Дефектные

Неделя ада, наконец, подошла к концу. Так как тебя ломало, ты не забудешь никогда. Теперь ты понимаешь, почему все омеги такие шлюхи, лучше быть шлюхой, чем так страдать, а Ким какашка, хоть раз, помог бы. — Доброе утро, — хриплю, зайдя на кухню, и пытаюсь натянуть улыбочку, но сложно, ты еще зла. — И тебе не хворать, — пускает смешок, на твой вид. Ну-ну смеется тот, кто смеется последним. А что, тебе было тяжко, но в душ идти надо. Ты вся замученная, с грязной головой и даже потом попахивает, сама, когда подумала, смешно стало. — Я в душ, а ты готовь, только не спали все как до этого, ок? — Скептически уточняешь, и бежишь, пока в твою сторону летит полотенце. — Я вижу, ты здорова как бык, так что скоро и на моей улице праздник заиграет. А ты смеешься громко, радостно, даже заразно. Быстро прыгнув под душ, что смывает всю усталость, дает силы, бодрит, в конце концов. Быстро протерев тело и волосы, надеваешь свою любимую большую, когда-то Намовскую футболку и шлепаешь мокрыми ножками по паркету, даже белья не надела, а зачем, ты привыкла быть открытой с ним, даже голыми иногда ходите и вам это нравится, меньше препятствий. — Где еда? — Пытаешься принюхиваться своим курносым носиком, чуя аромат кофе и блинчиков, даже не замечая, как облизываюсь, ну вылитый чеширский кот. И альфа, молча, подходит и целует, мягко нежно, ты прям, растворяешься в нем, вообще-то он мягкий и добрый, до бабочек в животе. Ты не забываешь просто эта нежность, очень резкая, и не всегда долгая, как сейчас. Мягко, но напористо облизывает сначала одну губу, потом вторую, а ты и не против, поддаешься, открыв немного ротик, а ему только в радость твоя не типичная стеснительность. Поджав тебя под себя, врывается языков в твой рот и исследуя там все, как будто, в первый раз там. Ты таешь, постанываешь, зарываешься пальцами в волосы на загривке, прижимаешься, а его только больше заводит твоя покладистость, так и хочется тебя сжать и не отпускать. Что он и делает, сжимая твою талию, наверное, до синяков, такими уже любимыми и родными руками. Вы все не хотите отрываться, но воздуха мало, да и опаздывать ты не хочешь, хотя, скорее всего, опоздаешь. Отрываетесь с громким таким чмоком, после ведет в гостиную, а ты понять не можешь что такое, пока из-за его спины не видишь еду на столике, не успев, что-либо, сказать уже оказываешься на его коленях. — Открывай ротик, — нежно произносит и протягивает кусочек блинчика, а тебе мурлыкать хочется, что ты почти делаешь. Чем вызываешь улыбку у него, а тебе она до одури нравится, ведь как перед этой ямочкой не расплыться в лужицу. — Джуни~, чего такой сладкий сегодня, я так сахарный диабет заработаю, — покушав, утыкаясь в шею, вдыхая уже родной аромат. Знаешь, что родной уже точно навсегда, раз уж не пары, так точно как брата, которым он для тебя уже точно стал, и даже Хана вас не разлучит. Да-да отношения сейчас у вас давно не родственников, но вы правда похожи и вам это нравится. — Ну, у одной красивой девочки сегодня день рождение, но она видно забыла, — тянет улыбку Джун и чмокает в губки, — с днем рождения. А ты в шоке, ведь и правда, забыла, а слезы так и накапливаются, ведь он не забыл, хотя кто знал, что ваши отношения будут такими длинными. Может и полгода немного для кого-то, но для тебя это много, прям очень много. — Тогда, где мой подарок? — Ты возмущаешься, как маленький ребенок, но это не бесит, а наоборот веселит и бодрит. — Ты на нем сейчас сидишь, — дергает бровями Ким. — Какой ты все же извращенец, — смеешься и тянешься за поцелуем, и получаешь на него ответ. Поластились вы еще минут двадцать, но учебу никто не отменял. Быстро собравшись, попрощались, так как отношения ваши секреты. Ты бежишь к автобусу, который почти отъехал, но твой крик водитель узнает из тысячи, поэтому ждет, забегаешь, и тебя смиряют взглядом с подтекстом: «Когда, же ты уже перестанешь опаздывать?» на что ты только улыбаешься и «Простите» тянешь. Сегодня на удивление странный день, быстро доехав, ты, не опаздываешь, не бежишь, а одногруппники видя тебя до звонка, крестятся от такого чуда. А ты радостно вприпрыжку идешь, ведь день прекрасен, ты старше, но только на цифре. И ничего не испортит настроение ты так думала, пока не уловила аромат ореха, того самого, любимого, дергаешь головой и видишь. Милашку омежку, такого светлого, прям белоснежного, хочется его обнять и защитить даже от солнца, что так жестоко на него светит. И какая все же смешная эта ирония он парень, но омега, нежный и даже на его фоне ты кажешься мужиком, хотя очень даже женственная. Но не с ним, а он не замечает тебя и проходит, как будто тебя и нет рядом. А ты в шоке, потом мозги начинают работать, ты приняла блокаторы, нет того дерзкого макияжа, из-за которого иногда даже Джун не узнает, да и одежда сегодня слишком обычная, толстовка, кеды, да джинсы, пол университета так в понедельник одевается. Но уже звонок звонит, а ты материшься под нос и несешься со всех ног, ведь на территорию пришла вовремя, но на пару опять опоздала, влетаешь. А твои опять смеются, но сейчас все равно ведь он тут, а ты в шоке, ну за что, кого я в прошлой жизни убила? А Хана сучка замечает, как ты мечешься, и только масло подливает. — Чего встала? — Хмыкает, задрав подбородок чуть ли не в потолок лицом, — понравился новенький, жалкая бета? — Заткнись, ущербная, — хочешь врезать, но держишься и боковым взглядом видишь, что ему все равно, а у тебя кошки скребут на душе, какого хуя ему все равно? — Это я ущербная?! Ты должна знать своё место жалкая, на тебя никто и не посмотрит разве что из жалости, — почти вопит, плюясь, аж противно, и жалко, но не её, а Джуна, ведь это его судьба, похоже не только ты страну предала в прошлом. — Я жалкая? Это не у меня раз в месяц пизда чешется и члена ждет, — шипишь, — но это ладно за это тебя даже жалко, но нет, же быть как приличные люди и ждать одного или завести постоянного партнера, ты трахаешься с кем не попадя, я вижу ты рада. С твоими словами и согласны и нет, ведь не мы выбирали, кем быть, а природа. А некоторые омеги и вообще завидуют тебе, ведь думают: «Бета живет и не парится.» Но все, же это слишком, за что ты и платишься. — Может, заткнешь свой рот, чем ты лучше неё? — Подняв на тебя голову, тянет спокойно, что прям страшно, — как трахаться в клубах, так ты первая, а тут святоша. Последние слова прям так и сочатся желчью, он помнит, он не забыл. И больно, и радостно как-то, не забыл. Но из-за боли в его глазах, и тебе больно, опять ломает. И слезы текут сами, он даже в шоке немного, да чего уж там, все в шоке, и даже Хана. А вошедший Нам так вообще не понял что ни так, ведь выбегаешь ты, даже не извинившись, а вслед, за тобой и новенький. — Какого черта? — Злится, — кто мне объяснит, какого тут происходит? Хана опять твоих рук дела?! Рычит, а это больно, но больнее видеть, как ты плачешь, ведь не простая ты, а как родная младшая сестренка. — Учитель Ким, я не виновата, — дрожит, еле выговаривая слова Хана. Больно когда истинный кричит, до одури больно, и слез не сдержать. — Так все привели себя в порядок и по местам, — последний раз рыкнул Нам и начал пару. Бежишь, а он следом. — Не иди за мной, — уже бежишь в слезах, пытаясь скрыться от своей омеги, смешно и если бы было не так больно, ты бы даже посмеялась, заливисто так, радостно. Но не смешно нихера. — Стой блять, — хватает за плечо, прижимая к стене, — какого ты бегаешь от меня, а? — Потому что, мне больно, — задираешь голову и смотришь в глаза, а дыхание прерывается от того какой он красивый. Но ненадолго, от своей беспомощности выть хочется, он весь такой из себя хорошенький, а ты как пугало огородное. И кто, же знал, что ты так плакать можешь, что вся красная опухшая, даже сопли текут. Тебе спрятаться хочется, а он не дает, за подбородок держит, да смотрит, так нежно, что его уже прижать к стене хочется, об целовать, да в жизни не отпускать и больше не расстраивать. Но ты не ты, дефектная. Тебе больно от того, что сильной быть надо, больно, что он так и просит: «Прижми, ты же альфа, не делай мне больно.» — Пожалуйста, пусти, — уже молишь его, а ему как об стенку горохом, — прошу. А он смотрит, и твою мать, дичь творит, целует, да так, что бабочки в разы все поумирали и воскресли, эти губы такие мягкие, но такие требовательные, что ты таешь и забываешь обо всем. И альфа внутри просыпается. Меняешь, друг друга местами и уже целуешь ты, требовательно, настойчиво, даже жестоко немного. Покусывая по очереди эти сладкие губки, а он постанывает и крышу рвет в конец. Врываешься языком, изучая все на пути зубы, десна, небо, но как только соприкасаешься в его языком, током бьет, что сама стонешь, как последняя сука. Еле как, оторвавшись от него, и смотришь, а он такой блять пошлый, так всем видом и кричит: «Да трахни меня уже», а ты не можешь отказать, альфа хочет, не ты, а этот чертов альфа хочет свою омегу, что гори оно все огнём. Сорвавшись с места, идешь в кабинет Нама, он простит, он поймёт, наверное, ты не знаешь, но надеешься, что поймет. Забежав, кидаешь его на кровать и смотришь, какой же он горячий, волосы немного прилипли ко лбу, грудная клетка так и вздыхает часто непрерывно, а это тело, которое лизать только и хочется, видно даже через эту уже мокрую футболку. — И часто ты тут трахаешься? — Выдаёт он, а тебя как холодной водой облили, ты прям, тупишь минуту так, и только клипаешь, пока он не проясняет, — это ведь учитель тебя тогда трахал? Нравится, когда ебут у всех на ушах? Не думал, что моя альфа такая шлюха. А тебе врезать ему хочется, что ты и делаешь. С размаху лепишь пощечину, больно и тебе и ему, поэтому целуешь нежно с извинениями, а куда ему деваться он подается, гормоны они такие, против них не попрешь. Опять его аромат, и думаешь да он такой же мазохист, как и ты, а тебе плакать и смеяться хочешь, ведь больно, ведь почему ты не омега, он альфа и проблем бы, не было. Но нет жизнь не мёд, который кушать ложками можно, хотя не все и могут, у многих аллергия, и у тебя скорее тоже. Срываешь его футболку и мысленно кончаешь, эта белая, как снег кожа, эти розовые, как лепестки сакуры соски и это подкаченное тело, прям, ломает какое красивое. — Нравится? — Думал, что сможет сейчас быть крутым, опять сделать больно, унизить, но он, то не знает, что нравится когда унижают, поэтому унижай, да посильнее. — Очень, — тянешь ты со стоном и принимаешься посасывать его соски один за другим. А он стонет и крышу рвет, все рвет. Хочется закончить с прелюдиями и трахнуть его, да так, чтобы сил больше не было дерзить, да чтобы иссох весь, из-за твоего аппетита. Кусаешь больно почти до крови, а он гнется, его хриплые стоны, голову дурманят. Целуешь, гладишь, куда руки только дотянуться, и альфа ликует, какой он покладистый, нежный, но твоя скрытая омега внутри рвет и мечет, у нее истерика, вскрыться хочется. Но видя эти просящие глаза, затыкаешь ей рот, глотаешь боль, что лавой вместо крови расходится по грудной клетке с каждым толчком сердца. И понимаешь, что скатилась ниже плинтуса, ведь боль эта даже нравится, с ней чувствуешь себя наполненной, законченной какой-то до конца. Больше нет сил сдерживаться, скрываешь с него эти до пизды узкие джинсы, и опять стонешь и не понимаешь, где же так наследила, ведь ножки эти стройные, сладкие, такие прекрасные. Сняв с себя быстро штаны тоже, отодвинув трусы, резко садишься, и кончаешь, твою мать кончаешь. Тебя рвет, плакать хочется как хорошо, идеально, всю сжимает, и он понимает, шипит, ведь так узко в тебе никогда не было. С Джуном сверху всегда было больно, слишком большой, но ведь ты альфа и любишь быть сверху хоть и только так. А тут идеально, лучше, чем когда-то в жизни. Не отойдя от шока и эйфории, он начинает двигаться, а ты опять ломаешься, ведь то, как он смотрит это что-то с чем-то, и просит уже трахнуть его и сам уже вести хочет, его ломает и тебя ломает. Берешь его руки, что твой зад сжимали до синяков, и прижимаешь к кровати по обе стороны от головы, и двигаешься, так быстро, что самой плохо, от такого темпа. Кусаешь губы, подбородок, уши, эти маленькие чувствительные ушки, чуть метку не ставишь, а потом осознаешь, что не можешь неправильно это как-то и только засосы по всей шее ставишь, а он скулит с обидно и больно опять, а тебя уже эта боль вставляет, прям страшно. Метишь ключицы, грудь, живот. Ведь мой, мой твою мать, и не смотреть на него никому, или загрызу. Руки отпускаешь и двигаешься быстрее, а он берет и гладит по голове, а тебя опять ломает, и стонешь громче, так и просишь, сожми, сломай, нагни. А он и тянет за волосы, да кусает за шею, а место укуса горит, да ноет, а ты вскрикиваешь, ведь метку оставил, омега альфе: «Где такое видано?» Пару толчков и кончаешь, но больно даже ведь на лице омежки, такое разочарование, его альфа слабая, и какая-то дефектная. А ты опять кончаешь как в тот раз в туалете, приятно и больно быть, такой униженной. Опять сжимаешься, и он не выдерживает, только выйти успевает, да кончает тебе на живот, а ты падаешь ему на грудь, а он гладит по голове, и ты в шоке, ведь нехуй жалеть альфу, вскакиваешь и быстро одеваешься. — Одевайся быстрее, скоро пара закончится, — плюешь, так как будто оттрахала чувака и нахуй пошел, не интересно больше. А он только хмыкает и вещи собирает, и выходит. Звук закрытой двери, и все сломалась, опять вырывается та омежка, и плачешь, и рвать волосы на себе хочешь. С днем рождения, блять. Слышишь, звук открывающей двери и дергаешься, пока не слышишь этот такой родной аромат пряников и зеленого чая, что обнимает тебя в свои медвежьи объятья и шепчет на ушко: «Все хорошо, не плачь, это пройдет, просто верь мне». И ты веришь, даже засыпаешь немного, день слишком сложный, слишком болючий, чтобы держаться дальше, и засыпаешь, под такой родной, любимый голос.