***
Пауло принимает окончательное решение этой ночью. В раздевалку он заходит тогда, когда в ней переодевается уже больше половины. С собой у него нет сумки со сменной одеждой, поэтому Ругани, переглянувшись с Сандро, неуверенно спрашивает: — Ты сегодня отдыхаешь? Пауло безразлично пожимает плечами, пробираясь через футболистов к своему месту, опирается коленом о скамью и снимает с вешалки футболку с чёрной десяткой на спине. Он поворачивается, растерянно разглядывая вопросительно уставившихся на него одноклубников, видит отвернувшегося Миралема, поправляющего бутсы Федерико, разговаривающего с Бонуччи Криштиану и криво улыбается. — Где Макс? — У себя, — отзывается Канселу, — а что? Пауло качает головой, направляясь к выходу, со скрытой тоской глядя по сторонам, — он знает, что больше сюда не вернётся. Пьянич провожает его взглядом и поднимается, когда за ним захлопывается дверь. Пауло идёт по коридору, сжимая в руках футболку, когда его догоняет Миралем и останавливает, опустив ладонь на плечо. Он апатично разглядывает друга, в чёрных глазах которого плещется беспокойство и самый настоящий страх, и молчит. Ему кажется, что Миралем уже давно всё понял сам и что правда — момент случая. — Что случилось? — тихо спрашивает Пьянич, и Пауло, глядя на него, понимает, что соврать уже не сможет. Что вчера он узнал, что умрёт, и теперь умирает каждую секунду. Что всё, вот она — финишная черта, после которой победы не будет, одно только поражение. Врать сейчас бессмысленно. — Я болен раком, — просто отвечает он, и Миралем покачивается, как от удара, и лицо его за секунду искажается до неузнаваемости. — И мне осталось меньше месяца. Миралем смотрит на него, как на прокажённого, и горечь, проступившая в его взгляде, бьёт хуже пощёчины. Он сразу же становится как будто меньше, плечи его опускаются, а лоб прорезает морщина. — Ты… умираешь? — недоверчиво шепчет он, а Пауло усмехается: — Удивительно, правда? — А врач? Ты лечился? Неужели ничего нельзя сделать? — запальчиво начинает Миралем, а Пауло кривит губы. — У тебя же много денег, надо только сделать операцию… — У меня рак крови, Мира, — беспечно отвечает аргентинец, сам себе удивляясь. Оказывается, сказать это было просто. — Это не прооперируешь. Я хотел, чтобы об этом узнал хоть кто-нибудь. Мне жаль, что им оказался ты. Пьянич открывает и закрывает рот, и Пауло внезапно горбится, точно устав держать себя, и отстранённо шепчет: — Не говори никому об этом. Только ты знаешь. Я прошу тебя. Он прерывает попытку Миралема возразить сразу же: — Я прошу тебя. Я доверяю тебе и не хочу, чтобы об этом кто-то знал. Футболка фантомно жжёт ладони. Пауло думает, что не хочет смотреть на неё больше, поэтому молча протягивает Пьяничу и ждёт до тех пор, пока тот не возьмёт её со странной, не свойственной ему робостью. — Пауло, — бормочет он, и аргентинец внезапно со злобой шипит: — Я пока живой. Не хорони меня раньше времени. Я живой и говорю с тобой, что тебе ещё надо? Миралем не отвечает. Он смотрит на него, но взгляд его мечется из стороны в сторону, и Пауло внезапно понимает, что теперь Пьянич будет бояться заговорить с ним, задеть лишним словом или действием, и без того ухудшить остаток его жизни. Иррационально он пугается этого, и тревога, тщательно скрываемая под сердцем, наверное, проступает в выражении его лица, потому что Миралем обнимает его, крепко стискивает руками и прячет лицо в изгибе шеи. Пауло чувствует, как его трясёт, поэтому сам осторожно опускает ладони на плечи боснийца и слабо улыбается. Всё будет хорошо.***
— Я хочу уйти из «Ювентуса». Аллегри если и удивляется, то не подаёт виду. Только движения, прежде порывистые и резкие, твердеют, а взгляд, направленный на него, каменеет. — Куда? Пауло пожимает плечами. — В свободное плавание, — неловко отшучивается он, даже не вздрогнув, когда тренер резко поднимается из-за стола. Пауло следит взглядом за его передвижениями по кабинету и сцепляет за спиной пальцы в замок. Наконец, Аллегри останавливается перед ним, заставляя смотреть прямо на себя: — Из-за конкуренции с Роналду? На мгновение становится смешно. Он ведь никогда не жаловался Аллегри на конкуренцию с Криштиану, разве нет? Возмущался пару раз, да, но понимал, что она неминуема, что клуб скорее избавится от него, чем от звёздного португальца, и работал, пытался вновь заслужить своё место, пока… Пока проблема с конкуренцией медленно не сместилась в самый конец. — Нет, — честно отвечает Пауло, — просто… хочу уйти. «Ювентус» не мой дом. Больше нет. Аллегри молчит. Пауло смотрит куда-то ему в переносицу, но вопрос, мучивший его давно, всё же не даёт покоя, и он, подняв глаза чуть выше и поймав взгляд тренера, выпаливает: — Вы ведь тоже уходите, да? Почему? Массимилиано смотрит на него изучающе и внезапно спокойно, будто он ожидал этот вопрос, и, глядя на него, Пауло начинает тоже чувствовать то самое спокойствие, которого так недоставало ему все эти дни. Возможно, это называлось по-другому. Смирение. — Потому что я решил, что с меня хватит. А «Ювентус», — Аллегри мягко улыбается, и эта улыбка удивляет, — найдёт себе кого-нибудь получше. «Ювентус» найдёт себе кого-нибудь получше. Они даже не вспомнят о них двоих. Это — конечная, дальше либо небо, либо земля. Его жизнь была похожа на холмы — взлёты и падения, моменты абсолютного счастья и непроходимой горечи, ярость и страсть, любовь и тусклая, обыденная серость. Когда холмы заканчиваются, начинается равнина. До неё уже недалеко. — Отговаривать тебя бесполезно? — Мне жаль.***
Пауло возвращается в клуб на следующий день. Простая формальность, подписание кучи ненужных бумаг, прощание со своими представителями. Его обязали играть до конца сезона, но он думает, что не пойдёт больше, не сыграет. Они могут пугать какими угодно штрафами, деньги не проблема, особенно сейчас. Пауло улыбается в камеру, машет рукой, говорит, как сильно любит Турин и что «Ювентус» останется с ним вечно, шутит, что будет вспоминать о нём до самой смерти. Он просит разрешение пройтись по стадиону одному, и ему разрешают. В этот день они обходятся без туристов. Трава на стадионе мягкая. Пауло идёт по ней и невольно вспоминает тот момент, когда ступил на неё первый раз в чёрно-белой футболке, как гордился собой и как кричал, что именно с бьянконери достигнет всех высот. Достиг. Он наклоняется, касаясь травы ладонью, и внезапно рушится на колени, — не выдержали подкосившиеся ноги, — упирается руками в землю и кусает губы, чтобы не заплакать от чувства бессильного одиночества и горькой тоски. Солнце ласково касается тёмных волос и скользит по коже, а Пауло бездумно смотрит перед собой и молчит, хотя рвущийся наружу крик грозится перебить все рёбра. Он один. Он один, он один, он один. Он один. Звонок чувствуется бедром даже сквозь ткань джинсов. Пауло не хочет брать трубку, потому что знает — если это мама, он не выдержит и расплачется, как ребёнок. Если кто-то другой — что же, сейчас он не может слышать голос человека, потому что кому-то ещё жить и жить, а ему — нет. Звонок продолжается долго и обрывается в один миг, как будто бы его и не было. И вновь чувство горького одиночества прорывается в нём, и он скулит тихо и беспомощно, как попавший под машину щенок, которому переломало всё тело и отбросило на обочину. На плечо опускается чужая ладонь, и Пауло сжимается и прикрывает глаза. — Ты не брал трубку, — констатирует Федерико, и Пауло чувствует, как он садится на газон рядом с ним. Он не смотрит на него. Он просто не хочет открывать глаза. Откуда он здесь вообще? — Почему ты не сказал? Пауло молчит. Он хочет обнять себя руками и защититься, но Федерико делает это вместо него. Пауло утыкается носом в чужое плечо и чувствует, как хриплые рыдания раздирают горло и рвутся наружу. Он благодарен Феде за то, что тот прижал его к себе, потому что смотреть на него он не может. Федерико молчит. Пауло давится слезами и дрожит, и даже не может понять, что Федерико имел в виду, когда спрашивал о том, почему он не сказал ему что-то. Он имеет в виду рак или уход из клуба? Или всё сразу? — Если ты так сильно не хотел здесь оставаться, ты мог бы сказать мне, — тихо говорит Феде, и его ласковый голос и тёплые руки кажутся спасением. — Я бы помог тебе. Я бы… — Я всё потерял, — мрачно шепчет Пауло, чувствуя, как по тыльной стороне ладони вновь течёт что-то тёплое. Кажется, он перестарался, натягивая кожу в попытке найти боль, которая могла бы помочь избавить его от той, другой боли. — Всё, что у меня было. Вообще всё. Федерико кажется, что каждое слово, произнесённое усталым, тихим шёпотом, выворачивает его наизнанку, меняя всё, о чём он думал раньше. Он всё ещё не понимает, о чём Пауло говорит, поэтому осторожно добавляет: — Я могу помочь. Я… Пауло поднимает голову, и Федерико чувствует, как по коже бежит холод, когда видит его глаза — тусклые, обречённые и неживые. Пауло смотрит на него и внезапно смеётся, нервно и с надрывом: — Нет, ты не можешь. Это, — он касается пальцами сочившейся из сбитых костяшек крови, растирает её, подносит к глазам, — это ты из меня не вытащишь. Я потерял всё. Это моя вина. — Ты не потерял меня, — резко отрезает Федерико, и Пауло внимательно разглядывает его и кивает. — Я не потерял тебя, — тихо повторяет он и прикрывает глаза, и солнечный свет окрашивается в чёрный, а под веками болезненно вспыхивают разноцветные пятна. Я не потерял тебя. Пока.***
Криштиану звонит ему вечером. Пауло принимает звонок сразу же, прислоняет телефон к уху и долго вслушивается в мёртвую тишину, не нарушаемую ничем. Даже дети не кричат на заднем фоне, что кажется странным. Молчание Пауло раздражает. Сейчас это явно не тот случай, когда люди считают, что могут общаться телепатически, поэтому он крепче сжимает телефон в ладони и окликает: — Криш? Криштиану хмыкает. Наконец-то слышится шуршание, потом вновь наступает тишина. — Значит, всё? — осведомляется Роналду, а голос у него тихий и отстранённо-холодный. — Уходишь? Пауло пожимает плечами, а потом понимает, что увидеть его некому. — Ухожу, — получается со странным вызовом, будто оправдание, и Пауло тут же осекается. — Ты ценный игрок, — откликается Криштиану, — тебя тяжело будет заменить. Ты доиграешь до конца сезона? Ты доживёшь до конца сезона? Пауло не понимает сам, как сбрасывает вызов и откладывает телефон в сторону с аккуратностью, ему обычно не свойственной. Это странно и даже в какой-то мере смешно — разговаривать с Криштиану вот так, практически в последний раз, потому что больше приходить на стадион он не хочет. Сколько ему осталось? Меньше месяца. Они и не вспомнят даже. Он растерянно касается запястья, разглядывает синеющие под тонкой кожей вены, по которым течёт испорченная кровь, и думает, на что вообще похож рак. В детстве он был свидетелем того, как отец его приятеля, жизнерадостный мужчина, каждый раз угощавший мальчишек мороженым, внезапно исчез, а его жена тихо призналась матери на кухне, что он умер от рака. Умереть от рака — глупо и несправедливо. Все мечтают жить долгую и счастливую жизнь, но приходит он, — и мечты разбиваются вдребезги. Осталось меньше месяца. — Мы расстаёмся, — говорит Пауло Ориане, завязывающей волосы в хвост перед зеркалом, и чувство вины на удивление отсутствует. — Ты мне как сестра, — признаётся он, когда видит, как светлые глаза наливаются слезами, а тонкие губы дрожат. — Я больше не люблю тебя, — завершает он, и Ориана всхлипывает, прикрывая рот ладонью. Я не хочу, чтобы ты видела, как я умираю.