Дорога на Монфокон

      Не знаю, сколько времени я провёл сидя за рабочим столом, тупо пялясь на спящий экран компьютера. Вопреки опасениям Шармолю, я не думал о моём последнем разговоре с Фалурдель. Я вспомнил нашу первую встречу в общежитии университета, когда она посреди ночи вломилась в мою комнату по ошибке, уронила стопку книг на пол, а сама растянулась на диване. Я отчётливо видел её полусогнутые белые ноги и запрокинутую темноволосую голову. Как мало значения я придавал тому, что несколько раз происходило на этом диване. Чёрт подери, неужели я действительно ей нравился? Неужели моё безразличие действительно злило её? Ведь она могла заполучить любого мужчину. На фоне её бывших коллег я выглядел достаточно блекло. Скромный терапевт, которому директор клиники не дал крылья расправить. Из всех претендентов она выделила меня и втянула в свою игру.       Из оцепенения меня вывел колокольный звон, льющийся из телефона.       В эфире «Парижский набат». С вами Томас Диманш, ваш верный звонарь. Мне выпала горькая честь первым упомянуть неожиданную и жестокую смерть доктора Кристины Pуксель. В её жизни был период подъёма и процветания, за который она нажила немало завистников и врагов. После её падения, её порицали и высмеивали. Бывшие коллеги в мире фармакологии выставляли её сбредившей шарлатанкой, самозванкой, ведьмой. Я же помню её щедрой женщиной с огромным сердцем, в котором всегда находилось место для тех, кто не вписывался в социальные рамки по каким-то причинам. Она всегда интересовалась участью изгоев. Для неё они не были подопытными кроликами. Она искренне хотела им помочь. Сегодня у нас в гостях пациентка одного из интернатов, которая предпочла не оглашать своего имени. Она была последним человеком, с которым доктор Pуксель разговаривала перед смертью.       Раздалось лёгкое покашливание, за которым последовало блаженное щебетание Пакетты Гиберто. Я слышал его голос всего лишь раз, но мог бы его выделить из тысячи. От этого голоса, исполненного вселенской любви, мурашки бежали по коже. Таким голосом в самый раз было озвучивать сказки братьев Гримм. А ведь слушатели понятия не имели, что говорила родная мать покойной Аннаис Гиберто.       — Я всегда буду благодарна доктору Pуксель и её спутнику, — говорила Пакетта. — Не помню, как его звали. Очень интересный, импозантный мужчина. Её любовник, не иначе. Красивая пара была, ничего не скажешь. Именно им я поведала счастливую новость о том, что моя дочь вернулась ко мне. За одно это я их люблю. Мне нет смысла оставаться в пансионе. Моя малютка со мной! Мы куда-нибудь уедем. Пока не знаю куда. Мне всё равно. Я буду помнить добрую Кристину Фруксель и её друга. Кстати, у меня подозрение, что деньги, которые государство выделяет пансиону, тратятся не по назначению. Но это уже тема для отдельного разговора.       Пакетта ещё несколько минут лепетала, благословляя весь мир, посылая свою любовь всем, от цыган до сирийских беженцев, одновременно жалуясь на ржавые трубы в пансионе. Я знал, что это не конец передачи и что у Томаса наверняка были ещё запланированы гости, тем не менее, я заставил себя выключить телефон.       Выпив чашку холодного кофе на голодный желудок, я вышел на улицу. На скамейке сидела щуплая женщина лет семидесяти с короткими седыми волосами. На ней был свободный брючный костюм из мятого льна, похожий на пижаму. Из соломенной сумки торчал баллончик с кислородом. Увидев меня, она встала на ноги и сделала несколько шатких шагов мне навстречу.       — Доктор Молендино, — начала она сиплым, дрожащим голосом человека, измождённого недугом, — меня зовут Мелани Диманш. Мой сын Томас у вас наблюдается. Я нашла вашу карточку у него в кармане. Могу лишь догадываться о том, что происходит за закрытыми дверями вашего кабинета.       Не сказать, что меня глубоко тронул вид умирающей. Я не испытывал желания протянуть ей руку, хотя она слегка покачивалась.       — Мадам Диманш, ваш сын — взрослый дееспособный человек. Я не в праве обсуждать наш протокол лечения с вами. Он не дал мне такого разрешения.       Пока я говорил, Мелани раздражённо мотала головой:       — Вы ничего не знаете. Томас опасен себе и окружающим. Я пришла вам это сообщить. Вы видели моего сына несколько раз, а я его воспитываю уже почти двадцать лет. Его нужно было ещё в детстве определить в интернат. Мой муж этого не допустил. Этому мальчишке не место на свободе.       — Вот как…       — Признаюсь, у меня были сомнения по поводу усыновления. Ведь нам с мужем было под пятьдесят. Но мальчик уж больно был хорошенький. Наши родные дети не были такими красивыми. Дорого мы поплатились за своё тщеславие. Мы люди простые, а Томас какой-то бесноватый. Если случится какая-то беда, — а она случится — вы будете частично ответственны.       Я понимал, что мне будет легче дать ей шанс выговориться, чем пререкаться с ней. Более того, во мне зашевелилось свинское любопытство.       — Скажите мне, мадам Диманш, на какие ужасные поступки, по-вашему, способен Томас?       — Он сошёлся с какой-то девчонкой.       — Не спорю, это страшное преступление для двадцатилетнего парня.       Старушка принялась возиться с кислородным баллончиком.       — Вы не понимаете, доктор. У Томасa никогда не было девушки. Друзей тоже не было. Он считает себя каким-то уродом и прячется от людей. А тут он не на шутку увлёкся какой-то шалавой, прости Господи.       — Шалавой… ну-ну…       Я решил не поднимать тот факт, что шалава приходилась мне сестрой. Это не имело прямого отношения к разговору.       — Как иначе её назвать? От силы шестнадцать лет, а вся исколота, заштукатурена, обвешана всякими побрякушками. От неё, кажется, родные родители тоже отказались. Во всяком случае, это то, что она ему напела. Сегодня утром их нашли на крыше собора! Ума не приложу, как он туда её затащил, как ему удалось обойти охрану. Спали в обнимку на голом камне. Конечно, тут полиция примчалась. Просто чудо, что их не арестовали. Молоденькая блондинка сжалилась над ними. Как её звали? Соланж? Солей? Она их отпустила. Представляете? Ей Богу, лучше бы их обоих упекли за решётку. Шуточное ли дело? Ведь они могли убиться. Простите, доктор, вы так на меня смотрите…       — Как я на вас смотрю?       — В том-то и дело, что никак. Будто не слышите меня вообще. Вас эта история совсем не тревожит?       — Простите, мадам, я вас слушаю. Просто у меня очень тяжёлый день. Несколько часов назад я узнал о смерти коллеги.       — Этой самой ведьмы? — фыркнула Мелани. — Да уж, Томас успел развести панихиду по радио. Она ему мозги пудрила. Не знаю, как они нашли друг друга. Она ему какие-то статейки подсовывала, сатанинские книжонки. Он ей в рот смотрел. Положив руку на сердце, мне было мерзко на это смотреть. Мне бы десятую долю того обожания. Нет, он не хамил мне. Он просто игнорировал меня, будто меня и вовсе не было. За обеденным столом не смотрел мне в глаза. Жевал и читал всякую ересь с телефона. Вы, наверное, думаете, что глупо ревновать?       — Глупых эмоций не бывает. Говорю вам это как психолог.       Мои слова принесли больной старушке какое-то облегчение. Хрипло выдохнув, она вновь присела на скамейку.       — Признаюсь, доктор, я радовалась, услышав о смерти этой Кристины Pуксель. Да, это не по-христиански. Она же мне ничего дурного не сделала. Тем не менее, когда я услышала новость, что-то во мне ёкнуло, оторвалось, будто я в тире стреляла наобум и попала в яблочко. Теперь эта ведьма выпустила моего сына из своих клещей. Моего сына. Почему мне так неловко это говорить? Ведь я вырастила Томаса. Я пыталась принять, полюбить его, а ему это сто лет было не нужно. Он любил эту ведьму с кристаллами. Он меня отверг. А сам говорит, будто весь мир против него. А вы утверждаете, что он дееспособный.       Её последние слова утонули в порыве сухого кашля.       — Мадам Диманш, — сказал я, поглаживая её острый локоть, — благодарю вас за визит. Давайте, я вызову вам такси.