***
— Алхимик, ты что за морального урода воспитал? — спросила меня Фалурдель, когда мы вышли в коридор. Её короткие, но острые ногти вонзились мне в запястье. Боже праведный, ведьма не шутила! Её слова не походили на её привычные полуигривые колкости. На этот раз она действительно была взбешена. — Если ты о Жанне, то я не был причастен к её воспитанию, — ответил я сухо, высвободив руку из её хватки. — Сестрёнка выросла в католическом пансионе. Так что все претензии к монахиням. — Но и без твоей лепты не обошлось. Столько жестокости и цинизма, пудрить мозги несчастной обезумевшей старухе! — Напротив, она вернула Пакетту к жизни. Что в этом такого дурного? У Жанны никогда не было матери, и она всю жизнь от этого страдала. A Пакетте не хватает дочери. Пусть забавляются. Пусть играют в дочки-матери. Каждый справляется с травмой по-своему. Это не более нездорово, чем твои разговоры с Адрианом. Я тут же понял, что сморозил лишнее. Фалурдель отшатнулась от меня и покачала головой. — Ты чудовище, Молендино. И сестра твоя тоже. Вы оба слеплены из одного теста, хоть вы не одной крови. Ты сам это скоро узнаешь. Пелена спадёт с твоих глаз. Мои таблетки помогут тебе увидеть правду.Глава 16. Её ручка, её шейка
2 июля 2019 г. в 02:07
У заведения, в котором проживала мать покойной Аннаис, было официальное, более благозвучное название, но в народе его называли хлёстко и вполне заслужено «Крысиной норой». Этот пансион, расположенный в девятом округе, служил пристанищем для тех, кого признали недееспособными, но неопасными для общества: тяжёлых аутистов, бывших наркоманов, безобидных шизофреников. Надо же было с ними что-то делать в цивилизованном обществе, не навлекая гнев борцов за человеческие права. У них не было состоятельных родственников, готовых обеспечить достойный уход. Их держали в цементном мешке, из которого изредка выпускали в сопровождении сиделок — думаю, вам будет нетрудно догадаться, что большинство сиделок не говорили по-французски. Государство не слишком широко распахивало свой кошелёк на поддержание уровня жизни в «Крысиной норе». Обшарпанные стены было проще заклеить плакатами и афишами недавних театральных представлений, чем покрасить. В результате, коридор психушки напоминал богемную забегаловку. Разве что, не хватало запаха кофе и звукового фона из арабской попсы, чтобы полностью продублировать атмосферу Монмартра.
Любая трудовая деятельность, даже самая пустяковая, поощрялась. Некоторых вывозили на полдня в продуктовый магазин сортировать фрукты. Кто-то крутил сигареты и мастерил побрякушки, которые потом продавались наивным туристам у подножья Сакре-Кёр. Блаженная мадемуазель Гиберто, как я узнал, шила сумочки из лоскутков. Владелец секонд-хенд магазина приносил ей груды шмоток, которые подолгу не продавались, а она перекраивала их на рюкзачки и покрывала. Каждое из её творений было помечено биркой «Ателье Шантфлери».
— Она вообще в курсе, что её дочь мертва? — спросил я Фалурдель, когда охранник пропустил нас через ворота.
— Понятия не имею.
Я с недоверием взглянул на неё.
— Впервые слышу от тебя такие слова. Ты всё знаешь.
— Если бы это было так, я бы сейчас не тащилась по этому бетонному туннелю. Посмотрим, в каком состоянии мы её застанем. А вообще, ты у нас целитель душ. Я оставляю старуху Гиберто в твоих гибких искусных руках.
Старуху Гиберто… Насколько я знал, Пакетта была нашей ровесницей. Женщины беспощадны друг к другу. А у этих ещё было общее горе: обе потеряли своих детей. Я не мог сказать с уверенностью, что знал Кристину, но, как наблюдательный профессионал, мог догадываться о том, какие эмоциональные механизмы работали в данный момент. Умоляю вас, не ведитесь на слюнявые байки о том, как общее горе сплачивает женщин. Эти объятия, эти смешивающиеся слёзы — всё это оптическая иллюзия, социальная трагикомедия, которую принято разыгрывать перед зрителями. Только участницы этого фарса знают правду — и психолог, которому они исповедуются. На самом деле ими движет жёсткая конкуренция. Женщины соревнуются друг с другом, став матерями. Они так же соревнуются, потеряв детей. Кристина Фруксель, бывший вице-президент фармацевтической компании, пришла посмотреть как убивается ещё менее успешная сестра, a меня прихватила в качестве свидетеля.
— Ты хоть номер комнаты знаешь? — спросил я.
— Здесь не номера, а буквы, болван. Первый этаж, комната R. Старуху Пакетту держат на первом этаже как одну из самых безобидных. Не боятся, что она выскочит из окна и убежит. Впрочем, куда им бежать? Окна выходят на двор, а там всегда охрана. Обалденный вид, конечно — цементная площадка. Тут сам полезешь в петлю. Надо было захватить с собой горшок с цветами в качестве подарка. А то с пустыми руками… неловко.
Я приобнял её за талию, мягко и ненавязчиво.
— Ладно, Кристина. С каких пор тебя тревожат приличия?
Нас встретила изящная брюнетка с кукольным личиком и светлым взглядом. Такой взгляд, должно быть, был у пречистой девы, когда архангел Гавриил сообщил ей волю Господню. Столько в нём было нежности, благодарности и смирения. Я сначала принял её за приходящую медсестру или волонтёра. И лишь тонкий металлический браслет выдал в ней жильца «Крысиной норы».
— Простите, мне вам нечего предложить, — сказала женщина мелодичным голосом. — Кухня закрылась полчаса назад. Её откроют только после пяти на ужин. А у меня как назло сломалась кофеварка. Пожалуйста, проходите. Заранее извиняюсь за беспорядок.
Пол комнатушки был усеян обрывками пёстрой материи. Со стола, на котором стояла швейная машинка, спускалось огромное покрывало.
— Мне в голову не пришло прибраться, — продолжала Пакетта. — Я же не знала, что ко мне сегодня придёт столько гостей. Обычно меня никто не навещает.
Так как в комнате не было больше стульев, мы с Кристиной присели на край жёсткого дивана.
— У вас очень уютно, мадемуазель Гиберто, — сказал я. — Это вы нас простите, что ничего вам не принесли.
— Мне ничего не нужно. У меня всё есть. Я — самая счастливая из женщин.
— Вот как? Нам отрадно это слышать.
— Это так! — она энергично закивала головой, от чего серьги-подвески в её ушах забряцали. — Сегодня у меня самый настоящий праздник. Представьте себе, ко мне заходила дочь.
Я дёрнулся, точно от лёгкого удара током, и украдкой взглянул на Фалурдель. Ведьма почти не изменилась в лице. Я говорю «почти», потому что губы её растянулись в довольной, торжествующей улыбке. Она не смотрела на меня, но я прочёл её мысли: «Что я говорила тебе, алхимик?»
— Ваша дочь была здесь? — спросил я своим бархатным голосом терапевта.
— Да, моя малютка Аннаис! Она совсем недавно ушла. Вы с ней разминулись. Сколько лет я её не видела. Oбижалась на неё, конечно. За всё это время она не удосужилась меня навестить. Неужели она до такой степени стыдилась меня? Видно, были на это причины. Я, конечно, держалась не на высоте первые годы в Париже. Уверена, что отец промыл ей мозги, наговорил про меня гадостей. Но когда она появилась на пороге, все упрёки вылетели у меня из головы. Какое мне дело, что у других людей есть дети? Моя дочь со мной!
— А вы уверены, что девушка, навестившая вас, на самом деле ваша дочь? Ведь вы столько лет не виделись.
Мой вопрос рассмешил Пакетту.
— Разве мать может ошибаться? — без капли обиды или тревоги сказала она. — Что может сюда привести постороннюю девушку? Кому бы вздумалось сыграть такую злую шутку? Несомненно, это моя дочь. Вот, посмотрите. — Она достала из кармана телефон, совершенно новенький и блестящий. — Это подарок Аннаис. Раньше у меня и телефона не было — некому звонить. А теперь мы будем на связи. Когда-нибудь меня выпустят отсюда, и мы уедем в Реймс. Столица так утомляет, даже если сидишь в бетонном мешке. Вот, полюбуйтесь. Наша первая семейная фотография. Моя Аннаис. Правда, красавица? Вот её ручка, её шейка.
Я промычал в ответ, а вернее, простонал. С экрана на меня смотрела Жанна. За ночь она успела себя преобразить: покрасила свои сиреневые волосы в чёрный, нанесла бронзовой пудры на лицо и шею, наклеила стрельчатые ресницы, а глаза обвела чёрным карандашом. Скорчив свою фирменную гримаску, она льнула к затворнице, которая сияла материнской гордостью. Уже давно я не видел такой убедительной сцены семейной идиллии.