***
— Эй. Пауло покачивается, жмурясь и встряхивая головой. Чужой голос шумит в голове помехами, ему тяжело сосредоточиться на нём, на тренировке, на Аллегри, втолковывающем ему что-то уже очень долго, на мяче, который он зажимает в руках. Кажется, рядом с тренером кто-то остановился. Кажется, это Бонуччи. — Эй, бриллиант. — Леонардо. Всё же это он окликнул его, а не Макс. Окей. — Ты в порядке? Пауло кивает, для убедительности улыбаясь, но выходит криво и неестественно. — Иди домой, а, — уже строже говорит Бонуччи, — ты выглядишь мертвее мёртвого. Отдохни. — Я не хочу, — упрямится аргентинец, отворачиваясь и разглядывая, как на другом конце поля работают в паре Криштиану и Федерико. Миралем стоит чуть поодаль от него и внимательно слушает Леонардо и тренера (гораздо внимательнее, чем сам Пауло, хотя ему это не особо и нужно). Тренер говорит что-то опять, ему вторит Бонуччи, но Пауло не слышит — не может слышать. С пугающей ясностью он понимает, что играть больше не сможет. Это кажется ему странным озарением, на мгновение прояснившим затуманенный усталостью мозг. Он только сейчас начинает в полной мере ощущать, как наливаются свинцом ноги, как кружится и ноет от боли голова и как в животе всё сворачивается в горячий узел. Пауло отворачивается, стискивает зубы до тошноты от затрачиваемых на это усилий, и мяч выпадает из его ослабших рук и катится куда-то к ногам Миралема. Тот обеспокоенно смотрит на друга, кто-то касается рукой дрожащего плеча, кто-то ещё подходит и останавливается совсем близко. Перед глазами туман и чёрная, вязкая пустота. Он хватает ртом воздух и беспомощно оседает назад, чувствуя, как его подхватывают чьи-то руки и как его обволакивает непонятно почему успокаивающий запах Криштиану. Пауло с трудом поворачивается и утыкается носом в широкую грудь, облегчённо прикрывая глаза и ощущая, как гулко и быстро (почему?) бьётся у Криштиану сердце. Глаза остаются сухими. Он не плачет даже тогда, когда Криштиану поднимает его на руки и прижимает к себе, позволяя перекинуть через него руку и спрятать лицо в шее. Массимилиано говорит что-то опять, Криштиану отвечает ему, но что именно — Пауло не слышит. Его с головой накрывает темнота, и он проваливается в неё, стараясь найти там спасение от боли.***
Пауло открывает глаза и тут же пугается, потому что видит всё ту же темноту, какой она была и во сне. Сон он не помнит в подробностях, в памяти мелькают лишь жалкие обрывки — мама, Аргентина, море, сдавливающая обручем голову боль, чей-то страшный визг — возможно, соседской собаки, которую переехала машина когда-то давно. И всё. А сейчас темнота, но уже не такая ощутимая. Пауло моргает и резко поднимается на постели, тут же горбясь и раздражённо шипя. Глаза постепенно привыкают к этой темноте, и он уже может различать очертания каких-то предметов мебели. Незнакомой мебели. Он медленно обводит глазами комнату и натыкается взглядом на застывшую предположительно в кресле фигуру, облизывает губы, опускает ноги с кровати, встаёт. Голова по-прежнему кружится. Пауло не знает, сколько по времени длился этот обморок или что там было, но оставаться здесь он не хочет. В том, что это дом Криштиану, он практически не сомневается. Он уже собирается выйти, но около двери его настигает голос, трогательно сонный и вместе с тем какой-то… неправильный, точно Криштиану до конца так и не проснулся и не успел нацепить на себя высокомерную маску короля: — Ты убиваешь себя. Остановись, пока не поздно. Пауло сжимает пальцы в кулаки, переминается с ноги на ногу, кусает губы. Хочется рассказать обо всём, но один раз он уже оступился и повторить это не хочет. — Пауло, — голос Криштиану внезапно начинает звучать у него за спиной, и Пауло резко оборачивается, встречаясь с ним взглядом, — прекрати делать это. Я не знаю, что с тобой происходит, но хочу помочь. Не получится. Не выйдет. Пауло улыбается, легко хлопая Криштиану по плечу. Криштиану недоумённо смотрит на него, а у Пауло от боли перехватывает дыхание, и он почти не чувствует, как неприятно впиваются в ладони ногти. — Прости, — шепчет он, извиняясь непонятно за что и чувствуя необходимость быть прощённым, — прости, Криш. Я не хотел, чтобы так вышло. Это не моя вина. Это не моя вина. Криштиану молчит. Ему кажется, будто нить, за которую он тянет, пытаясь найти выход, вдруг резко обрывается, и он остаётся ни с чем. Нить Ариадны, единственное спасение, пропадает, растворяется в воздухе, — он не понимает Пауло. А тот, видимо, и не собирается ничего ему объяснять. Он растерянно смотрит на весело улыбающегося мальчишку, который, перекатываясь с пятки на носок, по-прежнему держится за ручку двери, и внезапно даже для самого себя предлагает: — Останься. Пауло застывает. Улыбка надламывается, и даже в темноте Криштиану замечает её болезненно-жалкий вид, такой же болезненно-жалкий, как и чужую попытку казаться в порядке. Пауло пожимает плечом, отступает ещё на шаг назад, оглядывается, со свистом выдыхает. Его рука вздрагивает, точно он неосознанно хочет коснуться груди, там, где бьётся сердце, но он усилием воли сдерживает себя и, наконец, поднимает глаза. — Нет. Криштиану вскидывает бровь, чувствуя внутри неприятное жжение. Нет. — Меня Ориана ждёт, — Пауло вскидывает голову, вглядываясь в лицо Криштиану, но в темноте он не может разглядеть, что оно выражает. — До завтра. — До завтра, — эхом отзывается Криштиану, а в памяти болезненным картинками всплывают горячие прикосновения рук и беззащитная дрожь, в которой — попытка спрятаться в нём от окружающего мира.***
— Заходи. — Энрике встречает его вопреки обыкновению у двери и не улыбается. Пауло осторожно переступает порог кабинета и поднимает глаза. Взгляд случайно падает на висящие на противоположной стене часы. Семь тридцать две. На полках, на которых расставлены фигурки животных, чего-то явно не хватает. Приглядевшись повнимательнее, Пауло понимает, что Энрике зачем-то убрал оттуда пантеру. — Что ты хотел мне сказать такого, что нельзя сказать по телефону? — раздражённо спрашивает он, потому что летать туда-сюда он, откровенно говоря, заебался. Странно, но самого полёта в целом он не помнит. Энрике колеблется, и от неприятного предчувствия у Пауло холодеют ладони. — Что… — Ты умрёшь. В дверях за другом — силуэт матери, заломившей руки. Рот у неё приоткрыт, она что-то кричит, но что — не слышно. Пауло отшатывается, неловко запинаясь о собственную ногу, хватается за край стола, чтобы не упасть. Энрике смотрит на него с жалостью. Мама плачет. Пауло хватает ртом воздух, беспомощно вертя головой по сторонам, а в ушах, как приговор, безжалостные по своему содержанию слова: «Остановись, ты убиваешь себя». Груди внезапно становится холодно, и Пауло сквозь сон понимает, что лежавшая всё это время рядом с ним Ориана куда-то ушла. Он с трудом приоткрывает глаза и переворачивается на спину, прижимая к лицу ладони, а после резко встаёт с кровати и бредёт по памяти к весам. Споткнувшись обо что-то, выругивается сквозь зубы и на ощупь ногой находит их на полу. Красные цифры расплываются перед глазами, голова кружится, и Пауло опирается рукой о стену перед тем, как опустить взгляд. Пятьдесят девять. Он кусает внутреннюю сторону щеки, трёт шею ладонью, с тоской смотрит на электронные часы на столе. Четыре утра. Пятьдесят девять килограммов. Он болен раком. Что-то не так. На кухне звякает стакан. Спать не хочется. Пауло лихорадочно ищет штаны и ветровку, хватает телефон с прикроватного столика, выскальзывает из комнаты раньше, чем Ориана возвращается, подкрадывается к двери. Ему немного стыдно за свой побег, но если бы Ориана заметила, он бы сорвался на ней. На улице по-утреннему холодно. Пауло ёжится, засовывая руки в карманы, выходит за ворота, идёт по улице вдоль домов. Надо уходить из клуба по-тихому, пока об его болезни не растрещали СМИ. Он ещё вылечится, но в прежнюю форму не вернётся, а быть для «Ювентуса» балластом не хочется, да и невозможно. Аллегри терпит его по доброй памяти, а если всё же придёт новый тренер, то ему на все сто процентов заказан путь в Турцию или Китай. Надо уходить… Пауло опускается на скамейку под горящим фонарём, бездумно вертит в руках телефон. Хочется позвонить матери и признаться во всём, но в такое время она спит, да и волновать её по пустякам не надо. Это же мама. Он в сотый раз перечитывает статью об остром миелоидном лейкозе, пытаясь найти в ней для себя что-то новое, что-то такое, что может дать надежду если не на быстрое излечение, то хотя бы на мучительно долгое. Главное слово здесь — излечение. Взгляд рассеянно скользит по строчкам. Пауло кутается в ветровку, втягивая голову в шею. Телефон загорается входящим от Орианы. Пауло терпеливо ждёт, пока вызов завершится, но вскоре не выдерживает и суёт телефон в карман, поднимаясь на ноги. Он не хочет оставаться один. Он не может оставаться один. Миралем сейчас спит. Федерико после того случая в миланском аэропорту не приближался к нему больше ни на шаг, и Пауло, думая, что должен был испытывать облегчение, чувствовал лишь глухую злость на самого себя. Джиджи во Франции, и Леандро вместе с ним. Альваро в Испании, да и после их последней ссоры Пауло не думал, что когда-нибудь сможет вновь сблизиться с ним. Мама… Мама вообще на другом конце света. Он не хочет оставаться один, но он остался. И это его вина.***
В Рим он летает ещё целую неделю. Амадео говорит ему, что всё в порядке и что он идёт на поправку, а Пауло улыбается и кивает, потому что он и сам чувствует прилив сил и энергии. В клубе все облегчённо выдыхают, потому что Пауло — их бриллиант — наконец-то возвращается из своей затяжной болезни. В апреле в Риме теплеет. Пауло идёт, не торопясь, по улицам, фотографируется с фанатами, которых встречает, и настроение у него выше некуда. Амадео встречает его с улыбкой на лице, но Пауло, если бы пригляделся повнимательнее, заметил бы, насколько натянуто и неестественно она выглядела. — Ну, что будет сегодня? — нетерпеливо спрашивает он, садясь на кушетку. Амадео проходит за ним и опускается за свой стол. — Ничего, — просто отвечает он, и Пауло недоумённо моргает. — Я отправил Энрике результаты твоего лечения. Сегодня-завтра он позвонит тебе. Ты можешь быть свободен. — Да ладно? — Пауло спрыгивает с кушетки, не обращая внимания на то, как перед глазами на мгновение появляется темнота. — И зачем я тогда летел? — Я думал, будет правильнее сказать тебе лично, — отстранённо отвечает Амадео. Пауло непонимающе пялится на него, но после решает не анализировать это. В конце концов, ему-то какая разница, что там он думал? Раз прилетел, значит, погуляет по Риму, пока есть возможность. Рим он любит. В Риме он смог победить рак.***
— Макс уходит, — Пауло поворачивает голову, приподнимая бровь, и Миралем уверенно кивает. — Это уже точно. — Откуда ты… Откуда ты знаешь? — запыхавшись, спрашивает аргентинец, пытаясь не сбиться с темпа и продолжать бежать, — чёрт, прошло только полчаса тренировки, почему он опять устал? — Слышал, — Пьянич замедляется, подстраиваясь под друга, и Пауло старается не замечать то, что их обгоняет по очереди чуть ли не половина футболистов. — Да об этом уже весь клуб трещит, ты что, не знал? Пауло знал. Федерико ведь говорил ему недавно, но верить в это отчего-то не хотелось. Может, потому, что он привык к тренеру. Или потому, что боялся, что новый не сможет сработаться с ним, и его выпроводят из «Ювентуса» взашей. С его характером многим было трудно ужиться. Он неопределённо пожимает плечами и отворачивается. — Ты рад этому? — под нос спрашивает он у Миралема, но тот каким-то чудом слышит его и качает головой: — Я не создан для перемен. В ответ на это Пауло молчит. Миралем тоже замолкает, но ненадолго. — Ты похудел, — внезапно говорит он, и Пауло чувствует, как начинает неприятно жечь в груди. Как он заметил? Ему же стало лучше! — Расскажи мне, что случилось. Возможно, все и думают, что тебе лучше. Возможно, и ты так думаешь, но я вижу, что это не так. Пауло крепко стискивает зубы. Сердце бьётся по-сумасшедшему быстро, ему вновь становится страшно. Я, оказывается, тоже не создан для перемен. — Расскажи, тебе станет легче,— Миралем не смотрит на него, но по лихорадочно мечущемуся из стороны в сторону взгляду Пауло понимает, что он волнуется. Возможно, сильнее, чем он предполагал. — Я в порядке, — неуверенно отвечает аргентинец, вновь пожимая плечами для пущей убедительности. — Мира, я правда в порядке, ты разве не видишь? — Нет, — слишком резко отрезает Пьянич, и Пауло спотыкается от неожиданности, когда тот резко тормозит, и тоже останавливается. Они отходят в сторону, чтобы не мешать бегущим, и Пауло невольно провожает глазами Феде рядом с Криштиану. Миралем следит за его взглядом и криво усмехается: — Думаешь, я не видел, что у тебя все руки в следах от уколов? Пауло кажется, что у него дежа вю. Он растерянно моргает, глядя на Миралема, у которого губы сжаты в тонкую полосу, а взгляд не предвещает ничего хорошего. — Как ты… — Совместные душевые, бриллиант. Я не слепой. Пауло вспыхивает. Пальцы невольно сжимаются в кулаки. — Ты следил за мной? — возмущённо шипит он, но Миралем не выглядит обескураженным. Скорее злым и встревоженным. — Так было нужно. Господи, у тебя рёбра сквозь кожу просвечивают, а ты говоришь всем, что ты здоров! Последняя фраза выходит слишком громкой. Пробегающий мимо Ругани косится на них, но Миралем машет ему рукой. Пауло поджимает губы. — А твой недавний обморок? Боже, да видел бы ты, как мы тут все струхнули, — продолжает наступать Миралем. — Криштиану (Криштиану!) так вообще был белее мела, нёс тебя на руках, как будто тебе может навредить одно лишь прикосновение. Пауло, мы волнуемся за тебя. Пожалуйста, не утаивай от нас ничего. Скажи честно, что случилось и можем ли мы… могу ли я тебе помочь. Пауло с трудом заставляет себя улыбнуться, хоть всё внутри и горит от стыда и горечи, и качает головой: — Но я действительно в порядке, Миралем.***
После тренировки в раздевалке Пауло видит один пропущенный от Энрике и короткое смс:Можешь прилететь сегодня?
Пауло кажется, что он уже начинает искренне ненавидеть самолёты. Могу Ответ приходит сразу же.Отлично. Жду к семи
До семи ни много ни мало четыре с лишним часа. Значит, нужно вылетать прямо сейчас. Пауло быстро пишет брату о брони самолёта до Милана на ближайшее время и откладывает телефон, поднимает глаза, встречая на себе внимательный взгляд Миралема, и тут же отворачивается. Хватит. Заебался. Если Энрике позвал его только для того, чтобы опять сказать что-то лично, он его убьёт. Ненавижу самолёты.***
Он опаздывает на полчаса. По коридорам снуют люди — и больные, и здоровые. Женщина в приёмной любезно говорит ему, что доктор уже давно ждёт. Пауло вглядывается в её лицо, которое кажется ему смутно знакомым. Вроде бы именно эта женщина шла рядом с коляской той девочки, Рахель, которую везла другая медсестра. Да и даже если нет, она должна знать всё о пациентах этой клиники, разве не так? — Извините? — окликает он её, и та поднимает взгляд от бумаг. Ему почему-то очень важно узнать, что случилось с Рахель, выздоровела ли она, получает ли достойное лечение. — Вы не знаете, как себя чувствует Рахель? Женщина хмурится. По её лицу на мгновение пробегает тень. — Рахель? — переспрашивает она, и Пауло неуверенно кивает. Её фамилии он не знает. — Простите, а вы ей кто? — Знакомый, — чуть тише отвечает аргентинец, впиваясь пальцами в гладкую поверхность стойки. Женщина недоверчиво смотрит на него, искривив губы. — Знакомый, значит, — тянет она. — Рахель умерла. Две недели назад. И вы не знали? Сердце обрывается в груди. Он не знал эту девочку. В мире каждый день умирают тысячи людей, так почему… Он качает головой. Теперь женщина смотрит на него с сочувствием. Рахель умерла. Внезапно ему становится иррационально спокойно, и он идёт по коридору к нужному кабинету, не останавливаясь и не оборачиваясь, а сердце, недавно гулко бившееся в груди, точно застыло и заснуло раньше времени. Рахель умерла. Энрике встречает его у двери. Заходя в кабинет, Пауло случайно бросает взгляд на часы, висящие на стене. Семь тридцать две. Пантеры на полке нет. Он оборачивается. Энрике не улыбается, когда говорит: — Я думал, будет правильнее сказать тебе лично. Пауло знает, что ему сейчас скажут. Знает, потому что читает это в тёмных глазах Энрике, наполненных дикой тоской и горечью. Знает, потому что понял это давно, ещё тогда, когда после первого лечения ему стало хуже, а потом просто пытался заставить себя поверить в то, что всё хорошо. Пауло знает, поэтому даже не удивляется, когда слышит: — Мне очень жаль. Он вздёргивает уголки губ в улыбке, взглядом говоря, что всё в порядке. Энрике — впервые в жизни на его памяти — опускает глаза.