       Ржавый китайский колокольчик слабо звенит над дверью, а засохшие бегонии в покрышках больше похожи на несколько участков неопрятной жухлой травы. Сломанное барбекю валяется где-то в углу у дырявого шланга. Днем всё выглядит уродливо, но ночью, благодаря свету, пробивающегося через занавески, представить, что это не помойка намного легче.       — Я дома! — открываю дверь и сетку от насекомых.       Пока я кладу ключи от байка на блюдце и снимаю куртку, появляется дедушка. Его лицо выражает нетерпение. Ему уже за шестьдесят, полностью поседевший и с мягкой линией улыбки.       — Ты повеселилась? Сколько сердец разбила? — спрашивает он.       — Семьдесят. Не меньше.       — Что пила из алкоголя?       — Текилу, водку и джин-тоник. На полпути домой я отпустила ручки руля, и Иисус вез меня оставшуюся часть дороги.       Дедушка смеется и гладит меня по голове:       — Рад, что ты повеселилась.       Мы оба знаем: я никогда не выпиваю за рулём и не разбиваю никому сердца, так что это своего рода наша ненормальная шутка. Хромая, он идёт за стол, где его ждут газета и чай.       — Ты принимал лекарства? — спрашиваю я.       Дедушка вздыхает:       — Да. Конечно. Не стоит обо мне так беспокоиться.       Я смотрю на плиту. Она заставлена пригоревшими кастрюлями и сковородками. Пол запачкан, и точно могу сказать, что дедушка не открывал занавески весь день. Но это не его вина. Некоторые дни лучше, чем другие. В этом нужно винить местных отморозков, Упырей, которые избили его до полусмерти. Если бы в тот вечер я была с ним, а не в Змеином баре, я бы им перерезала глотки. По крайней мере, двоим точно. Но всё что сейчас моих силах — это мыть посуду и попытаться не беспокоить дедушку. Так я и делаю.       Он всё, что у меня есть.       Я включаю горячую воду и выжимаю моющее в кастрюлю:       — Завтра после школы я помою окна, хорошо? За лето они стали очень грязными.       Дедушка едва улыбается, но это не настоящая улыбка.       — Как скажешь, милая. Мне завтра надо поработать, но я вернусь до темноты.       В свои шестьдесят два он работает реставратором: берет подлинные картины и антикварные вазы, и приводит их в порядок для северных богачей. Но после больницы для него наступило тяжелое время сохранить эту работу. Заказов в Ривердэйле всё меньше и меньше.       — Если хочешь, приготовлю завтра обед, — предлагаю я.       — Не нужно. Я закажу пиццу.       — Ладно, — я хмыкаю, но всё равно достаю из морозилки цыпленка, чтобы разморозить.       — Я немного устал, — дедушка тянется, чтобы поцеловать меня в макушку.       От него пахнет медикаментами и грустью. Он как разорванная папиросная бумага и высушенная солнцем соль.       — Хорошо. Приятных снов, — я сжимаю его руку, он сжимает мою в ответ, перед тем как начинает медленно идти к дивану.       Дедушка всё ещё двигается робко, как будто за каждым углом его кто-то ждет, чтобы причинить боль. Сегодня будет спокойная ночь, если он не соврал мне, что принял лекарства.       Я вздыхаю и тру кастрюли сильнее. Направляю свою ярость в нужное русло и усиленно начищаю кухонный шкаф: столешня блестит, линолеум скользит, а раковина чище, чем уголовное прошлое Саутсайдовских Змей. Снимаю одежду и захожу в душ, стирая с себя остатки выпивки, сигаретного дыма и роскошной вечеринки Вероники Лодж. Я выхожу, больше окутанная запахом жвачного шампуня, не тестированного на животных, нежели ароматом расстроенного подростка.       Обматываюсь полотенцем и смотрю в зеркало: осматриваю повреждения моей души после сегодняшнего вечера. Мамины вьющиеся волосы и папины теплые, цвета корицы, глаза смотрят на меня. В середине немного золотистые. Папа говорил, что они похожи на маленькие осколки топаза. После этого сравнения, я ещё с большей гордостью называю свою фамилию, но смешно накрашенная женщина из регистрационно-экзаменационного отдела Ривердэйла, сделала ошибку в моих правах, поставив ударение на первый слог, и вот я здесь, всё ещё борюсь за правильное произношение своей фамилии в городе.       До сих пор странно видеть свои волосы в зеркале. Розовые пряди совершено не портят меня. Занятия спортом делают тело привлекательным. Но моё лицо такое же, как всегда: широкий нос и острый подбородок. Небольшое количество серых теней, которые я наношу каждый день, смылось, делая меня измученной. Мой низкий рост — уродлив. Моя походка, покачивая бедрами — уродлива. Моя ориентация — уродлива. Я попрежнему уродливая. И я смирилась с этим.       Да, я такая. Сейчас я — Новенькая из Саутсайда в Старшей школе Ривердэйла, но скоро моё напускной очарование исчезнет, и они дадут мне другое прозвище — Саутсайдовская Уродина. Во всяком случае, должно быть так. Будет логично и правильно назвать меня так. Мне нравится думать, что быть милой — одна из моих сильных сторон, за минусом избивание парней, которые это заслужили. Поэтому буду милой. Буду держаться подальше от всех. Никто ведь не любит бунтарок или уродин. А если и так, это не хорошо для них. Я шумная, агрессивная и саркастичная. СанниСайд научил меня этому.       Он научил меня отделяться ото всех.       Я вздыхаю и падаю на кровать. Моя полинявшая, но всё ещё мягкая плюшевая панда, ждет меня. Обнимаю игрушку и зарываюсь лицом в её грудь с надписью "сделано в Китае".       — Я опять облажалась.       Кажется, её черные глаза-бусинки говорят мне: Да, знаю, Тони. Но из-за этого я не люблю тебя меньше.       Мне удалось поспать четыре часа, прежде чем в комнате включился свет. Я быстро сажусь, протирая глаза. Снаружи всё ещё темно. Дедушка стоит в дверному проёме, трясясь под пледом, как лист. Я скидываю одеяло и иду к нему.       — Снова? — спрашиваю я.       Он кивает, взгляд стеклянный и направлен в какую-то дальнюю точку. Я обнимаю его рукой за плечи и веду обратно к дивану.       — Извини, — шепчет он, когда ложится обратно.       Я накрываю его и улыбаюсь:       — Всё хорошо. Пойду, возьму надувной матрас и посплю здесь с тобой.       Когда я кладу матрас на грязный ковер и ложусь на него, пружины прижимаются к моей груди, заставляя меня несколько раз устроиться поудобнее. Только тогда я беру старика за руку.       — Всё в порядке. Я здесь.       Паника дедушки отступает, и он медленно кивает, сжимая мою руку своими ледяными пальцами. Иногда он что-то мямлит во сне, произнося слова, которые я не могу разобрать или не хочу, и всё о чем могу думать так это о том, что точно убила бы этих ублюдков, будь они сейчас здесь. В тот вечер я должна была быть с ним…       — Прости меня…       Во сне дедушка похож на маленького ребенка. Я обнимаю его, прижимаясь ближе, и с трудом засыпаю, окутанная запахом медикаментов и грусти.

***

      В понедельник в школе после вечеринки действительно неловко. Многие знают, что произошло нечто позорное, но никто не может вспомнить, что именно. Кто-то использовал слишком много зубов во время поцелуя? Или кто-то забыл сказать кому-то, что они расстались? Может кто-то положил Ментос своему бывшему в колу с ромом? Или может кто-то из девушек переспал друг с другом под джингл-джанглом? На вечеринке всегда найдется хотя бы одна лесбиянка.       — Вот что я сделаю! — воскликнула я, поедая ужасный сэндвич с тунцом. — Я распространю слух, что она Ледышка в постели. Ударю её по больному месту метафорически, ну и в прямом смысле.       Джози поднимает бровь, грызя молодую морковку:       — Ты действительно её так сильно ненавидишь?       Сегодня утром на парковке Джози ждала меня с улыбкой. А сейчас ест со мной ланч. Это ведь чудо.       — Тони! — какой-то парень, которого я до этого никогда не видела, подсаживается ко мне. — Это правда, что ты и Шерил Блоссом целовались на вечеринке у Вероники Лодж, а потом ты её ударила?       Я перестаю жвать свой сэндвич, когда весь мой вид говорит: Что это за Gossip Boy передо мной?       — Кевин Келлер, — он представляется, подперев свой подбородок руками. — Главный информатор Сине-Золотого и режиссёр в Департаменте Драматических Искусств Школы Ривердэйла.       — А, я наслышана, что ты лучший в этом деле. Имею в виду, в сплетнях, — я отвечаю, воспользовшись тем, что Келлер, наконец, замолчал.       Но, судя по всему, он не почувствовал себя неловко.       — Во-первых, не я и Шерил, — исправляю я его. — Это она поцеловала меня. И везде размазала свои ядовитые слюни. Это был не поцелуй, а какая-то катастрофа. Мне пришлось ударить её из-за лизаний. Во-вторых, вам нужно остерегаться эту девушку. Передай это всем.       Мой гей-радар вычислил в этом парне гомосексуалиста, и он действительно походил на школьную сплетницу. Келлер нетерпеливо кивает и кидается к своим ребятам за столик.       Джози скрещивает руки и фыркает на меня:       — Что? — я пытаюсь выглядеть невинно.       — Зачем ты распространяешь этот слух?       — Сила сплетни уничтожит Рыжее Зло в своём логове, куда не могут попасть мечи!       Джози трясет головой:       — Ты такая странная.       — Я также очень воодушевлена, чтобы заморозить выражение лица Блоссом в янтарь и сделать ожерелье из него, когда она узнает, что все о ней говорят. Месть сладка.       — Что она тебе вчера сказала, что ты её так возненавидела?       Я прочищаю горло:       — Просто, знаешь. Она оскорбила тебя. Затем оскорбила меня, и это определенно не круто, потому что меня запрещено оскорблять. Шерил определенно сделала отрицательную вещь, а согласно закону, поступать так иногда плохо. Поэтому надо ей отплатить. Око за око и всё такое.       Джози растеряно наклоняет голову, и из её рта свисает морковка. Вношу ясность.       — Шекспир так сказал.       Входит Блоссом со свитой из двух брюнеток, не могу даже вспомнить их имена, они пытаются выглядеть также божественно стильно и беспощадно как их Сиропный Диктатор, но всё равно не дотягивают. Джози быстро подскакивает, хватая свой ланч и запинаясь, произносит:       — Извини. Мне надо идти.       — Ммм, да? Уверена?       Она убегает из столовой, теряя по дороге много маленьких морковок. У уборщика, стоящего в углу, появляется такое выражение лица, впрочем которое лишь чуть-чуть отличается от его обычного я-стану-серийным-убийцей-мелких-засранцев. Видимо Джози не хочет, чтобы Блоссом узнала, что она тусуется со мной.       Я качаю головой и смеюсь в сэндвич, выплевывая тунец по всему столу. Нет. Тот, кто надменен и эгоцентричен, понятия не имеет, как уживаться с другими людьми. Шерил понятия не имеет, через что Джози, или кто-то ещё, проходит. Включая меня. Я встаю, выбрасываю ланч в мусорку и иду на следующий урок. Нет смысла есть в одиночестве, и выглядеть идиоткой без друзей.       Сентябрьский день свежий и холодный, но солнце ещё греет. Старшая школа Ривердэйла выглядит, как любая другая: кирпичное здания и вестибюль с высокими колоннами. Здесь есть гигантский двор, засеянный газоном, много деревьев, скамеек, и даже фонтан. Над входом — бронзовые буквы, позади — стадион, на котором Бульдоги чаще выигрывают, чем проигрывают. Это центр Ривердэйла, во всей своей красе и умеренности.       В Старшей школе Саутсайда, по крайней мере, были нецензурно изрисованы шкафчики и происходили драки на переменах, что добавляло остроты. Но в этом месте это было ничем — ничем, кроме старых воспоминаний, продирания через уроки и домашние задания в одиночку. Конечно, до прошлого вечера. Сейчас я на коне фальшивой популярности без настоящей прочной власти. Это немного удивительно.       На полпути к литературному классу мне снова попадается она, но уже без своего конвоя.       Шерил разговаривает с директором Везерби: лысым мужиком в костюме, который пахнет сигарами и кучей претензий. На удивление рядом с ним, высокая и непринужденная Блоссом смотрится, как маленький гном. Её припудренное лицо издалека выглядит хорошо, что сильно меня злит. Я хотела увидеть синяк или, по крайней мере, небольшое покраснение. Они не видят меня, но мне их прекрасно слышно.       — Не позволяй этому держать себя здесь, Шерил. Я знаю, что для тебя это сложно, но это не очень хорошее оправдание, чтобы разрушить своё будущее, — говорит директор. — Ты можешь запросто поступить в любой колледж. Не разрушай это для себя.       Глаза красногубой остаются холодными, но на секунду я вижу вспышку злости в них. Она быстро гасит её, и голос становится ровным и целенаправленно приятным — таким приятным голосом ты просишь взрослых оставить тебя в покое.       — Я это знаю. Спасибо за ваш вклад, мистер Везерби.       — Нет, ты не знаешь, Шерил. В этом и проблема — ты не знаешь. Твой брат был бы горд за тебя…       Блоссом замечает меня за плечами директора. Улыбается ему, совсем не искренней улыбкой, и похлопывает его по плечу.       — Изивните, но мне нужно идти. Меня ждут.       К моему удивлению Шерил идет ко мне. Везерби наблюдает за ней позади. На лице рыжеволосой остается выражение, бросающее в дрожь.       — Привет. Извини, что не встретилась с тобой за ланчем, — говорит она.       — Эм, что?       Блоссом наклоняется, её изящные пальцы скользят по моим волосам. Она оставляет за собой стойкий шлейф парфюмерной воды из пионов и диких роз. Карие глаза впились в меня. Её голос становится таким тихим и сиплым, что становится похож на раненного животного, а не на сладкую девочку, которой она была секунду назад.       — Притворись, что ты моя подруга.       — Дай мне хоть одну вескую причину, почему я должна об этом хотя бы подумать, — сердито шиплю я в ответ.       — Пенни Пибоди. Это её имя, не так ли?       Это имя отбивается рикошетом боли в груди. Как, чёрт, эта злыдня узнала о ней?       — Посмотри на свою дрожь. Ты даже физически реагируешь на её имя. Должно быть тебе ужасно больно. Притворись моей подругой, или я назову это имя снова. Громче.       — Ты не сделаешь…       — Пенни…       — Я ждала тебя в столовой! — говорю я достаточно громко, чтобы услышал Везерби, но ему не видно моего лица.       Я свирепо смотрю в глаза Блоссом, когда она снова начинает говорить мягким голосом.       — Моя вина. Пойдем. Я куплю тебе салат, — она обнимает меня мертвенно-бледной рукой за плечи и уводит.       Каждый нерв в моём теле на пределе. Меня трогают без разрешения! Ребра Шерил прижимаются к моим, а наши шаги до жути синхронны. Она ни разу не оглянулась, как и я. Когда мы покидаем длинный коридор первого этажа, Блоссом отпускает меня, и я отталкиваюсь от неё, как будто меня ударили раскаленной кочергой.       — Что это была за хрень? — рычу я.       — Это я должна быть оскорблена, — холодно произносит рыжая. — Ты распространяешь обо мне слухи. Ударить меня было не достаточно, кровожадная корова?       — Я наслаждаюсь придумыванием всевозможных "королевских" падений, — отвечаю я. — И корова? Это самое остроумное, что ты смогла придумать?       — Надеюсь, ты понимаешь, насколько это точно.       — О, да. Но тебе нужно придумать что-то пооригинальней, Червовая Дама.       — Смешно. Но придется расстроить тебя — моя репутация в полном порядке. Я годами создавала её, и несколько секунд клеветы от пресытившейся Саутсайдовской мерзавки не затронут её.       — Это я пресытившаяся? — насмехаюсь я. — А тебя, тогда как назовем? Алмазной?       — Давай не будем играть словами…       — Давай.       — В отличие от тебя, у меня есть личная жизнь. Я не могу позволить себе впустую потратить время на спор о деталях, которые делают тебя полной идиоткой.       Блоссом пытается медленно обойти меня, но я блокирую её своим телом.       — Ты всё ещё не извинилась перед Джози.       Шерил посмеивается:       — Она этого не достойна. И прекрати использовать свои инстинкты защиты как предлог, чтобы преследовать меня. Делай это просто так, как все остальные одержимые мной в этой школе.       — Интересно, как ты оторвала голову от подушки, с таким то размером эго? Все, у кого действительно есть мозги, не любят тебя, Блоссом.       — Тогда зачем распространять слух о том, что я лесбиянка? Осознаешь ты это или нет, но это очень специфический слух. Ты, должно быть, использовала его как прикрытие на вечеринке? Придумала его в спешке, верно? Это была твоя первая мысль, не так ли? Ты должна почитать труды очень умного человека — Фрейда.       — А это — внушающая страх конструкция, которую ты должна попробовать, кулак называется.       — То есть, ответ НЕТ, на мою просьбу прекратить какие-либо слухи?       Её глаза смертельно холодны, но, по какой-то причине, это заставляет меня улыбаться ярче.       — Оо, теперь я собираюсь распространять слух ещё больше. Спасибо, что дала понять, что тебя это раздражает.       Подмигиваю ей и ухожу. Хоть Блоссом и не показывает эмоций, я всё же заметила на её лице крошечный проблеск раздражения, прежде чем развернулась. Этот раунд выиграла я.       Звонит звонок об окончании перемены, и из столовой начинают выходить студенты. Я продолжаю разрабатывать план: буду надоедать Красной Выскочке, пока она не извинится перед Джози. Шерил действительно виновата. Всего два слова и я бы отстала от неё. Но нет! Ей необходимо быть упрямой и очень самоуверенной, поэтому…       Кто-то сильно хватает меня за запястье. Я оборачиваюсь, чтобы накричать или, возможно, подраться, когда неясный красный вихрь тянет меня к себе, прижимаясь и затмевая всё вокруг. Я едва замечаю вспышку карих глаз, перед тем, как моё лицо обхватывают холодными ладонями и целуют, пробуя языком на вкус мои губы и язык, затем исследуют черешневыми губами изгиб рта. Всё горит. Я не могу дышать. Поцелуй меня заморозил, заблокировал на месте, полностью обездвижил. Колени слабеют, и я издаю глупый тихий стон.       Затем понимаю, что красный вихрь с черешневыми губами — Шерил, мать её, Блоссом. И понимаю, что чёртов поцелуй прямо перед всей школой. Все вокруг свистят, перешёптываются. Я чувствую аромат пионов и диких роз, вкус сладкого перца и мяты её рта на своём языке. Наконец, отпуская меня, она наклоняется и шепчет:       — Если хочешь войны, Топаз, ты её получишь.       Целых сорок секунд, после того, как Шерил Блоссом поцеловала меня и ушла, я была слишком потрясена, чтобы двигаться. Меня словно принесли в жертву главной жрице Старшей школы Ривердэйла у всех на глазах. Сучка не могла выбрать более идеального времени, вся толпа, идущая после ланча увидела это, а я, идиотка, случайно нашла идеальное место — единственный коридор, который связывает столовую с кабинетами на первом этаже.       Я бросила ей вызов, и она атаковала меня, как львица.