Дорога на Монфокон

      Жаркая волна ударила мне в лицо, будто огненный угаран пронёсся передо мной. Другой на моём бы месте испугался по понятным причинам. К счастью, я знал, что просто так меня не могли отправить без суда в Ад — моих поверхностных знаний катехизиса хватило. Я не отпрянул, а наоборот потянулся навстречу теплу. То место, в котором я находился, не было преддверием ада. Жаркая волна отступила так же внезапно, как и накрыла меня. На самом деле, мне было довольно зябко. Зубы стучали, а под ногами чавкала слякоть.       «Зима в этом году холодная», — подумал я, ёжась под своим чёрным плащом.       Погоди, в каком году? Какой сейчас год? Судя по одежде людей, окружающих меня, я попал в эпоху, которую современные историки называют поздним средневековьем. Конец пятнадцатого века. Боже, какие все тут низкорослые! Я стоял в заднем ряду, возвышаясь над бесформенными шляпами и грязными шевелюрами, и всё отлично видел происходящее. Как мало, однако, нужно для счастья. Люди радовались пылающей связке хвороста, смеясь и рукоплеская. И какой идиот выдумал, что парижанам свойственна хандра?       Сквозь восторженный рёв я услышал рокот бубна. Перед костром промелькнула тень, и на фоне пламени вырисовался силуэт девчонки. Я не в первый раз видел эти голые плечики, эти небрежно заплетенные косички, эти тоненькие ножки, мелькавшие из-под синей юбки. Всё это должно было меня будоражить, вливать свинец в жилы, как выразился известный всем нам писатель. Сколько вечеров я простоял на этой площади, по щиколотку в слякоти и судорожно вздыхал. На этот раз меня охватило лишь раздражение, в первую очередь к самому себе. Чёрт подери, сколько может тянуться этот фарс? Пятьсот с лишним лет я простоял на одном месте, наблюдая за одной и той же сценой, созерцая одни и те же движения. Мне был знаком каждый прыжок, каждый пируэт чернявой бродяжки. Я знал, что она явилась не одна. С ней была белая коза с позолоченными рожками и копытцами. Сейчас бесовская тварь будет демонстрировать свои фокусы.       Слизнув капельку пота с верхней губы, цыганка присела на корточки перед своей бородатой напарницей.       — Джали, как говорит речь мэтр Жак Шармолю, королевский прокурор, в духовном суде?       «Ого, вот кем был мой коллега в прошлой жизни, — пронеслась мысль у меня в голове. — Духовный прокурор. Не много и не мало.»       Коза села и заблеяла, подбрасывая передние ножки, что вызвало волну рукоплесканий.       — Убожество! — вырвалось из моей груди. — Пошлость.       Действительно, выходка этой бродячей пары была так примитивна и нелепа, что даже не тянула на святотатство. Так семилетки передразнивают старого, злого учителя. Мои слова, похоже, произвели на цыганку впечатление. Вместо того чтобы выпятить вперёд нижнюю губу и состроить привычную гримаску, она вскочила на ноги, схватила козу за цепочку на шее и поспешно удалилась с площади, как разоблачённая мошенница, так и не собрав мелкие монеты.       Толпа угомонилась, но не разбрелась — её удерживало тепло от костра. Чья-то добрая рука подбросила ещё хвороста. Забыв про плясунью с козой, парижане принялись обсуждать пожар, который произошёл на Овечьей улице три дня назад. Простой люд легко увлекается и так же легко забывает предмет своего увлечения. Может, так и надо? Короткая память — залог душевного спокойствия. Терзаться, фантазировать, мусолить свою неудовлетворённую страсть — это роскошь, доступная человеку, у которого слишком много свободного времени, который не обременён заботой о выживании.       Впервые в жизни задался вопросом: почему, собственно, она? В Париже столько женщин. Когда я был моложе, некоторые из них пытались задеть мой плащ краем своих юбок. Мой непосредственный начальник — кажется, его звали Луи де Бомон — довольно пренебрежительно, без смущения, без надрыва в голосе, с почти братской доброжелательностью намекал, что каждому священнику надо периодически отдыхать от обетов. Плотские поблажки идут на пользу здоровью. Почему я его не послушал? Почему я задирал свой тонкий, костистый нос перед своими собратьями? Быть может, стоило утолить свой голод, когда он только начал во мне пробуждаться? Если бы я в своё время улыбнулся одной из девиц на улице, если бы я уподобился другим парижским священникам, то всё было бы иначе. Соборная площадь не покрылась бы трупами в одну ночь. Но без этой дурацкой истории с цыганкой не было бы романа, и собор не притянул бы к себе столько внимания.       Точно сквозь туман я видел, как прошла процессия шутов, впитавшая в себя всех бездельников, мошенников и воров Парижа. На носилках несли моего горбатого воспитанника. На голове у него была корона, а в руках митра, обвитая лентами. Понятия не имею, как этот озлобленный отшельник оказался среди парижской черни, избравшей его папой шутов. Ведь кто-то должен был убедить его покинуть собор, чего он никогда не делал по доброй воле. На этот раз я не стал отравлять ему праздник. Чёрт с тобой, Квазимодо! Смакуй свой момент славы. Вполне возможно, что толпа, наигравшись, растерзает тебя. Всё к лучшему.       Запахнув плащ на груди, спрятав озябшие руки в карманы, я брёл по тёмным улицам. Впереди меня цокали позолоченные копыта и тихо брякал бубен. Плясунья наверняка чувствовала, что её преследуют. Она не оглядывалась и не пускалась в бег, но её движения выдавали беспокойство. В этот вечер события развивались явно не по плану. Она уже сожалела о том, что покинула площадь, так и не собрав заработанное серебро.       — Джали, какой сегодня странный день, — её слова донеслись до моих ушей, — непохожий на другие.       Раны Христовы! Эта дурында говорила со своей козой. Конечно, если коза на самом деле была колдовской, то вполне могла понимать человеческую речь.       Мимо проехал небольшой отряд ночного дозора. У меня перед глазами пронеслась вереница гремящих доспехов. Цыганке пришлось отступить, чтобы не быть раздавленной.       — Рога сатаны, — буркнул капитан, покручивая светлые усы. — Похоже, сегодня без свалки не обойдётся.       Мне было известно имя этого человека: Феб де Шатопер. Мне также были известны его некоторые слабости — иногда он приходил на исповедь. Это делалось скорее по привычке, вбитой с детства, нежели из искреннего раскаяния. Его раздражение можно было понять. Королевскому стрелку, дворянину, не улыбалось разнимать пьяные драки не площади. Но и священнику, учёному, не всегда было интересно выслушивать признания в самых заурядных грехах.       — Как он красив, Джали, — пролепетала цыганка, когда отряд проехал. — Я бы многое отдала, чтобы узнать его имя. Я давно мечтаю том, что меня полюбит офицер.       — Советую отказаться от этой затеи, — сказал я, шагнув ей навстречу. — Солдаты — народ ветреный. Неудобно таскать с собой внебрачного ребёнка.       Даже не знаю, как описать выражение на лице девчонки в эту минуту. Тусклый свет, сочившийся из окна соседнего трактира, освещал нас обоих. Её щёчки надулись и стали пунцовыми. Я чуть не рассмеялся, когда она вытащила из корсажа какой-то маленький острый предмет, похожий на гвоздь, торчащий из деревянной ручки.       — А вот это уже лишнее, — сказал я. — Полагаю, тебе наплевать на закон прево, запрещающий носить кинжал? Конечно, наплевать. Ты полагаешь, что парижские законы не относятся к приезжим, не так ли?       — Кто вы?       — Неужели ты меня не узнаёшь? Посмотри внимательнее.       Я приблизился к ней на несколько шагов и откинул капюшон плаща. Теперь моё лицо было полностью освещено.       Жалкий самодельный кинжал выскользнул у неё из руки и глухо брякнул об мостовую.       — Опять он. Уже который месяц он меня травит, преследует во сне.       — Прелестно. Значит, нас посещают одни и те же сны. У меня сначала были сомнения. Мне казалось, что я один схожу с ума. А мы, оказывается, хлебнули одного зелья. Я скажу тебе невероятную вещь: эту историю придумал один затейник. Ему так было нужно.       Дурёха не поняла, на что я намекал. Прищурившись, она вытянула тонкую шейку и выпалила банальный вопрос:       — Что я вам сделала?       — Ты ничего не можешь мне сделать, ровным счётом ничего. Зато я могу превратить твою жизнь в ад на земле, дитя моё. Поверь мне, у меня на это есть средства и силы. Я могу заставить тебя сто раз пожалеть о том, что ты. Но я не жалею тебе зла.       — Тогда зачем вы меня преследовали?       — Чтобы предупредить тебя. Я знаю, кто ты: египтянка, гитана, зингара. Ты повидала много мест на земле, но ты всё равно не знаешь жизни. Прими мой совет. Не делай парижское духовенство предметом шуток и фокусов. Если не боишься за свою жизнь, подумай о своей козе. В Париже столько площадей и перекрёстков. Найди себе другое место для выступлений. Не показывайся больше перед собором. Это не моя прихоть. Таков указ епископа. Ведь ты не знаешь, кому ты можешь попасться на глаза. В Париже есть дороги, которые ведут на Монфокон.