земля мёртвых

      Сладкое, но всё равно зыбкое и тревожное забытьё треснуло, раскололось, как ореховая скорлупка. Иван открыл воспалённые глаза, прислушиваясь к сигналу побудки, затухающему в стылом осеннем воздухе. С каждым утром было всё тяжелее открывать глаза, а причина этого таилась не столько в измождённом теле, сколько во внутреннем разладе. Тоска выжирала всё внутри, как чума проклятая, настойчиво толклась в мозгу, путая мысли, даты и пачкая чёрным надежды угасающие. Он проклинал её, а поделать всё равно не мог ничего — и так страшно и больно до глухого воя было от этого.       Ваня спрыгнул с нар, поплотнее запахивая телогрейку — зимнее обмундирование ещё не выдали; встроился в поток заключённых, выходящих в лагерный двор. Шёл, как игрушка заведённая, не осознавая даже, сколько прошёл, а в голове картинки крутились — хорошие, почти счастливые, о Ване. Пожалуй, это единственное, что ему чума мысленная жадная оставила, да только с каждым днём и они меркли: забывалась мягкость кудрей и россыпь родинок, грудь худая и умные живые глаза, смех забывался. Самое страшное, что забывался хриплый, высокий смех. Почему-то именно без него Ване было тяжелее всего. В лагере ведь не до смеха — только конвоиры низко смеются на ночных патрулях прокуренными голосами — улыбку увидишь у умирающего — вот и всё чудо.       Наконец, построились. Нарядчик начал счёт, и Ваня отстранённо подумал, чтобы и сегодня быстро всё обошлось, без утомительного пересчёта. Когда работаешь с молотом или киркой в руках, время летело всё-таки быстрее, а если не вскидывать голову к небу, к хмурому солнцу в ожидании его движения, то можно представить себе совсем иной ход минут и часов. Уж Ване ли, живущему от перекура до обеда, а после — снова до перекура, не знать?..       Вот первая бригада вышла за ворота, через две — его очередь. Курить захотелось невыносимо и — снова — к Ване, к нему одному, аж голова кругом пошла. Евстигнеев ухмыльнулся криво, будто бы ему рот ножницами распороли, покачнулся. Чума в голове ликующе визжала, вторя отдаляющемуся лаю конвойных сук. Ване в этом слиянии звуков вдруг смех родной почудился; он глаза прикрыл, наслаждаясь мгновением узнавания, втянул носом смёрзшийся воздух — и вдруг закашлялся. Ещё глаз не открыв, почувствовал, как что-то горячее стекает по подбородку, смазал рукой — и на ладони кровь осталась. Нарядчик так и продолжал считать, а рядом никто не шелохнулся: не упал замертво, значит, в порядке всё.       Бригада двинулась. Ваня шагал, зажав нос, заключённые тихо переговаривались, обсуждали лагерные новости и с упоением шептались об обеде. Представляли по-сказочному горячий и пышный хлеб, порезанный на толстые добротные ломти, а он, Иван, всё вперёд смотрел, поверх их голов (даром что высокий), как ему казалось — на запад, где ещё беспокойно дремал Ванечка, смеясь во сне для него, для одного Евстигнеева, на своих нарах. Красивая была фантазия, щемящая и нежная, звенела Ванечкиным смехом — и чума вторила.