Бог покинул меня

Сжигай мои лёгкие горечью боли Что ты ощущал, пока я был в коме. Они лежат в три часа ночи на холодном полу Антоновой квартиры в комке из одеял и подушек, ведь на кровати — жарко, совсем не то, как говорит Антон, атмосферы, мол, не хватает. Он пьяно — точно помнит, что не пил, но пусть, решает — смеётся и даже немного задыхается, на Эдово «потому что курить надо меньше, долбоеб» неизменно отвечает просто и со смыслом — «пошёл нахуй». Но после этого всё равно притягивает к себе, рукой надавливая на затылок — чтобы склонился, дебил, — чтобы поцеловать его по-быстрому — на самом-то деле просто-напросто прижаться своими губами к его на пару секунд. Борется, правда, с желанием укусить ещё, но отстраняется раньше — не хочет потом в двадцатиградусную жару в водолазках ходить, пидором прослыть во дворе и на работе — тем более. Только он знать может, какой у него тупой и мстительный парень. Остальным не обязательно. Остальным не нужно — посчитают ещё, что Антон ебнутый какой. Об этом им знать не нужно тоже. Они лежат совсем-совсем рядом, одна нога Антона зажата где-то между скомкавшимся одеялом и вечно холодными ступнями Эда, Антону даже кажется, что он нарочно так всегда делает — греется об Антона, ничего не говоря ему. Он, в принципе, не против. Лишь бы рэп не начинал читать снова. Эд зевает даже слишком часто, грозясь вывихнуть себе челюсть, и Антон сам себе говорит, что ни в какую травматологию он среди ночи не поедет — даром что за окном потихоньку светлеет уже, и, вроде как, наступает утро. Утром тоже не поедет, решает. Разве что за поцелуй. И если следующей ночью он трахнет Эда, а не он — мозг Антона. Романтика постоянных отношений. Ноги переплетены, но и этого не хватает — ладонь Антона лежит поперёк живота Эда, в такт каждому его вдоху и выдоху опускаясь-поднимаясь, пока сам Антон отдавливает головой ему руку, потому что подушка — совсем не то. Так гораздо удобнее. Так правильнее. Ко всем своим ритмам дыхания и сердца Ты открыл мне дверцу, и я загорелся. Антону приходится убрать руку с нагретого места — хотя бы для того, чтобы заткнуть рот Эду, когда тот вновь показушно зевает — даже слишком. — Актёр из тебя хуёвый, Эд, даже не пытайся. Он хочет, наверное, возразить ему в ответ, но руки Антон не убирает — и в ход идёт запрещённый приём: Эд высовывает язык и старательно облизывает и слюнявит ладонь Антона, пока он не убирает её с тихим «фу, блять» и следующим за этим: — Пиздец ты мерзкий. В отместку Антон хочет даже вытереть руку об его футболку, но ладонь сухая. Не придаёт этому значения — не успевает, потому что Эд крутит ручку этой заебавшей Антона шарманки в который раз: — Давай спать, а? Это романтично до пизды всё, конечно, но у меня спина болит уже. Я просто тебе цветов завтра с клумбы нарву, идёт? Чем тебе не романтика? — Заебись, — резюмирует Антон, но не согласиться не может — чем ему не романтика? Пива и пельменей ещё, и можно под «Бойцовский клуб» лезть друг другу в штаны после нескольких бутылок тёмного. Чем ему не романтика? — Хочу тогда сирень. Эд качает головой. — Сирень не получится. Баба Маша из соседнего подъезда пизды даст — сама выращивает, будто делать ей нехуй больше. Как насчёт ромашек? — Банально. — Нет. — Да. — Нет. — Да. — Значит ромашки, — кивает Эд. — Будешь в инстаграм фотки кидать, мол, не в деньгах счастье, а в обоссанных цветах, где живут насекомые. Будешь моим милым мальчиком, да? — Я могу прямо сейчас достать из холодильника бутылку пива, а после этого выебать тебя, не снимая носков, — парирует Антон, зарываясь рукой в короткие — вернул бы ему кто две тысячи седьмой — волосы Эда, чтобы оттянуть их назад. Потому что бесит. — Мужественно, — соглашается Эд, отбиваясь от заигрываний Антона. — Ты заебал, Антон, хватит, я налысо скоро побреюсь нахрен. И пусть нас шатает от ветра как маятник К звездам летит наш китайский фонарик. Эд смотрит на то, как Антон из пачки сигарет — пидорских каких-то, честное слово, с кнопкой и вкусом чем-то навроде клубники — достаёт последнюю и не говорит ни слова, лишь когда Антон тянется за зажигалкой, лежащей на тумбочке, многозначительно прокашливается, привлекая его внимание: — Ну и каково это? Сигареты и алкоголь? Знакомая фраза, думает Антон. Кажется, этот сериал они смотрели с неделю назад — Эд копался тогда в телефоне, каждые пять минут тыкая его Антону под нос, показывая то дерущихся-ебущихся — не разобрать было — собак, мол, посмотри, это мы, то какой-нибудь тупой прикол, кажется, умирающего на просторах интернета лет десять уже как минимум. Но тогда в ответ на его «я не буду больше смотреть на этих животных, мне и тебя хватает» сказал лишь, что они обязаны что-то там посмотреть, потому что главный — или не главный — герой слишком похож на Антона, а такое они пропустить просто не могут — Эд был тем человеком, которому жизненно необходимо, кажется, было комментировать каждое действие персонажей вслух, обсуждать все-все сюжетные дыры на весь кинотеатр. На мстителях он очень неиронично засмеялся на весь зал, сказав, что сцена после титров, где они «с постными еблами едят шаурму» — точь-в-точь Антон с похмелья. После этого их вывели. Было грустно. Эд даже пальцами начинает щёлкать у него перед лицом, придумав наверняка, Антон уверен в этом просто, стандартную подколку, что-то навроде «зависшего Антона вызывает не-Земля, требуется перезагрузка, повторяю, — тут он повышает голос, — требуется перезагрузка», но Антон «отвисает» раньше сам, беря все же в руки зажигалку и поднимая указательный палец вверх, мол, подожди. Чиркает, поджигает сигарету и по-быстрому затягивается как можно сильнее — главное не выблевать после этого свои лёгкие, вчера в раковине, например, он видел их, но позже куда-то пропали. Антон выдыхает вместе с дымом, пытаясь не закашляться: — Если честно, после долгих лет пьянства и курения ты иногда смотришь на себя в зеркало и думаешь — где-то между первой сигаретой с кофе поутру и четырехсотым бокалом дряни из магазина за углом в три часа ночи: «я в раю».¹ Эд смеётся. — С каких пор мы общаемся цитатами из фильмов? Антон пожимает плечами. — Ты сам начал. — А ты продолжил. — Идеальные отношения? — Идеальные отношения, — кивает Эд, но сигарету у Антона забирает все равно, аргументируя: — Либо в окно кури, либо нахуй иди. Антон смотрит в потолок и задумчиво изрекает, раскинув руки в стороны и специально заехав Эду по лицу: — Иногда мне кажется, что второе пришествие уже случилось, но вместо Иисуса Христа нам послали какого-нибудь Люцифера в твоём обличье. Эд фыркает. — Назови мне хоть одну причину, почему я в твоих глазах недостоин быть Иисусом. — Ну, ты не умеешь превращать воду в вино. — Я могу купить тебе бухло в круглосуточном магазине. Но с условием, что ты начнёшь поклоняться мне как Богу. — Не положено мне богам поклоняться, — качает головой Антон. — Пидор я, а греховные слабости отмаливать путём самобичевания мне не хочется. Да и на Бога ты не тянешь. На инфернального идиота — более чем. Это уже сатанизм. Это уже грех, Эдик. — Грех — называть меня Эдиком, Антон. Сырость подвалов так мило рыдает Над нашими фото на репите в сознании. На фоне играет попсовая песня из случайного плейлиста на повторе, включенная на телефоне, почти разряженном, кажется, и валяющемся где-то совсем-совсем далеко, звук тихий совсем, но вставать не хочется никому — на нём же пару часов назад они пересматривали фотки, смазанные почти все, размытые просто до ужаса, потому что кто-то (Антон) не умеет ни фотографировать, ни фотографироваться нормально — это аксиома, но Антона от Эда на них отличить ещё можно было, удалять жалко было и приходилось любое оправдание искать и принимать за железобетонный аргумент. Совсем давние даже были, где Эд без татуировок на лице и шее, их пришлось перекинуть даже в облако, ведь он так мило классно бесится, когда Антон упоминает о том, что они все ещё существуют. Он уверен, если бы они были бумажными — Эд развёл бы прямо в квартире костёр и сжёг их там, быть может, даже прыгая через него — в ебанутости своего парня Антон не сомневался ни капли. Песня надоела уже, но он подпевает все равно, слова, правда, не запоминает совсем и рифму на ходу пытается если не угадать, то подобрать свою, пока не слышит от Эда, отобравшего сигареты — сам не курит и другим не даёт, думает Антон, говно, а не человек, думает Антон, и следом — «и это говно я люблю», — что петь ему противопоказано, но, если он так хочет, исключительно для того, чтобы Антон заткнулся, Эд сам готов исполнить семнадцать его желаний. И Антон начинает думать — дело-то серьёзное. Первое — быть может, чтобы наутро, в законный и не слишком — Антон просто отмазался перед начальником, что болеет, потому что задница болит уже от неудобного рабочего кресла — выходной Эд сгонял ему всё-таки за бухлом. Быть может, он даже подумает над тем, чтобы начать поклоняться ему всерьёз — но только подумает. Эд несильно бодает его головой в плечо, после прикусывая кожу. — Ты чего завис? Семнадцатым своим желанием он попросит Эда не выебываться и поцеловать его. Но делает это сам, говоря что-то про то, что нахрен эти семнадцать желаний, одного с лихвой хватит, что-то про то, что оно исполнилось только что, когда с нарочито громким чмоком отстраняется от него, напоследок, подражая Эду, кусая его за кончик носа — маленькое отличие лишь в том, что Эд целовал всегда, говоря, что, возможно, когда-нибудь из-за этой родинки у него возникнет рак и он сдохнет. Разряжал обстановку приторно-сладкой романтики. Сигареты, забранной Эдом, не находится ни в руках у него, ни на полу — её попросту нет, но Антон решает, что переживёт это, поднимаясь с пола и потягиваясь, говоря, что да, кажется, и вправду спать уже пора — атмосферы хватит уже с головой. Мне давно уже пора отчаливать Но если я отчалю, все, что я люблю, я тут же растеряю. Антон перетаскивает с пола на кровать обратно подушки и одеяла, пока Эд лежит на ней и лишь поднимает голову, заставляя Антона самого ему подушку под голову положить. Своеобразная забота. Он ложится следом, глаза щиплет уже от того, что в сон клонит, но Антон продолжает смотреть в упор на Эда, лёжа лицом к лицу с ним. Говорит ему одними губами, не произнося вслух, так хотел ведь: — Спи. — Сплю. И показушно прикрывает глаза, растягивая губы в улыбке, притягивая Антона за рукав футболки ближе к себе, кладя голову ему на плечо. Годами проверенная поза для сна. — И ты спи. — Сплю, — кивает Антон. Держать тебя за руку даже во сне Это значит любить тебя больше, чем сильно. Проходит, кажется, часов десять, быть может, минута всего. Эд, кажется, спит. И Антон позволяет себе небольшую вольность, пока за ним наблюдает только монстр из-под кровати, но не Эд. Скользит пальцами по подушке, еле ощутимо дотрагивается до лица спящего парня. Обводит линию челюсти и заворожённо выдыхает. Такой, сука, идеальный, думает он, думает и оправдывается перед собой — идеальный лишь когда спит и не раздражает его постоянно. Оправдывается и за это, признавая себе же свою любовь к нему. Антон не пёс никакой, не собачонка, чтобы приручать его, чтобы привязывать к себе, трепля по волосам и наглаживая живот. Но у Эда как-то получилось. Он уже спит, но Антон все равно держит его за руку. Он уже спит, но Антон все равно еле ощутимо сжимает его руку в своей, большим пальцем поглаживая тыльную сторону ладони, словно в каком-то защитном жесте. Пытаясь уберечь его. Оставить рядом с собой. Потому что монстр под кроватью еле слышно продолжает рычать — по нарастающей, от скулежа до предупредительного. Сейчас — последнее, и Антон с сожалением понимает это. С большим-большим сожалением наблюдает, как за окном уже светает — летом солнце в Москве восходит едва ли не в четыре часа утра, даром что холодно все равно, — и он перекладывает голову Эда с собственного плеча на подушку, расцепляет их руки и поднимается с кровати, чтобы посмотреть на рассвет и пойти спать уже спокойно — теперь, мол, точно пора. Подходит к окну и видит, как огромное платье, зацепившись вешалкой за выступ крыши, висит на стене соседнего многоэтажного дома, закрывает его сверху донизу, пока ветер треплет подол. Раньше его здесь не было, думает Антон. Солнца не видно из-за плохой погоды — гремит гроза даже, и с неба падают первые капли начинающегося кислотного дождя. Антон удивляется, но ничего не говорит. Антон опять слышит рычание и послушно падает на кровать обратно. Антон смотрит наверх и может разглядеть лишь прохудившийся потолок с выбитыми местами досками. По нему бегают, кажется, тараканы и он вот-вот рухнет, но Антон покрепче сжимает ладонь Эда в своей снова и закрывает глаза, дышит ровно, чтобы уснуть поскорее вслед за ним. Чтобы потолок не успел рухнуть на них. Рычание смолкает, Эд рядом уже не дышит, и Антон засыпает, думая, где окажутся они назавтра. Быть может, на этот раз их откинет на несколько лет назад, когда они только познакомились, Эд снова обматерит его, чтобы уже через день позвать на свидание — их первое. Быть может, на этот раз они окажутся в одной из многих параллельных вселенных, где море красного цвета, а трава — голубого, где они сидят на чёрных камнях около фиолетового костра и смотрят, как на небе сгорает последнее из десяти солнц в их мире, пока Эд играется с формой собственного тела, а в костре догорают последние металлические угли. Они окажутся там, но после обязательно вернутся домой, чтобы спасти не мир от разрухи, но друг друга. Рви на куски меня, жги эндорфином Гни свою линию для меня, милый. Он просыпается наутро и рядом никого нет. И в квартире подозрительно тихо — Эд с утра гремел всем, чем только можно, на его «я вообще-то сплю, блять», конечно, извиняясь и обещая быть тише, но через минуту уже выкручивая воду в ванной на максимум, не закрывая дверь. Но сейчас ни шума воды, ни разбитых тарелок на кухне. Привычного запаха доширака не чувствует тоже. Смотрит на потолок — идеально белый, под кроватью стоят только коробки пустые. Смотрит в окно — привычная картина. Из подъезда соседней многоэтажки, стоящей напротив, выбегает детвора, чтобы занять самое удобное место в песочнице. На доме ничего не висит, на асфальте луж нет тоже, а прогноз погоды, он смотрит в интернете, всю неделю обещает солнечную погоду. Антон выдыхает с той-самой-горечью-боли — даже не наигранно, — и ждёт следующей ночи, зябко ёжась, но не закрывая окна — покурит только и поедет. Пачка сигарет оказывается полной. Зажигалка лежит на подоконнике. И сжигай мои лёгкие горечью боли Что ты ощущал, пока я был в коме. Он садится на порядком уже разъебанный стул и подпирает щеку рукой, зевая раз в сотый за сегодня — не выспался. Ещё бы. Глаза у Эда по-прежнему закрыты, но Антон считает обязанным себя не очень-то и правдоподобно улыбнуться, открывая рот на этот раз не для банального  «привет-как-дела-я-знаю-что-все-хуево-кстати-ты-сегодня-мне-снился-в-ебанутом-очередном-сне». Начинает официально: — Здравствуй. Сразу кается: — Я пошутил. И следом: — Бог покинул меня. И совсем обречённо: — Не купил даже вино, представляешь?