Бог покинул меня

Антон неосознанно построил себе иллюзию почти сразу — Эд рядом, он всё ещё с ним, он рядом, каждую ночь засыпающий вместе с ним, тот самый, которому вечно жарко, тот, который ноги на него закидывает во сне и по сотому разу рассказывает про свои татуировки: истории, аллюзии и другие миры на его теле, и все — про Антона. И без этого, без него Антон, кажется, разучился жить. Всё на автомате и неохотно. Он не знает, что делать и просто притворяется, что ему не хочется поставить вторую койку в больничную палату и перевезти туда все свои вещи, чтобы в одну из ночей его не обняли ладони Эда. Антон пытается не строить из этого шекспировскую трагедию всей своей жизни, но с каждым новым сном, с каждым новым осознанием, что два красных солнца на небосводе в пять утра и здоровый Эд — не есть реальность. Не то чтобы получалось. Он всё ещё работает в том кафе, где они познакомились. Он всё ещё рассказывает Арсению о том, как чувствует себя Эд — никак. Он всё ещё изредка благодарит его за то, что познакомил их. И он начал слушать его нелепые песни. Записанные на дешёвой студии — двести рублей в час — у знакомых, их было штук десять всего, и Антон старался слушать моментами, только тогда, когда придуманный мир начинал трескаться по швам. Совсем скоро он перестал выключать их с повтора — просто так. *** После снов отходить всегда трудно, и он сидит на разъебанном пластиковом табурете снова, склонив голову на плечо и одним только глазом наблюдая за Эдом — от нечего делать он бы даже смог посчитать его вдохи-выдохи, но он снова начинает говорить с Эдом, на деле — с самим собой, искренне веря, что недавно прочитанная статья про то, что если говорить с кактусами, то они расцветут, правдива. Антону совсем не хочется быть героем романа, быть может, даже драмы, но реплики он уже заготовил заранее: — Без тебя стало пусто. Уже совсем. Поэтому мне снится всякое разное. Как Стрыкало завещал — чтобы в конце герои остались счастливы. — От самых простых историй, уже случавшихся, до самых бредовых. Рассказать? Их совсем много. И везде я люблю тебя, представляешь? Помнишь тот глупый — наверняка гениальный, но все же — фильм, под который мы засыпали? Давно было. Знаешь, в той вселенной солнце и вправду гибнет раз в тысячелетие, и все собираются посмотреть — куча космических кораблей, бар, где сидел я и встретил тебя. Там все стены прозрачные — чтобы наблюдать за сгорающим солнцем. Это могло бы быть версией нашего альтернативного знакомства, честно. «В мире, в том, в котором почти что ничего не имеет смысла как такого, ты придаешь себе удивительно большое значение для одного-единственного смертного мясного мешка с костями, Антон. Будь проще», — Антон пытается нарочно хрипеть, чтобы спародировать голос Эда. — Ты едва ли не добавил тогда «давай потрахаемся», мне кажется. Я просыпаюсь и понимаю, что это сон и надеяться ни на что не стоит. Но, знаешь, сегодня я даже думал, что секунда-другая, и я услышу, как ты на кухне пытаешься себе поесть приготовить. Я не могу понять, нравится мне это или нет. Как будто ещё немного — и я ебнусь окончательно. Придумаю себе какого-нибудь другого "тебя", буду верить в то, что он — настоящий. А тебя никогда не существовало. Мне бы рядом с тобой в больничке полежать не помешало бы, кажется, — Антон хлопает ладонями по коленям, вставая и разминая шею. — В любом случае, мне интересно, где мы окажемся завтра. Антон еле удерживается, чтобы пальцами не надавить на щеки Эда — сказать за него в ответ что-нибудь. Он не рассчитывает на «я люблю тебя тоже», но лишь простое «я буду ждать» наверняка выжгло бы ему сердце с корнем. — Я ещё завтра приду, хорошо? *** Приходит. Садится снова, говорит сначала о том, что скучал по нему, конечно — постоянно скучает, что отпуск на работе закончился почти, и скоро он перестанет каждый день здесь у него появляться, но он обязательно что-нибудь придумает. Разве что не пытается на мизинчиках поклясться — это уже, кажется, лишнее. — Я упустил тот момент, когда весь смысл моего существования свёлся к тому, дышишь ты или нет, открыл глаза или спишь по-прежнему. По-своему. Мне иногда даже кажется, что я вижу тебя. Ну, знаешь, по-настоящему. Когда уже просыпаюсь и точно не сплю. А потом вижу тебя в какой-нибудь подворотне, и ты стоишь там с гитарой, например, но не играешь и не поешь ничего — это давно началось, но я не рассказывал тебе. Не знаю, почему. Приходится останавливаться на минуту-другую и зажмуриваться, пока глаза не заболят — такая себе альтернатива щипкам, зато помогает. Не хочу думать, что и вправду начинаю с ума сходить, но, кажется, так и есть. Возможно, мне даже стоит к психологу какому сходить. Не верю я в это, но тем не менее. Арс говорит, что это не то чтобы нормально было. Я, не знаю, верю ему? — Антон пожимает плечами. И начинает рассказывать снова, все то, что снилось сегодня: — Ты мне сегодня снился опять. Удивительно, правда? — смеётся. — Это уже как отдельный ритуал — приходить сюда и рассказывать тебе все это. Но помогает, знаешь. Мне хочется думать, что ты правда все это со мной прожил. И если... Прости. Когда ты проснёшься, ты скажешь, что да, да, ты тоже видел все это, и жил, и чувствовал. На чем я остановился? Мы новый год вместе встречали. Как престарелая семейная пара прям. С оливье, мандаринами и гирляндами, которыми ты сам обмотался, разве что по телевизору не обращение президента шло, а что-то другое. Не помню уже. Тебя только помню. Ты красивый был. Мне сложно искать плюсы в том, что ты, наверное, и не слышишь меня вовсе, но я могу говорить все, что думаю, — Антон убирает отросшую прядь волос со лба Эда, не убирая, впрочем, руки, большим пальцем аккуратно водя по его лбу — такая себе романтика, нехватка которой у него уже в крови. — Хочешь, я повторю? Ты красивый, Эд. Я все ещё жду тебя тут. Уже по традиции добавляет: — Я ещё завтра приду, хорошо? *** — Привет. Сегодня последний день отпуска. Ты мне снился дольше обычного. До последней минуты. Я чувствую себя последним уебком, когда ухожу от тебя. Но ты меня прощаешь раз за разом. Мне бы хотелось на самом деле слетать с тобой куда подальше, я имею в виду, не в Крым или Германию какую, чтобы на гей-параде сосаться с тобой под флагом, а куда-нибудь... Совсем улететь, понимаешь? Я, наверное, просто слабак, но голова не выдерживает уже. Иногда мне сны нравятся больше, чем реальность. Быть честным, с того времени, как ты лежишь здесь, — всегда. Мне иногда кажется, что это совсем не та планета. Иногда в голову приходит, что это — сон, а реальность моя где-то там. Но в итоге я все равно оказываюсь здесь. Около тебя. И ты с закрытыми глазами. Я пытался жмуриться, щипать себя за руки и нюхать нашатырь, но все по-прежнему. Забавно окажется, если и я в коме лежу после той аварии, а ты — всего лишь мой сон, и все наоборот, да? Забавно, да. Но мне не хочется думать об этом. Ты ведь поправишься в конце концов. И мой день рождения мы тоже вместе отметим, правда? — он кивает сам себе. — Ну, я ещё завтра приду, да? Хорошо. Я люблю тебя. *** Следующий раз — только через неделю, медсестра интересуется у него, почему раньше не заходил. Антон молчит, ему кажется, что каждая псина на улице осудит и его за то, что реальность он на пару-тройку дней предпочёл Эду. Антон не оправдывает сам себя, только садится на табурет — уже новый, деревянный и лакированный — и улыбается грустно. — Прости. Я немного замотался. Ты похудел. Хотя куда больше, да? Мне, вроде как, сказали, что это не нормально нихера — но я не хочу верить. Зачем, если есть ты? — Антон чувствует себя виноватым до ужаса, признается Эду: — Ты мне сегодня не снился. У меня и уснуть-то толком не выходило. Но вместо тебя — пустота. И чёрное ничего. Но я начал вспоминать. Хоть что-то, да? Как мы встретились, например. А ещё как ты кота к нам домой притащил. Думал тогда, слишком самолюбиво было называл его тогда твоим именем, но чёрный же такой же, орёт хрипло, когда есть хочет. Вылитый ты, правда? Я его к маме отвёз почти сразу. Она пишет мне, говорит, что все хорошо с ним — про тебя ещё спрашивает, а я отвечаю всегда, что ты как кот этот — у тебя ещё восемь жизней впереди. Остаётся только дождаться, верно? Я его обязательно заберу назад, к нам, когда ты поправишься. И тебя тоже домой заберу. Тоже к нам. Антон пару раз вздыхает, для большей драматичности, наверное, и пожимает плечами: — Я жалею, что не так часто говорил тебе это раньше. Когда ты, ну, ещё был. Начинаешь ценить только тогда, когда теряешь, да? Но мне не хочется. Я не хочу верить в то, что я потерял тебя. Я просто хотел сказать, что люблю тебя. Примерно так же, как ты свои всратые песни любишь. И их тоже полюбил, представляешь? Потому что в них — весь ты. И, ну, знаешь, если бы ты очнулся, я мог бы готовить тебе по утрам, как считаешь? Антон прокашливается. — Слишком много я вопросов задаю, прости. Антон наклоняется и целует его в лоб. — Я ещё завтра приду, хорошо? Ему кажется, что Эд шевелит головой. — Договорились. И улыбается. — Возвращайся поскорее. *** Антон приходит не раз ещё. Через неделю, ещё одну, на выходных — каждый день, а потом реже, точнее. Говорит чаще, что любит его. Говорит, что кота их, тоже Эда, собаки местные подрали — но он крепкий, через неделю снова бегать по дворам начал. Говорит совсем обречённо, что ждёт его — по ту сторону выстроенного сознанием стекла. Говорит, что на улице долго метёт метель, что его нет уже куда дольше, чем несколько месяцев, что видит, вроде, каждый день, но быть обычным свидетелем — недостаточно, как сам Эд здесь среди мерзкого запаха хлорки и больниц, уж лучше вдвоём валяться на кафеле. Говорит, что Эду идёт весь этот мир, сотни, тысячи других — тоже, все что угодно, кроме длинных трубок капельниц. Говорит, что сто снов назад как уверился в том, что Бог покинул их — нашу с тобой — квартиру, что не верил он в него никогда, но в закромах сознания нашёл потрепанные молитвы. Говорит — сквозь вату доносится голос, — что молил вчера долго, чтобы его вернули поскорее обратно, говорит, что уверен: вряд ли на небесах — или где там — услышат слова неверящего сектанта. Говорит, что потерять боится, что в забытье каждый день проводит вечность, и там путает пальцы в его волосах — такая у них идиотская участь, — говорит, усмехаясь. Говорит, что завтра придёт, в лоб целует по привычке, а сам ждать остаётся непонятно чего — всего на пару минут. И Эд слышит. Честно слышит, и бродит, бродит где-то там в голове своей, пытается биться о стеклянный купол, кричать, но осколки стекла слишком сильно впиваются в ладони, и Эд бьёт только сильнее, потому что разбивается. Потому что за ним, где-то там, очень-очень далеко, в пяти сантиметрах от его лица, — Антон. Целующий его в лоб, говорящий о вещах, раньше не придуманных. Антон, заставляющий поверить в любовь. Говорящий о мирах всяких, о космосе и прочем-прочем-прочем. А Эд здесь совсем один. Ориентирующийся только на его голос, идущий в темноте и ни черта не знающий. Он падал уже столько раз, что в кровь содрал ладони, начал видеть в своей голове живой лабиринт, из которого не может никак выбраться, и голос сверху — как постоянное напоминание, ради чего. Он, кажется, выходит. Ноги не держат, а от не-своей потрепанной куртки одни лохмотья остались Он оглядывается вокруг: ничего не помнит. Не узнает. Он оглядывается и давит улыбку из себя, такую, на широту какой только способен — ни одного чертового здания вокруг себя не узнает, не знает, где его дом находится. В кармане куртки он находит записку — на пожелтевшей бумаге еле различает потёкшие буквы. Быть может, писал в торопях, думает он. Там написана до отвратительного душераздирающая история, какую придумать мог только он — не верит в неё, но за правду его жизни вполне сойдёт. И сверху на него, кажется, дождь капает — до того момента, пока не понимает: стекло. А дальше в глазах темнеет, дальше голос незнакомо-знакомый его зовёт, он пытается рукой пошевелить, и впервые за долгое время выходит. Перед глазами светло-светло и макушка перед глазами тоже светлая. Знакомая. Он оглядывается вокруг и ничего не узнает. Он ничего не узнает, почти ничего не помнит и улыбается. Просто хочется. — Кто ты? А потом улыбается снова, почти по истерики и слез на глазах, просто потому, что хочется. Ему бы сейчас Антона обнять, сказать, что слышал все-все и ему, кажется, нужно очень многое сказать ему, но только признается, прежде, чем среагировать парень успевает вообще, просто чтобы убедиться, что он жив, что ещё может пусть глупо, но шутить, как прежде: — Я пошутил. Я помню. И Антон снова говорит. Много-много. Говорит, что не смог бы по-другому, не смог бы предать, ждущий, что когда-нибудь, может быть, он вернётся в существующую реальность. Дальше врач, кажется, медсестра. И Антон. Говорящий опять. С дрожащими руками и непомерным желанием выкурить сигарету — как признался сам. Говорит, что сопляк, но что спросить он обязан: — Я ещё завтра приду, ладно? *** Антон выходит из больницы, закуривая на ходу и на раздолбанном плеере включая совсем недавнюю Эдову песню — Антону хочется верить, что она про них. Бог, возможно, правда есть. И ему повесть Антона писать больно скучно, он так давно не испытывает эмоций. И он без надежды уже пишет повесть красной кровью из синей вены, из своей, Антона, Эда — плевать, лишь бы уже закончить. И Антона сбил бы автомобиль, оторвался бы тромб и солнце погасло бы, ведь из Бога — слишком плохой писатель. Но личный Бог Антона лежит под капельницей в больнице, он каждую ночь проживает с ним сотни других жизней и проживёт эту, настоящую, несомненно. Он шепчет ему на ухо, что все будет хорошо. И Антон верит ему больше.