—…Давай, слезай. Вот так… Осторожно. Осторожнее, говорю! — рыжая уже успела слезть с изрядно выдохшейся под двумя всадниками лошади и суетилась рядом, стремясь стать хрупкой опорой для него.
Капли пота, выступившие на лбу от пульсирующей боли в изорванной капканом щиколотке уже щиплют глаза, и Кирштайн со стоном наконец-таки сползает с топчущегося на месте животного. Худая спина рядом заметно прогнулась под тяжестью его руки, но Сигрид выстояла, обняв за пояс.
Путь сюда занял добрых полдня. Уставшие, замученные в разной степени, они будто выброшенные на произвол судьбы щенки жались друг к другу, время от времени пропуская по телам холодную дрожь от пережитого и настороженно глядя по сторонам.
Но все уже позади.
Адская гонка от смерти прекратилась, враг повержен, они здоровски помяты, но живы.
Подоспевшие солдаты засуетились вокруг, бесстрастно разделяя их порознь. Раздраженный Жан упрямится, огрызается на попытки какого-то паренька отвести его в лазарет и изо всех сил старается удержать в крепко стиснутой ладони чужие теплые пальчики, выглядывающие из-под своеобразных бинтов. Единственное, что держит угасающее от общей усталости и потери крови сознание на плаву.
— Инструктор Шадис требует вас в кабинет командора Разведкорпуса для рапорта.
Голос доносится будто со дна колодца, и Кирштайн осоловело оглядывается по сторонам, стремясь найти источник звука. Куда там — перед глазами плывет похлеще чем после самой бурной попойки.
— Сигрид… — тихо зовет он огненное пятно в этом смазанном мире, однако оно поспешно отчаливает, оставляя после себя пустоту в ладони. Хочется поспешить за ним, но тело временно отказывается слушаться под влиянием засыпающего мозга.
Чернота все-таки сомкнулась над головой.
Жан Кирштайн не был гением.
Однако его природной смекалистости хватило на то, чтобы понять — его объект воздыхания стал стремительно меняться с того момента.
Когда та соизволила навестить его спустя аж две недели, в гордом одиночестве и с кульком орехов в кармане, парень ее не узнал. Остались неизменными бледное личико, забывшее о румянце, волнистый каскад медных волос, расплескавшийся по плечам и капризный изгиб губ, вкус которых приятно волновал душу — но внутри этой симпатичной оболочки засел некто другой. Отстраненный, рассеянный, с пустыми глазами-стекляшками и крошащий скорлупой от разгрызаемых орехов на его постель.
А еще, сука, Жан не был слепым.
И как бы изворотливая девка не стремилась прикопать свои эмоции в грунт души и отгрохать сверху им могильную плиту, он успел увидеть достаточно.
Ты никогда не была настолько смущена, как в тот день, когда Смит не дал тебе, калеке, упасть. В моих объятиях ты так не краснеешь.
Она позволяет приобнять себя. Ладонь парня на нежном изгибе талии чувствует легкую дрожь, но это длится лишь мгновение — Сигрид покосилась на нахальную руку и продолжила жевать орехи как ни в чем ни бывало.
Саша рассказала мне, что ты не ночевала в казарме. Ну и где же ты тогда была, а?
Уткнувшись носом в нежный висок подруги, Кирштайн прислушивается к ее невинному щебету. Что-то об орехах в шоколаде, подаваемых на десерт в ее семейке. Чувствует, как рыжевласка буквально вытравливает так не свойственную ей болтовню, лишь бы не повисала неловкая пауза. Парень нетерпеливо ловит худое личико за подбородок, разворачивая к себе.
Я, блять, готов отдаться на корм титанам за то, что тебе по нраву этот гребаный мужик.
Жан злыми зеленоватыми огоньками окидывает вмиг притихшую Сигрид и сминает ее губы в ревнивом, напористом поцелуе. Где-то внизу остро кольнуло возбуждение, но тут же утихло.
Целовать Вагнер все равно что ледяную статую.
— Не надо, — вымученно мямлит она и отодвигается. Некоторое время сопит, обводя взглядом пустующую койку напротив — видно, собирается с мыслями. Подобное замешательство злит мальчишку еще сильнее, и обида волной выплескивается наружу.
— Где ты была, Сигрид? — взрывается он, едва ли не вскакивая, остановила лишь снова завывшая боль под повязкой. — Ты ночевала не в своей казарме и приперлась обратно только под утро в одной простыне! Что, отчитывалась по полной программе перед…перед Смитом?!
Орешки рассыпаются по полу деревянными бусинами, когда рыжая подлетает на ноги и с потрясением таращится на неожиданно распсиховавшегося Жана. Конечно, она знала, что ее друг не в ладах с контролем эмоций — под их влиянием он и в драку полезет, и лишнее сказанет, но подобная вспышка была совсем уж внезапной.
Прожигаемая обиженными медовыми глазами она застывает, крепко сжимая лишенный лакомства кулачок.
— Да, подружка твоя много чего интересного рассказала, — выдержав паузу для того, чтобы перевести дыхание и растереть вспыхнувшие маковым цветом щеки, Кирштайн продолжил. — Но я и без картофельной догадался. Видел, как ты на него смотришь. И он на тебя. И что-то я не припомню, чтобы ты вместе с нами круги наворачивала вокруг корпуса после той ебаной пьянки в баре. Выслужилась другим способом? ПОДСТИЛКОЙ КОМАНДОРСКОЙ ЗАДЕЛАЛАСЬ, СИГРИД?
Серые глаза напротив темнеют как небо перед грозой, превращаются в две щелки.
«Перебрал» — рассеянно пронеслось в мозгу. «Хер она такое простит».
Но возможность извиниться Сигрид не предоставила. В ответ на громкие слова прилетела не просто дамская пощечина, что было бы вполне ожидаемо. Это был меткий удар точнехонько в челюсть, смачный, с присвистом, от которого булькнула вся тысяча граммов плескавшегося мозга в черепушке и захрустели зубы.
«У Райнера что ли уроки брала, сучка» — подумал Жан, ошарашенно сплевывая сгусток крови в ладонь и проверяя языком, все ли зубы во рту в наличии. Несколько умерив пыл, взглянул исподлобья на рыжую.
Та молчаливо возвышалась над ним, покачиваясь с носков на пятки и размеренно тряся кистью — удар болезненным был не только для Кирштайна. А лицо… Каменная от ледяной злобы морда хищного зверя, рассматривающего свою добычу. Наверное, именно об этом выражении лица Конни и рассказывал, когда окончательно довел девушку своими туповатыми шутками за очередным обедом — клялся, что после увиденного кусок в горло не лез. Не догадывался, что своими подъебками попал в больную для нее точку. Про связи с мужчинами упоминать не следует ни в каком контексте.
В особенности с конкретной личностью.
К лучшему то, что Сигрид ничего не говорит, а просто кидает на колени кадета свой белый платочек и уходит. Чистый квадратик ткани, нежный, испрещенный тонким кружевом по краям, объект из абсолютно другого мира, который мог бы впитать в себя солоноватую кровь с разбитой губы. Но Жан оставит его нетронутым, бережно свернет в маленький треугольник и припрячет.
Для нее эта вещица была как память об отчем доме, где таких платочков наверняка было десятки, но тут, в холодных стенах училища — ни одного даже близко похожего.
А для него — символ прощания. И память о ней.
***
На улице противно моросит, однако прохладный воздух приятно обдувает разгоряченную голову, унося с собой в потоках все склизкое-плохое.
Пока окончательно не задубев сидеть на выточенных из темного камня ступенях у одного из входов (идиоты на карауле снова куда-то свинтили и оставили двери без охраны), Сигрид торопливо делает самокрутку. Психует из-за вновь разорвавшейся бумажки и вышвыривает ее в траву перед собой, предварительно ссыпав пахучий табак обратно в холщовый мешочек. Пятая бумажка по счету. Предпринимает попытку покурить номер шесть.
Заледеневшие пальцы наконец-то мастерят тонкую сигаретку, которая тут же кочует в вишневые губы. Чиркнув спичкой, Вагнер подпаливает скрученный кончик и глубоко затягивается, выпуская из легких сизое облачко дыма, которое почти сразу же гибнет под микроскопическими капельками дождя.
Подгоревшая спичка падает на мокрую землю.
Не стоило его бить, правда же.
Но в порыве горькой обиды и не такой номер выкинешь.
Никакая она не подстилка. Под налетом чувств, обильно приправленных хмелем, позволила себе отдаться моменту — разве у нее одной случалось подобное в жизни?
Оказывается, обнажаться перед тяжелым, сочащимся похотью взглядом мужчины охуенно приятно и возбуждающе. Возможно, еще и капельку стыдно.
Сигрид судорожно вздыхает и делает новую затяжку, выпуская струйки дыма через ноздри. Видно, нескольких недель было маловато, чтобы забыть произошедшее. Да и заместить полученный опыт другим не получится. Чужие объятия и поцелуи противны как горькая редька.
Тело чуть ли не горит под сухими ладонями, податливо льнет, отвечает на каждое прикосновение мощными разрядами желания внизу живота. Чертовски хорошо. Но инстинкт требует большего, заставляет развести ноги, бесстыдно тереться об мужское естество и скулить от наслаждения. Как дворовая куртизанка.
Зажав сигарету в зубах, Вагнер запускает тонкие пальцы в шевелюру и яростно ее лохматит. Как будто это поможет вытравить нахлынувшие воспоминания из башки.
— Ты ведь останешься? — неожиданно в наступившей тишине вопрошает он, перебирая янтарные пряди в пальцах. Взлохмаченный, расслабленно развалившийся на спине командор без идеально сидящей формы — невиданное зрелище. Ревниво раздумывая над тем, сколько женщин до нее видели Эрвина таким, Сигрид тычется слегка вздернутым носом в его плечо и косится единственным видным блестящим глазом.
— Возможно, — удобно закинув ножку на чужой живот (неслыханная дерзость), она устраивается под боком и сонно мигает. Почти звериный по своей страсти акт любви выбил последние силы. — Если не будете против.
Остаться значило подчиниться. Позволить случаться их сближению снова и снова. Плохо ли это? Возможно. Сигрид упорно казалось, что в один прекрасный момент она попросту надоест, и ее место займет какая-нибудь другая молоденькая дурочка. Чертовы установки, в прямом смысле слова вбитые матушкой, не давали даже допустить мысль о том, что существуют другие исходы.
Мужчины — зло.
Воспользуются и бросят.
В стремлении не допустить этого и последующих душевных мук, рыжая уходит первой. Шатающейся тенью от легкого похмелья и тупой боли между ног, облаченная в простыню (куда делась вся чертова одежда?), она выскальзывает из спальни в смежный с ней кабинет, а после — в залитый утренним солнцем коридор.
Так будет лучше.
Но точно ли это?
Уже бесполезный окурок падает рядом со сгоревшей спичкой и гаснет от микрочастиц воды в воздухе. Задумчивая Сигрид кладет подбородок на прижатые к груди колени.
Как ни отрицай, а влечет ее только к одному человеку. И это сильное, разрушающее все на своем пути чувство не перебьешь ни игнорированием, ни лаской другого. Чувствуя себя заклейменной, привязанным призраком к дорогому сердцу месту, она рано или поздно вновь переступит порог злосчастного кабинета в вечных сумерках и столкнется с льдисто-голубыми глазами. Избегай — не избегай, а исход будет все равно только один.
Притоптав и без того потухший окурок носком сапога, Вагнер поднимается на ноги.
***
«Я знал, что ты вернешься» — думает Эрвин, откладывая в сторону перо и воззрившись на практически бесшумно проникшую в кабинет тень. По старой привычке рыжая стоит как вкопанная, спрятав руки за спину и смотрит по-совиному. «По-другому и быть не могло».
В последние дни командор уже стал сомневаться, что это случится: упрямая девчонка делала все, чтобы поменьше мелькать на виду, а если уж и выходило столкнуться, то беззастенчиво глядела куда угодно, только не на него. Он, конечно, мог воспользоваться своим положением и попросту потребовать вызвать кадета к себе для продолжительного разговора. Но не стал. Чувствовал, что юная, неопытная в делах любовных девушка попросту запуталась, и ей необходимо побыть одной. Она четко дала это понять, когда утром Смит обнаружил в постели около себя только ямку от теплого тельца да парочку медных волосков на своем плече.
Рыжая кошка медленно бредет в обход стола, и, не сводя внимательных глазенок, опускается на его колено. Эрвину это нравится, чертовски нравится. Наслаждаясь ее трогательными касаниями губ к скуле, щеке, шее, он щурит глаза как довольный кот и привлекает ее поближе к себе.
Набегалась.
Гордая Сигрид сдалась.
