Бескрылые

Рыжий еще не тренировался в настолько огромных манежах — да что там, он такие громадины вряд ли когда-то видел. По ощущениям, в одном этом спорткомплексе могут уместиться штук пять его привычных шапито вместе со всеми внутренностями. Они идут вместе с Тянем: Рыжий в спортивной форме, с сумкой бинтов, талька и, на всякий случай, мазей, а Хэ Тянь — ну а это просто Хэ Тянь. Выглядит, как атлет, а ходит в сраной водолазке. Рыжий с утра, умывая морду от последствий вечера, почему-то задумался, сколько тому лет: то ли двадцать пять, то ли больше, а может, меньше, но тогда это уже какой-то неебический успех. Эту мысль он потом сплюнул вместе с частичками нерастворимого кофе прямо в чашку, потому что не его ума это дело. Его ума дело: он Мо Гуань Шань, ему двадцать три и он почему-то в Гуанчжоу, почему-то идет и, как дурак, пялится на громадные размеры манежа, как будто это восьмое чудо света. Возможно, то, что он здесь, тоже личный неебический успех в его дешевой жизни, но пока что он все скидывает на какой-то глупый замысел. — Взволнован? — спрашивает Тянь будничным тоном и косит на него глаза. — Нет, — врет Рыжий. Он ахринеть как взволнован, и это самое малое, что можно про его волнение сказать. — Странно, — хмыкает Тянь. — Я б на твоем месте был. — Хорошо, что ты не на моем месте, правда? — язвит Рыжий, потому что этот придурок, очевидно, мешает ему любоваться происходящим. — Вообще-то правда. — Ага. — Нет, в самом деле, — Тянь бросает на него короткий взгляд. — Я бы хотел быть гимнастом, но у меня со всем этим элегантным спортом не задалось. Разве что мяч в корзину закидываю неплохо. — Закинь этот мяч себе в пасть, пожалуйста, и замолкни, — рычит Рыжий, а в ответ получает лишь усмешку а-ля «какой же ты наивный милашка». Они входят в какой-то большой спортзал, где просто завались сколько места, и идут к толпе людей. Прежде, чем сжимает внутри кровеносных сосудов, Рыжий понимает: вот они — Revolution. Наверняка в полном составе. Людей действительно много: выглядят они вполне себе обычно, почти все в спортивных костюмах, разговаривают, смеются. У Рыжего тянет в животе, и он думает, как бы не обосраться от волнения в первый же день. Не то чтобы он боится новых коллективов, просто привык к более непретенциозным сборищам, и то — держаться отрешенно. А тут все и сразу: еще вчера он был с Дженом, а сегодня он тут, самолеты, небо, Revolution. Да, оправданий для волнения у него много, а для того, чтобы обосраться в штаны, — все еще не особо. Снова чужой, снова нихрена среди них не свой. — Господа и дамы, — громко произносит Тянь, и гул почти сразу же замолкает, совсем как при входе учителя в класс. — Всем доброго утра. Ему кивают, улыбаются, салютуют бутылками и стаканчиками кофе, а Рыжий чувствует себя отвратно. Как будто новенький в классе — вот сейчас его будут представлять, а потом заставят прочитать эссе «как прошло мое лето». — У нас был достаточно долгий перерыв, но вот мы снова все здесь, — продолжает Тянь, и Рыжий почему-то мимолетом думает о нацистских речах времен Третьего рейха. — Надеюсь, что этот сезон пройдет так же гладко, как и прошлый. И начнем мы его, как вам всем известно… Рыжий понимает, что это — мотивирующая речь папочки-дирижера. Как банально и приторно, хотя звучит, стоит признать, куда увереннее, чем жалкие попытки того же Джена. Он не слушает не специально, просто больше зависает на лицах и практически может отличить, кто чем занимается. Вон тот долговязый подтянутый парень и та девушка рядом наверняка по лошадям. А вон тот усатый дядька — скорее всего, клоун. Грустный или нет — его выбор. Хотя клоуны, как показывает его практика, в жизни всегда неимоверно тоскливые. Он ловит взглядом даже крысиную морду вчерашнего парня-якобы-кинолога, тот стоит со стаканом кофе и что-то шепчет на ухо… да, тому самому непонятному дрессировщику львов. Или тигров? Вроде тигров. Рыжий пытается вспомнить их имена и понимает, что те растворились во вчерашнем алкоголе, как в кислоте. Когда его взгляд цепляется за взгляд золотых — Рыжий сначала не понимает, почему на него смотрит настоящее золото — глаз, на его плечо падает рука, и он возвращается в сознание. —…вам нашего нового гимнаста, — говорит Тянь, и Рыжему пиздец не нравится его рука на своем плече. — Мо Гуань Шань, наш новый орел! Ему хлопают. И не с трибун — ему просто хлопают, его будущие коллеги, люди, циркачи, улыбаются, смотрят на него, они, наверное, реально рады тому, что в их коллективе появилась новая звезда. Рыжий думает, что у них наверняка завышенные ожидания: ведь в Revolution просто так не попадают, он точно избранный. Интересно, Тянь уже рассказал, на какой умопомрачительной помойке его подобрал? Рыжему хочется уйти, потому что это до одури непривычно. Это странно. Фальшиво. Неправильно. Он не заслужил — хули ему хлопать-то. За факт существования? — Веди себя хорошо, — шепчет Тянь ему на ухо, и у него ужасно горячее дыхание, — тут есть люди, которые вряд ли так лояльно отнесутся к твоей грубости, как и я или малыш И. — Отвали, — тихо буркает ему Рыжий, но решает, что, наверное, да. Наверное, нужно быть помягче. Если бы он еще знал, как это делается, было бы супер. — Рыжик! — слышит он прежде, чем в него влетает тот самый собачник. — А мы с СиСи поспорили, очухаешься ли ты после вчерашнего. — Я после всего очухаюсь, — бурчит Рыжий, кивая — боже, он вообще не помнит их нормальных имен — СиСи, тоже подошедшему к нему. — Как ощущения? — спрашивает тот, и Рыжий думает, что этот абсолютно спокойный и нормальный парень, возможно, в плену этого собачника. Моргни, если он натравил на тебя чихуахуа. — Ну… вас дохуя, — глупо отвечает он, потому что у него пока что нет впечатлений, он еще до сих пор не верит, что вообще здесь находится. — Я должен тебя предупредить, Рыжик, — собачник придвигается ближе и почти что шепчет на ухо. — Не вступай в контры с Шэ Ли. — С кем? — хмурится Рыжий, пытаясь глазами найти человека, о котором он говорит, прежде, чем задумывается, каким нахуй образом он собирается это осуществить. — Он дрессировщик змей, а компашка его — метатели ножей. Если коротко: выблядки. — Как он, бля, выглядит-то? — Страшно, — отвечает собачник, и Рыжий смотрит на него почти в упор, всем своим взглядом говоря: ты, брат, дебил, конечно. — Он в правом углу возле обручей, — спокойным, но тихим голосом говорит СиСи, и Рыжий метает в ту сторону осторожный взгляд. Там стоит тот самый парень с самыми странными глазами в мире. Единственное, что его и, наверное, весь окружающий мир спасает — спадающие на лицо серые волосы, которые хоть немного этот до блевоты тяжелый взгляд перекрывают. — А че его бояться-то? — спрашивает Рыжий и смотрит на СиСи, потому что с собачником разговаривать, видимо, бесполезно. — Он не самый хороший человек и не очень любит новеньких, — отвечает тот. — Просто не наживи себе проблем. — Да, лучше держись с нами, мы тебя спасем и защитим, — добавляет собачник, и Рыжий смотрит на него взглядом а-можно-не-надо? — На самом деле, да, — кивает СиСи. — Ты нас знаешь, будет легче. Рыжий думает, что ему чертовски это все не нравится: и этот Змей, и какие-то мутки, и этот собачник, и то, что он не запомнил даже их имена. Волнение отступает куда-то подальше, в желудочный сок, выталкивая на первый план неопределенное чувство тревоги. — Пойдем, — говорит собачник, — мы покажем тебе зал, где ты можешь все свои летательные штучки вытворять! Рыжий отряхивается, когда слышит что-то, похожее на слово «полет». Ему явно надо успокоиться и думать совсем не о том, чтобы с кем-то там не поладить, ему на это насрать с высоты птичьего полета. Он здесь затем, чтобы наконец-то к этой высоте приблизиться и почувствовать, как сильно может их расхваленный Revolution бить током в самые легкие.

*

Он растягивает мышцы под учащенное сердцебиение и бубнеж собачника напротив. Тот что-то несет про — как неожиданно — собак, про дрессировщиков, про то, какие порой у них бывают изнуряющие тренировки и еще много какой-то херни, которую Рыжий слушает вполуха. Сердце его подводит, оно — как тот самый подлый лучший друг, который однажды вгонит тебе нож меж позвонков. Колотится внутри, сбивает дыхание, потому что потолок очень высоко и полотна выглядят просто потрясающе. Они глубокого синего цвета с какими-то золотыми проблесками, совершенно новые, как будто вовсе нетронутые. Рыжий понимает, что это просто манеж, просто тренировочный спорткомплекс, а арена, тот самый купол Revolution — все еще ждет его где-то за границей зубов, за решеткой ребер и бесчисленным количеством вдохов. Когда он слышит краем уха предложение собачника, откуда вырывает только «Хэ Чэн», «гимнасты» и «эх», снова врывается в сознание. Кажется, он слишком часто начал из него выпадать. — Его Тянь зовут, — констатирует он прежде, чем успевает подумать, что сказать, и в этом его сразу бесит два факта: неспособность в прямом смысле держать язык за зубами и то, что вот его имя он запомнил прекрасно. Лучше чем свое. — О, если б из двоих Хэ тут был только Тянь, я был бы счастлив, как собака, — говорит собачник и ждет, пока кто-то оценит его каламбур. Никто не оценивает, а ему хоть бы хны — ни на секунду не расстраивается. — В смысле? — как тупица. Ей-богу, Рыжий, хватит быть идиотом. — Тянь у нас, ну, типа… типа старший менеджер, руководитель, — говорит собачник. — А тот батя, что ли? — спрашивает Рыжий, думая: е-е-ебаный в рот. Если яблочко от яблони недалеко упало, то второго такого, как Хэ Тянь, его эмоциональная нестабильность точно не потянет. — Нет, брат, — отвечает СиСи, — он наш… — Хозяин, — фыркает собачник. — Президент цирка, — СиСи смотрит на него взглядом мы-не-собаки-чтоб-иметь-хозяев, и Рыжему почему-то становится чудовищно от этого смешно. — И каким чертом он к гимнастам? — спрашивает Рыжий, обматывая ладони бинтами. Не то чтобы ему это нравилось — выглядит как боксер, — но на тренировках делает так всегда. — Ну… он был рад, когда ушел наш прошлый гимнаст. Я его не понимаю, он мутный тип. Говорил всегда, что гимнастика — школьная забава, хотя, ну блин, гимнасты на втором месте после кинологов по зрелищности! СиСи устало выдыхает, опустив голову, и Рыжий топит улыбку в воздухе, пахнущем чем-то, что, наверное, может называться я-пробился-я-молодец. А потом внезапно ударяет в голову: я же, блять, гимнаст; а их хозяину не нравятся гимнасты; весело. — Тогда схуяли я здесь, если он так считает? — буркает Рыжий, затягивая бинт слишком туго, потому что такой расклад событий оказался тем самым подлым лучшим другом. Куда страшнее, чем сбитое сердце. — Взгляды у них с братом отличаются, — отвечает СиСи. — Тяню гимнасты всегда нравились. — О, о! — почти вскрикивает собачник, обращаясь к СиСи. — Ты помнишь, как он там говорил про свободу, жизнь и… — Только во время полета ты настолько близок к смерти, что, наконец, свободен для жизни. Рыжий хмурится, а потом — сглатывает в сухое горло. Ему резко становится холодно, и он всеми силами отрицает факт, что это из-за мурашек. Мурашек потому, что кто-то наконец-то выразил словами то, что он всю свою жизнь чувствовал только внутренностями. — Это Хэ сказал? — буркает он, надеясь, что у него вдруг не осип или не охрип голос. Было бы слишком, чудовищно палевно. — Да, — отвечает СиСи и показывает собачнику жестом заткнуться, что Рыжий видит лишь краем глаза. Это плохо, это все очень плохо. Лощеный менеджер цирка должен оставаться лощеным менеджером цирка: давать мотивационные речи, улыбаться всем подряд, ходить в своих дорогих костюмчиках и смотреть на тебя черными, как нефть, как черная дыра, глазами. Совсем, ни в коем разе не должен понимать, что ты чувствуешь, лучше, чем ты сам. Никогда. — Ладно, — Рыжий встает и хрустит шеей. — Идите по своим делам. Мне нужно тренироваться. — Эй, но я хотел посм… — собачник не успевает договорить, потому что СиСи берет его под руку и утягивает за собой по направлению к двери. — Удачи, — кивает СиСи, и Рыжий кивает в ответ не глядя. Рыжий проверяет, как закреплены полотна — так, как он сам бы никогда не смог, наверное, закрепить. Слишком прочно, хоть бензопилой распиливай. Свистит ребятам-помощникам, которые тусуются в другом конце зала, и те, салютуя, быстро подбегают к нему. Если б можно было тренироваться вообще без помощи посторонних, Рыжий бы оказался в Раю. Сам себе, поднимая себя в воздух силой мысли, с помощью крыльев, разламывая себе позвоночник — сам. Как птица, как — о господи — орел, которым его сегодня обозвал Хэ Тянь. При мысли о Тяне у Рыжего на секунду теряется координация в пространстве, но он отметает любое дерьмо из своей головы, потому что: ты что, дурак, блять? ты здесь, посмотри, посмотри вверх — посмотри, насколько там высоко; так высоко, что разобьешься к чертям, в мясо, в кости. Полотно спускается почти до самого закрепления, и Рыжий удивляется такому ходу мыслей помощников: эти ребята точно знают, как будет зрелищней. Он берет ткань в руки — она холодная, горячая, тяжелая, легкая, мягкая и твердая. Как перья. Он хватается почти за основание, и полотна взмывают вверх — у него нет ни секунды, чтобы медлить. Он обматывает себе корпус, переворачивается вниз головой, не глядя на пол, не глядя по сторонам — просто чувствуя воздух в ежике рыжих волос, чувствуя, как невыносимо больно становится дышать. Полотна ложатся на тело, сквозь бедра, сквозь корпус, они держат его вплоть до того, пока он сам не решит отпустить. Пока он сам не решит сорваться, упасть, разорвать себе спину в отчаянной попытке возродить крылья. Он высоко. Непростительно высоко — его мама всегда восхищалась гимнастами, но когда видела его самого настолько над уровнем земли, всегда закрывала глаза. И всегда останавливала сердце в момент, когда Рыжий думал: пора. Пора падать. Пора срываться, сравняться с землей, с воздухом, с самим собой. Он срывается. Воздух разрезает мышцы, полотна оставляют его тело и руки, его руки в бинтах — невыносимо болят от полного расслабления в кистях. В какой-то момент полотно остается только вокруг бедра, голени, стопы — и в какой-то момент он на секунду останавливается в воздухе, прежде чем еще на секунду подняться назад и снова упасть. Секунда. Секунда, когда ты настолько близок к смерти, что, наконец, свободен для жизни. Рыжий выдыхает. Он всегда плохо помнит, что идет дальше — после первого обрыва стук сердца в ушах уже ничего не позволяет видеть, помнить, знать, дышать. Лишь жить. Когда он машет рукой, давая знак помощникам опускать полотна, уже знает, что земля встретит его невыносимой болью. Когда ступни касаются земли, сквозь сбитое дыхание он слышит, как громко ему аплодируют люди, которые подняли его в небо. — Вау, чел, ты просто… Ну вообще, короче, слов нет даже, — хлопает его по плечу один из помощников, и в его лице Рыжий видит лицо ребенка в первый раз в цирке: ребенок, который видит то, что заставляет его верить в невозможное. В то, что люди могут летать не только на самолетах. Люди просто могут летать. — Спасиб, — выдыхает Рыжий. — Слушай, это ведь была импровизация? — спрашивает еще один парень. — Ну, — а Рыжий не знает, что ответить: да, нет, не совсем? — Почти. — Супер, — ему улыбаются. — Вы с Хэ уже начали разрабатывать сам номер для выступления? Блять, номер. Разрабатывать. С Хэ Тянем. Он никогда раньше свои номера ни с кем не разрабатывал: просто показывал на тренировке, что вообще может, и ему говорили, нормально или нет. — А он должен мне в этом помогать? — хмурится Рыжий, беря в руки бутылку с водой. — Ну, всем гимнастам раньше помогал, — пожимает плечами один из парней. — Он же у нас этого, того по гимнастике. Они все смеются, а Рыжему не очень смешно. Он не хочет, чтоб в его номера вмешивался кто-то другой. Тем более, если этот кто-то — гребаный Хэ Тянь. — Посмотрим, — отвечает Рыжий. — Спасибо, пока что вы свободны. Парни кивают, еще пару раз хлопают по плечу, и Рыжему огненно, невозможно непривычно — хлопки по плечу, искренние слова поддержки, это какой-то совсем другой уровень, совсем не для него. Как будто он и вправду этого недостоин. И слова, возникшие у него в голове в самый момент падения, — не его слова. В его голове в этот момент вообще не должно быть никаких слов, должен быть только воздух, свобода, падение, желание оказаться ниже, выше, дольше. Никаких слов. Тем более таких. Рыжий не понимает, злость это, последствия обрыва, просто мешанина из говна и палок — что-то в его голове беспощадно ломается, и его это безжалостно бесит. Он разминает шею, вытирает полотенцем пот со лба и разматывает бинты. Не то чтобы ему на сегодня хватило — просто пока что надо разобраться с дерьмом в своем сознании, чтобы ни в коем случае не перенести его в небо, как какую-то заразу. — Так-так-так, что тут у нас, — доносится у него из-за спины, и Рыжий почти шарахается. Вслед за голосом раздается ряд медленных, издевательских хлопков, а после — громкое «блять» в голове у Рыжего, когда взгляд сталкивается с плавленым золотом. Пиздец подкрался незаметно. Надо же, какая, блять, удача. Час назад мне говорят не сталкиваться с этим змеехахалем, а сейчас оно само ко мне приходит. Как же мне везет. — А я все думал, какую новую бабочку привезет нам наш Великий-и-Ужасный, — отзывается Шэ Ли. Шэ Ли. Никогда в голове Рыжего не происходило таких усердных и моментальных мозговых процессов, чтобы вспомнить, как этого черта зовут. Он подумал, что Ли — слишком приятное имя, чтобы называть им такого человека, хотя значения имен он не знает да и не особо в них верит. Рыжий понимает, что если сейчас откроет рот, то закрыть уже не сможет — и именно с этого момента они наверняка станут заклятыми врагами внутри Revolution. А врагов ему здесь не нужно — у него и друзей-то здесь нет. Как, впрочем, и во всем остальном мире. Рыжий игнорирует. Молчит, просто не отвечает, отворачивается к своей сумке и продолжает разматывать бинты. — Хм, а бабочка говорить умеет? — продолжает Шэ Ли, и Рыжий слышит шаги уже совсем близко к себе. — Или от порывов воздуха горлышко заболело? Рыжий думает: это пиздец. Это просто ебаный, нахуй, ад. Зачем. Он и сам до невозможности агрессивный — настолько, что самого порой тошнило от своей злости, которую глотать не всегда удавалось. Но, в отличие от таких долбоебов, он никогда не доебывался до людей специально, чтобы показать, какая он мразь. Если ему кто-то что-то сделает, не так заговорит, толкнет — он взбесится, непременно взбесится. Но не так — не со спины. Не за спиной. Как крыса. — Эй, — фыркает Шэ Ли и совершает свою главную ошибку: кладет руку Рыжему на плечо. Не просто кладет — вцепляется пальцами, холодными, как сраный лед. У Рыжего горит задница. Он рывком дергается, скидывая чужую ладонь со своего плеча, и резко разворачивается. — Что тебе надо? — рычит он, глядя глаза в глаза, янтарем в золото, прекрасно понимая, что из них стоит дороже. — Хм, — дергает бровью Шэ Ли. — Агрессивная киска. — Что тебе надо? — цедит сквозь зубы Рыжий, потому что ему похуй, где он: в шапито или в ебаном Revolution — пидорасы везде одинаковые, а с пидорасами у него разговор короткий. — Познакомиться решил, вот и все, — скалится Шэ Ли, и Рыжий понимает: однажды они попиздятся. — Ты ж у нас теперь новая звезда. Все же любят гимнастов, да? — Да, — смело отвечает Рыжий, потому что знает, как этого долбоеба это сейчас выбесит. — А вот змей не особо. Даже если бы на Рыжего сейчас натравили змею, ядовитую, здоровенную, он бы все равно повторил свою фразу ради этого взгляда. Ради темного огня, мелькнувшего в золоте, как ложка дегтя в бочке меда, как раковая опухоль, которая с этого самого момента проложила между ними границу. Границу я-тебя-убью и ты-сначала-блять-попытайся. Шэ Ли смотрит на него так, будто сейчас сожрет, все еще улыбаясь — косо, криво, одним уголком губы. Скалится. Хмыкает: — Ладно, рыжуля, я тебе вот что скажу: у тебя еще есть шанс выбрать правильную сторону и, возможно, тогда у тебя будет шанс спокойненько летать. Ага, блять. Смешно и забавно. — Я лучше яда змеи наглотаюсь, спасибо, — цедит Рыжий сквозь зубы и почти с животным наслаждением наблюдает за тем, с каким беспрецедентным скрытым ахуем смотрит на все это Шэ Ли. Думается, что до этого ни у кого в этом цирке не было таких здоровенных яиц, как у Рыжего. Он сам от себя такого не ожидал. Но он такой, какой он есть — встречайте, Рыжий. Настоящий, злющий и уличный гимнаст из кучи дешевых шапито. — Ли, — доносится сзади уже знакомым голосом, и Рыжий смотрит через плечо Шэ Ли на Тяня. Сам Шэ Ли не оборачивается, продолжая срывать с Рыжего скальп одним лишь взглядом. — Здоровались уже, — отвечает Шэ Ли, не поворачиваясь, и Рыжий замечает для себя самое стремное: у Хэ Тяня глаза сейчас злющие и темные, как у самого дьявола. — Я и не здороваюсь с тобой. Когда Тянь подходит уже совсем близко, Шэ Ли все-таки оборачивается, отрывается от Рыжего, и тому как будто бы моментально легчает, словно бы кожу перестает жечь от этого плавленого золота. — Как приятно, — цедит Шэ Ли в ответ, и это больше похоже не на разговор, а на какой-то бой взглядами. Рыжий думает: ну и цирк, блять. Во всех смыслах. — Разве тебе не надо дрессировать своих питомцев? — говорит Тянь, и Рыжего, ей-богу, почти передергивает от его голоса. Ледяного, темного, мрачного. Как будто из лавы. И это становится для него настоящим открытием: он бы никогда не подумал, что этот холеный мажорчик с дежурной улыбочкой может быть… таким. — А тебе — своих? — отвечает Шэ Ли, и Рыжий даже не сразу понимает, что речь идет о нем самом. Тянь молчит, тяжело дышит через нос, и почти видно, как сжимаются у него челюсти. Он начинает улыбаться одним уголком губы, и, не считая разорванной львом руки дрессировщика, с которым он работал в одном из цирков, это самое жуткое, что Рыжий в своей жизни видел. Тянь наклоняется к Шэ Ли — они почти одного роста, почти одной энергетики сейчас — и говорит: — Я о своих позабочусь. И о тебе, не сомневайся, тоже. Шэ Ли хмыкает. Молчит секунд десять. Театрально цокает языком и уходит, бросая на последок: — Еще увидимся, рыжуля. Вся темная энергетика в зале пропадает, как только дверь за ним закрывается. И Хэ Тянь — этот непонятный, хуй-разбери-что-и-как Хэ Тянь снова становится собой. С просто темными глазами, а не с адским пепелищем в глазницах. — Это что щас, блять, такое было? — выдыхает Рыжий, все еще пытаясь понять: он только что заочно побывал на гладиаторских боях? — Это Шэ Ли, — отвечает Тянь, — и с ним… — Не надо связываться, да, твои песики меня уже предупредили, — недовольно выдает Рыжий, и Тянь усмехается на слове «песики». — Как их, кстати, зовут? — Собачки — малыш Цзянь И, тигры — Чжань Чжэнси. Советую тебе держаться с ними, они хорошие ребята. — Да я уже понял, — выдыхает Рыжий, про себя думая: а ведь реально понял. — Но что с этим обмудком не так? — Он всегда так себя ведет. Своего рода, самый хулиган школы, — говорит Тянь и садится на бортик рядом с сумкой Рыжего. И не жалко же своих дорогих штанишек, блять. — Ну так и хули он тут делает тогда? — буркает Рыжий, недовольно сматывая бинт в рулон. — Я думал, у вас тут полная идиллия. Тянь выдыхает и смотрит на него, как мудрый дед на зеленого юнца, так, как будто бы Рыжий и одного процента из всей внутренней кухни их распиздатого цирка не знает. — Будь моя воля, я б его давно отправил в то дерьмо, откуда он вылез. — Чэн? — в лоб спрашивает Рыжий, думая, что его способность запоминать имена вышла на новый уровень. — М, — вскидывает брови Тянь, — ребята тебе даже про него рассказали. — Ага. — Ну, вообще да. Это он его сюда засунул. — У тебя что, настолько хуевый брат? Тянь смотрит на него долго, слишком долго, и Рыжий уже думает, что, наверное, только что перешел черту, которую совсем не стоило переходить. Но тот после этой паузы выдыхает и смеется: — Ни разу не видел настолько прямолинейных людей. — Ты на вопрос не ответил. — Не настолько, — отвечает Тянь, уходя от ответа так, как только можно, и от Рыжего это не ускользает. — Но хуевый? — спрашивает он, поворачивая на него взгляд, буквально на секунду. Хватает, чтоб обжечься. Тянь молчит и отвечать вряд ли собирается. Рыжий и не настаивает — к черту ему это надо выпытывать. Его проблемы, которые он успел обрести за первый же день, — ебаный придурок со змеиными глазами и слова, которые всплывают в голове в ту самую секунду. И если с ебаным придурком можно справиться вполне известными ему методами, то что делать со вторым — понятия ебаного не имеет. — Пойдем, — Тянь спрыгивает с бортика и засовывает бутылку Рыжего в его же сумку. — У нас сейчас обед будет. Жаль, что я пропустил твою тренировку. Рыжий вспоминает про то, что именно Хэ Тянь должен помогать ему в постановке номера. От этой мысли неприятно тянет в животе, но он скидывает это на голод и слабость в мышцах. — И, да, держись от Шэ Ли подальше, — добавляет Хэ Тянь, и Рыжий фыркает в ответ: — Я его не боюсь. — Я и не думаю, что ты боишься. Просто держись подальше. Рыжий не переспрашивает — нахер надо. Если уж он здесь, в Гуанчжоу, в этом расхваленном на весь мир цирке, то здесь остаться ему может помешать лишь его собственная дурная голова, уж точно не какие-то придурки с золотым дерьмом вместо глаз. И если он прекрасно знает, как с этими придурками справиться, то его собственная голова является его самым большим врагом.