Дорога на Монфокон

      Помните, я вам рассказывал про собачонку, которая у меня была в детстве, смесь пуделя с терьером? Ну вот, эту милую шавку сбила машина у нас перед домом. Она лежала съёжившись посреди дороги и подрагивала. Даже не скулила. Я понимал, что, по-хорошему, нужно было её убрать с дороги, но у меня руки отяжелели. Мне казалось, что если я до неё дотронусь, из неё хлынет кровь и она распадётся на куски. Не описать эту смесь жалости, страха и брезгливости. Похожие чувства я испытывал, глядя на Солей, когда мы сидели в участке. Она примостилась на ободранной кушетке в коридоре, надвинув на глаза фуражку. В двух шагах от неё стонал Верне, поливая рану перекисью водорода. Солей не предложила ему помощь, что говорило о том, что её состояние было близко к кататоническому. Пришлось мне закатать рукава и помочь мальчишке с перевязкой.       — В такие минуты я рада, что у меня никого нет, — сказала Солей. — Был бы отец жив, он бы мне вынес мозги своими подколками. Он был большой насмешник при жизни. У самоубийц отменное чувство юмора. Все комики страдают от депрессии.       — У тебя есть Тортерю, — ответил я, присаживаясь на край кушетки, осторожно, чтобы ненароком не задеть её ногу.       — Он тоже сильно хохмит последнее время. При чём, пережёвывает шутки моего отца. Мне это не нравится.       — Не думаю, что инспектор собирается покончить с собой в ближайшем будущем, — я попытался успокоить её. — Это моё мнение профессионала.       — Плевать мне на твоё мнение.       — Не сомневаюсь.       — Кстати, как ты думаешь, что им светит? — спросила она вдруг менее враждебным тоном.       — Им?       — Ну да, Жанне и Флорану. Сколько им дадут?       — Спроси что-нибудь полегче. Я не адвокат. Флоран не совсем адекватен. Если хочешь, я поговорю с коллегами в клинике. Они дадут показания в суде, детально опишут его состояние. Если повезёт, его признают недееспособным и поместят в учреждение на неопределённый срок. В обычной тюрьме такой субтильный юноша не продержится и дня, это как пить дать. Я обещаю сделать всё возможное, чтобы смягчить его участь. Увы, моё влияние ограничего. А Жанна? Я не знаю что её ждёт. Она не убила Аннаис собственноручно. И потом, она подросток.       — Но судить-то её будут как совершеннолетнюю, — заявил Тортерю, выходя из-за стеклянной перегородки. — Её главное преступление — воспрепятствование правосудию. О, нет! Она не обычный подросток. Отнюдь. Рядовая шестнадцатилетка до такого не додумается. Надо же? Притянуть за уши исламофобию! Поздравляю, Молендино. Ведь ты этого хотел? Пусть огребёт по полной. Ведь это твои слова, не так ли? Заодно будет пример другим, — хмыкнув, он протёр экран телефона: — Отменные ролики. Я все просмотрел. Там и тебя хватает, колдун.       — Меня?       — Да, тебя, Молендино. Оказывается, и ты не брезгуешь такими увеселительными местами, как «Монфокон». Ты тоже пялился на смугляночку. Не отрицай. Среди размалёваных рож промелькнула и твоя суровая физиономия.       — Вы меня с кем-то путаете, инспектор.       Тортерю поднёс экран телефона к моему носу:       — Вот, смотри. Кто это на втором ярусе? Смотришь взглядом инквизитора. Все вокруг тебя кайфуют, беснуются, а ты один стоишь в своём чёрном плаще и пялишься вниз.       — Это не я. Это какой-то монах-привидение.       Тортерю рассмеялся и спрятал телефон к себе в карман:       — Да ладно, Молендино. Я тебя не осуждаю. У каждого свои причуды. Конечно, ты можешь мне сказать, что ходил в «Монфокон», чтобы присмотреть за сестричкой, как заботливый брат. Но мы же оба будем знать, что это брехня. И вообще, шёл бы ты домой. Баиньки пора. Нам больше от тебя ничего не нужно. Сестрёнка твоя под наздзором, в надёжных руках. Флорана из больницы тоже выведут в наручниках — или в смирительной рубашке. Чудачка Гиберто в морге. Лейтенант Шатопер дремлет на кушетке. Юного Вернe с твоей помощью залатали, за что низкий поклон. Как видишь, все на своих местах.

***

      Когда я покинул участок, было около десяти вечера. Домой я добрался после полуночи. Сделав существенный крюк, я вышел на площади Отель-де-Виль, которая когда-то называлась Гревской и на которой произошло столько казней. Символ средневекового правосудия — жестокого и кровавого, как говорил один отечественный писатель. Некоторое время я бродил по ней, не обращая внимания на окружение. Машины и пешеходы не существовали для меня. Я видел лишь чёрную руку виселицы и белое пятно — женщину в платье монашки. Прекрасное создание в белой одежде. Вот, какой образ стремился запечатлеть Флоран. Полупрозрачный, неуловимый образ, просочившийся сквозь века. Беспокойный дух, готовый завладеть телом любой шестнадцатилетней девчонки. Ведь призраки не исчезают. Неважно, что они вымышленные персонажи. Когда писатель создаёт образ, он приводит в мир новую сущность, которая живёт своей жизнью. Это то, о чём говорила Фалурдель. Черта между материальным и вымышленным, зримым и незримым так тонка.       «Если бы эти камни могли говорить, они сказали бы: вот человек, который поистине несчастлив».       Неужели я когда-то произносил эти слова на этом месте?       «Значит, от пламени, что сжигает моё сердце, не вырывается ни одна искра наружу? Денно и нощно пылает оно».       Нет, уже не пылает. Всё сгорело. Термохимическая реакция завершилась несколько столетий назад. Остались лишь пустая виселица и сломанная ладанка.