home for a bunny

Женщина медленно входит в квартиру, несколько брезгливо осматриваясь по сторонам. Обувь снимает нехотя, а сумку и вовсе не выпускает из рук. Едва войдя в гостиную, ее взгляд падает на рисующего Чонгука. Мальчик лежит на ковре, болтая ногами и задумчиво мусоля во рту кончик черного уха. Он не замечает дверного звонка, так увлечен своим рисунком. — Зачем пришла? Почему не позвонила? Почему все являются в мой дом без всякого предупреждения? — Юнги не собирается скрывать своего настороженного настроя и явного недоверия. На ковре лежит его Чонгук, у ковра стоит госпожа Мин — мать. Дело пахнет дерьмом, детскими травмами и скандалом. — Не притворяйся идиотом, мой сын не может быть столь туп, чтобы не догадаться о причине моего же приезда, — женщина, не отрывая взгляда от замершего ребенка, опускается на диван, поправляет невидимые на юбке складки и замирает в позе современной монахини, никогда не посещавшей монастырь — надуманная благочестивость и добродетель. Юнги направляется к Чонгуку, стараясь не обращать внимания на знакомый, отчасти родной, сухой цепкий взгляд. Он складывает карандаши и мелки в коробку, сверху кладет альбом мальчика, и поднимает последнего на ноги, уводя за собой в спальню без единого слова в сторону матери. Мин плотно закрывает за ними дверь, а у самого желание внутри больше не выходить сегодня обратно, не видеть мать, не разговаривать с ней, не чувствовать себя тем беспомощным ребенком в собственном доме, не ощущать себя ничтожным по сравнению с ней. Но взрослый человек здесь он и это его задача — защитить Чонгука, потому он сейчас засунет свои: «я люблю тебя, мам», «мам, я — это всего лишь я, почему тебе не хватает того, что я могу тебе дать?», «мама, я не твой способ реализовать себя, я — человек», «мам, я не просил о своем рождении» себе же в зад и выйдет к матери с каменным лицом. Он выстоит, он покажет, что с ним нужно считаться. В этот раз он не проиграет в своем же доме своей же матери в вопросе собственной жизни. Но сначала ему следует сделать еще кое-что. Юнги сажает Чонгука на кровать и опускается на колени как когда-то в детском доме. Мальчик молчит, но в глазах тревога. Умный маленький кролик, который с первого дня смог довериться ему, который всегда выбирал только его — Юнги. Мальчик с лучшей улыбкой, чистыми глазами, на дне которых всегда плескались звездочки, с нежным и таким большим сердцем, что вместило такого неидеального, поцарапанного жизнью, непутевого взрослого. Чонгук — это лучшее, что случилось с Юнги в жизни, его ребенок, его мальчик, его маленький человек, который непременно вырастет в лучшего мужчину. И он не позволит, чтобы его мать причинила Чонгуку боль, потому решает оставить мальчика вне боевых действий. Ему ли не знать, какие травмы могут нанести слова. Ему ли, блять, не знать? — Гугу-я, послушай меня. Та женщина, что пришла — моя мать. Она тебе ничего не сделает, мне тоже. Хен об этом позаботится, м? Мы просто поговорим с ней, и она уйдет, а ты пока что посидишь здесь, порисуешь. Обещаешь не выходить, пока я сам за тобой не приду? Он протягивает мизинец и удовлетворенно улыбается мальчику, когда тот скрепляет клятву. Юнги снова закрывает за собой дверь и стоит некоторое время в коридоре, стараясь найти в себе силу. Он не виделся с матерью больше трех лет. Изредка они созваниваются, конечно, но личных встреч Юнги избегает. Отцу хоть можно заткнуть рот тем, что у него есть работа и деньги, что он не пьет и не является наркоманом. Матери этого далеко не достаточно. — Зачем спрятал мальчишку? Не боишься, что он украдет что-нибудь, пока мы с тобой разговариваем? — Я доверяю ему как себе. Скорее, это бы ты пошла шарить по моим ящикам в поисках «улик», — Юнги рисует кавычки в воздухе. Он спокоен, эмоции он выпустит после ее ухода. — Улик? Что ты имеешь в виду? — Я так называю твои поиски пустых бутылок, несуществующих пакетиков с белым порошком или еще какой дрянью. А еще ты искала презервативы, чтобы убедиться, что я не импотент и что мое нежелание искать себе пару зависит не от здоровья. — Я забочусь о тебе! Я твоя мать! Я всегда буду твоей матерью, будь тебе хоть сорок, хоть пятьдесят. Я не оставлю тебя, потому что это я родила тебя, воспитала и дала начальный толчок в жизнь. Эти слова напоминают Юнги поцелуй с пощечиной. Будто его сначала целуют мягко, любяще, а потом жестоко бьют по щеке совсем не родной рукой. С этой женщиной так всегда было, есть и будет. В ее словах много любви, но любовь эта душит, подчиняет, забирает больше, чем дает. От ее слов хочется уворачиваться как от стрел, ведь она вроде и права, а внутри все орет «замолчи». Да, она заботится о нем в своей странной манере, решая за него, что хорошо, что плохо. Да, она его мать, действительно. Не самая плохая. В детстве он боготворил ее руки, ее запах, ее саму. Да, она его не оставит, Юнги и сам это знает. Она его не оставит, потому что она реализует свои неосуществленные мечты через него. Потому что его жизнь — ее вторая попытка. Да, она его родила, но для его воспитания даже мать Чимина больше сделала, чем она сама. Да, она дала ему толчок в жизни, охуенный такой поджопник, а потом сказала, что он сам виноват в своих бедах. — Ты прячешь под словами любви свое желание управлять моей жизнью. Я не твоя игрушка, я твой сын и я живой. Я делаю и поступаю так, как считаю правильным. Мы начинаем этот разговор в который раз. На очереди сейчас твои крики, что я свожу тебя в могилу своим нежеланием жениться и продолжать дело отца. Потом немного попугаешь меня скорой и своим высоким давлением, прибавив, что любишь меня. Давай не сегодня. У нас с Чонгуком была сложная неделя. Женщина наконец отставляет сумку и плотно сжимает ярко-красные губы. Она явно решает не спорить сейчас с ним. Удивительно. Значит, припасено что-то еще. — Чонгук? Так его зовут? О, конечно, вот и главное блюдо. — Да. Его зовут Чонгук и он гибрид кролика. Весь вид Юнги буквально кричит «давай, скажи что-нибудь, давай!». — Сынок, милый, зачем ты подобрал оборванца с улицы? Это твое новое увлечение? В молодости ты ходил на барабаны, а теперь вот гибридов с улицы подбираешь. Я понимаю, что ты вырос, а вместе с тобой и твои увлечения, но все же. О тебе среди нашей семьи и так ходят не самые лучшие слухи, а тут еще этот мальчишка. Давай ты сдашь его в детский дом? Хочешь я помогу тебе с бумагами? Обставим все так, будто ты только что его нашел. Что там Юнги думал о спокойствии? Нахуй спокойствие. — Во-первых, он не оборванец, следи за своими словами, пожалуйста, ты в моем доме. Во-вторых, ты сравниваешь ребенка и барабаны? Серьезно? В-третьих, мне насрать, что там думает мой троюродный дед или какая-нибудь свояченица, как и на все ветви нашей семьи. Я не эти люди, я — это я. И я твержу тебе это с восемнадцати, но ты все еще меня не слышишь. — Юнги-я… — О, ты назвала меня Юнги-я! С чего бы, мамочка? Тебя саму не передергивает от этого, м? Ты меня в жизни ласково не называла! А тут Юнги-я, как только нужно продавить свое решение! Не смей называть меня Юнги-я. Понятно? Мать вскакивает на ноги, потому что сын впервые выше ее и физически и морально. Но он не дает ей и слова вставить. — Я сбился со счета, но мне плевать. Никто никого не отдаст в детский дом. Это ясно? Я понятно говорю? — голос Юнги угрожающе скрипит от клокочущих внутри эмоций. Хочется разрыдаться от любви и гнева к этой женщине. — Сын, но ты не женат! Ты не справишься с ребенком один, об этом ты не подумал? Давай все же найдем его настоящих родителей? Юнги угрожающе раздувает ноздри, он зол настолько, что руки начинают мелко трястись. — Я и есть его родитель! Я его отец! Я его мать! Я его все! Тебе понятно? Этот ребенок мой по закону! Госпожа Мин в удивлении приоткрывает рот. — Оооо, ты не знала, да? Я усыновил Чонгука официально, он мой сын и наследник. — Юнги, как ты мог сделать такой ответственный шаг и не посоветоваться со мной, с отцом, с семьей? Ему больно, где-то внутри очень больно. Отчаянно хочется домой, туда, где все было хорошо, где отец всегда гордился им, где мать не пыталась сделать из него другого человека, где его любили, потому что он был таким же ребенком, как и все, потому что он не отличался тогда от маленькой копии своего брата. Но вот он стоит с трясущимися от гнева и боли руками, смотрит на своего близкого человека и хочет никогда больше с ней не видеться. — Я создал свою семью, мама. Теперь и до самой смерти он будет моей семьей. А если ты не можешь этого принять, то просто уходи и не возвращайся, пока не сможешь. — Ты выгоняешь собственную мать из-за ребенка из детского дома? — Я выгоняю собственную мать из-за ее узкого мышления и замшелого эгоизма. Звук пощечины как всегда неожиданный. — Как я могла вырастить такого сына? Юнги улыбается криво-криво, слезящимися глазами смотря на родное округлое лицо, на темные волосы, запах которых он все еще помнит, на узловатые руки и решается окончательно. — Я люблю тебя. Уходи и не звони мне, пока не сможешь принять меня и моего ребенка. Дверь закрывается на удивление тихо. По щекам стекают дорожки слез, во рту привкус соплей — типичные спутники его разговоров с матерью. Юнги опускается на диван, в любимую Гуком вмятину, и застывает на мгновение. Перед ним стоит плачущий Чонгук, в руке он сжимает ублюдочного зайца. Нашел все-таки его. — Хен? Юнги молчаливо сгребает ребенка в объятия и заходится в отчаянном плаче, прижимая хрупкую фигуру к себе. Господи, как он любит ее, как же он любит свою мать. Он всю жизнь ищет ее одобрения, меняет себя и изменяет себе ради нее, спорит с собой, ссорясь с ней, делает шаг вперед навстречу к ней, отдаляясь от личного счастья на два шага назад. Она заслуживает счастья, она же его мама, но и он заслуживает счастья. Он хочет свою жизнь обратно себе. Чонгук обнимает его крепче, громко шмыгая носом, плача от слез опекуна еще больше. Так и ревут в четыре ручья в выходной день.