*
Это гребаные комки облаков, а не собаки, думает Рыжий. Они действительно похожи на облака — пушистые, абсолютно белые, выделяются у них лишь черные точки носов и глаз. И бегают, бегают — их ужасно много, штук шесть, семь или восемь, Рыжий так и не смог их сосчитать. Ухоженные. Причесанные, сытые и чертовски… милые. И их ненаглядный собачник — расчесывает каждую, каждую гладит, приговаривает какие-то милости и, наверное, называет по именам. — Как ты, блять, их отличаешь? — думает Рыжий, садясь на край манежа. И еще думает, что этот спорткомплекс наверняка арендован полностью — иначе он не может предположить, почему здесь есть манежи для собак. Если здесь они держат и ебаных тигров с лошадьми, он сойдет с ума от масштабов трагедии. В его цирках все делалось просто: они приезжали, ставили шатер и там же тренировались по очереди, вместе со всей живностью. Он вспоминает, что видел в интернете выступления Revolution и в классических перевозных шатрах, но это, скорее, было просто исключение из правил, для придания атмосферы и понтов: обычно они выступают в зданиях цирка. — Так же, как и ты отличаешь, на какую часть тела намотать эту свою ткань, — Цзянь улыбается собачкам, гладит их и, кажется, чувствует себя совершенно прекрасно. — Это не так раб… ладно, — выдыхает Рыжий, потому что еще чего ему не хватало: объяснять собачнику, как работает гимнастика. Когда одна собака отделяется от их своеобразной стаи и подходит к Рыжему, тот почти дергается — он не особо любит псин, хотя эти, стоит признать, выглядят чертовски располагающе. И все же протягивает руку, чтобы погладить ее за ухом. У псины удивительно мягкая шерсть, черные маленькие глаза и высунутый язык, как будто она хочет его лизнуть. Бля, ну не. Рыжий едва улыбается, сразу же откашливая эту улыбку и убирая руку. — Ну так и что там за номер-то? — выдыхает он, глядя, как собака возвращается обратно к собачнику. — Номер класс! Рыжий не понимает, как можно с этим управляться: собаки ходят как по струночке, садятся на задние лапы, а потом одна за одной начинают подбегать к Цзяню, крутятся, вертятся, пробегают между ног. Нет, он бы сам явно такое не смог: одно дело управляться с полотнами, воздухом и собственным телом, а другое — с живым существом, у которого, наверное, тоже в голове что-то есть. Так же, наверное, и собачник не понимал, как Рыжий умудряется летать. Как умудряется не падать, растягивать свои мышцы, как умудряется банально не бояться. А Рыжий и сам не знает — просто делает, потому что ему надо, ему необходимо, он без этого уже и жить вообще не может. Совершенно. А собаки — это круто, решает Рыжий. В отличие от номеров со всякими тиграми, львами, змеями и прочей экзотической тварью, на это можно смотреть спокойно, не думая о том, что в один момент у животного мозги набекрень встанут и дрессировщик окажется мертвым. Хотя его собственные номера тоже не удается смотреть без этой мысли: что вот-вот что-то пойдет не так, полотно оборвется, не выдержит, не туда станет изгиб тела — и тогда… — Ну как? — восклицает Цзянь, и Рыжий понимает, что вид пушистых собак его слишком сильно успокоил от всего происходящего в голове. — Занимательно, — отвечает он коротко, зная, что вряд ли способен на большее. — Вообще, я всегда думал о собачках, прыгающих через огненное кольцо, но… — О боже, блять. — Но, — поднимает палец вверх Цзянь, — это невыносимо. Для меня. Не могу смотреть на такое. Мало ли. — У вас что, кто-то через огненное кольцо прыгает? — вскидывает брови Рыжий, потому что это странно: такие забавы считаются прерогативой обычных цирков, за которыми не следит пресса и миллионы зрителей. Не те времена. — Нет, — пожимает плечами Цзянь, — у нас кольца только у тигров, и то такие, с лентами, фонарями, просто чтоб светилось. Рыжий хмыкает: ну и славно. Хотя на его личном опыте не было ни одного случая, когда животное обожглось на огненных кольцах. Эти твари обычно огня не боятся — их просто научи через обычное кольцо прыгать, а потом хоть шипы туда вставляй, прыгнет и не мяукнет. — Даже не думай про огненные кольца, — доносится сзади, и оба — что Рыжий, что Цзянь — вздрагивают и оборачиваются. О, адекватность в здании. — Привет, — кивает ему Чжань, и Рыжий кивает в ответ. — Он тебя не замучил своими собаками? — Почти. — Он хотя бы пришел посмотреть на них, — отворачивается Цзянь, и Рыжий почти смеется с того, как Чжань закатывает глаза. — Я тебе объяснял: Тяню надо было поговорить со мной. Рыжий хмурится. Ни одна дырка без этого мажорчика не обойдется. — А он че хотел? — спрашивает Рыжий и не понимает, зачем, собственно, это спрашивает. Хэ Тянь — их руководитель, как будто ему не о чем поговорить со своими работниками. — Обговорить расписание тренировок, — отвечает Чжань. — Твои тигры здесь? — спрашивает Рыжий, молясь, чтобы ответ был «нет», потому что если в этом спорткомплексе, помимо почти десятка собак, находится как минимум одна здоровенная кошка, он ебнется. — Нет, они в заповеднике. Рыжий вскидывает брови в жесте ну-нихуя-себе-условия. Чжань замечает и пожимает плечами: — Не считаю, что нужно их всегда держать в клетках, тем более в такую жару. А там им хорошо. — Заебись, — констатирует Рыжий и впервые настолько отчетливо понимает, как отличаются условия дорогих цирков от тех, в которых он провел всю свою жизнь. — Если хочешь, — продолжает Чжань, — могу сводить тебя на одну из репетиций. Рыжего передергивает. — Не, спасибо, я не особо по котам. — Он по собакам, — почти гордо встревает Цзянь, и они оба смотрят на него как на абсолютно придурочное чудо света.*
После тренировки очень сильно болят мышцы рук — он в последнее время перестал хорошо разминаться перед репетицией, чтобы поскорее подняться в воздух. Это ошибка, и если б тренер, который натаскивал его все детство, узнал об этом, наверняка бы отвесил Рыжему пару хорошеньких подзатыльников. Только вот Рыжий уже много-много лет не в детстве и даже не знает, что с его тренером сейчас происходит. Он идет по коридору, разминая плечо, как вдруг слышит два голоса из одного из залов. Один голос узнает сразу и почти закатывает глаза, думая, что Цзяня можно выносить только пока он с собаками. Когда узнает второй голос — столбенеет. Подходит ближе к двери и прислушивается, точно крыса. Слышит цзяневское «отвали от меня, придурок», и у него практически срывает крышу. Через полсекунды он уже вламывается в спортзал, чтобы столкнуться взглядом с золотым острием глаз Шэ Ли. — Рыжик, — вскидывает брови Цзянь, у него приоткрытый рот, он почти стоит в стойке, и вокруг почему-то очень много людей, которые теперь все смотрят на него. Испуганные лица ребят на лошадях. Приоткрытый рот клоуна. Танцоры. Их очень много — и они все испуганы, потому что прекрасно понимают, что ничего сделать не смогут. Не могут даже заступиться. Потому что в маленьком кругу с Цзянем в центре стоят метатели ножей. Шайка. И Шэ Ли — этот конченый, уебанский Шэ Ли, раковая опухоль всего Revolution, которого Рыжий уже ненавидит так, как, наверное, даже себя никогда не сможет ненавидеть. Потому что одно дело — доебываться до него, а другое — до Цзяня, до того, который никогда в жизни тебе ничего плохого не сделает. — Ой, — театрально выплевывает Шэ Ли мерзким голосом. — Как нехорошо подслушивать чужие разговорчики. Рыжему похуй — он его не слышит. Не слышит ничего, кроме стука сердца в ушах, ничего, кроме тошноты от злости, не чувствует. Не чувствует боли в руках, дыхания, лишь идет самым быстрым шагом, все ближе и ближе к этим отвратительным змеиным глазам. Шэ Ли стоит ровно не потому, что дохуя смелый, а потому, что не думает, что Рыжий действительно сейчас так далеко зайдет за эту черту. А Рыжий зайдет — потому что ему насрать на себя, на свой статус, на то, что Хэ Тянь не запрещает ему курить, и еще на миллион вещей. Зато точно не насрать на то, что в мире существуют такие куски говна. — Рыжик, не над… — где-то отдаленно раздается в ушах голос Цзяня, прежде чем Рыжий хватает Шэ Ли за плечи, тянет на себя и прикладывает коленом в живот. Тот выплевывает стянутый, мокрый выдох, сгибается пополам, и его тупорылые кенты дергаются за его спиной, не понимая, что делать, не веря в то, что это вообще произошло. Наверное, думает Рыжий, никто раньше к этому хую даже пальцем и не прикасался. — Ах ты с… — шипит Шэ Ли и, невероятно быстро вывернувшись, целится Рыжему в лицо, но тот закрывает удар собственным предплечьем. Кулак попадает в кость, в самое острое место, и Рыжий сжимает зубы, думая, что по лицу, наверное, было бы даже помягче. Он не успевает перегруппироваться, когда Шэ Ли бьет его уже с другой стороны — попадает больше по уху, и у Рыжего невыносимо звенит в ушах, так, что подкашиваются колени. Он удерживается на ногах и почти в замедленном режиме видит, как Шэ Ли замахивается снова. Он не успеет. Ничего не успеет — ни выставить руку, ни увернуться, он так давно не дрался, со времен улицы, со времен вечно перебитой морды. Так давно. Лишь видит периферическим зрением, как девчонка-лошадница убегает из зала. А в следующую секунду Шэ Ли сносит с ног, и Рыжий поначалу вообще не понимает, что произошло, а после так же в замедленном действии видит, как они с Цзянем падают на пол: Цзянь упирается рукой в голову Шэ Ли, и Рыжему на секунду становится страшно, что сейчас этот придурок ударится своей башкой и сдохнет прямо здесь. В таких случаях Цзяня никто не выгородит. Ни менты, ни связи, ни свидетели. Рыжий почти не верит в то, что видит, в то, как Цзянь пытается прижать Шэ Ли к земле. Тот скидывает его, как мелкую собачку, и в следующий момент, прямо перед тем, как он снова набросится на Рыжего, сзади раздается чей-то бег. До Рыжего доходит: девушка привела его. И в этой ситуации он ей даже благодарен, потому что Шэ Ли себя перестал контролировать, по глазам видно; Рыжий же себя контролировать и не собирался. Он все еще смотрит в глаза Шэ Ли, тот смотрит за его плечо, поднимаясь на ноги. Рыжий выпрямляется, и его тут же отодвигает сильная рука — Хэ Тянь выходит на один шаг вперед, и, ей-богу, от него пахнет адом. Парфюмом из ярости. Мясом, кровью и костями. Все смотрят на него: и шайка Шэ Ли, и сам Шэ Ли, и Цзянь, и вся остальная почти половина Revolution, все, кроме Рыжего. Рыжий смотрит сквозь плечо Шэ Ли куда-то в стену. — Все вон! — кричит Тянь, рычит, срывается, и в его голосе трещит земля. Все тут же быстро уходят, остаются лишь Рыжий, Цзянь, Шэ Ли и его шайка. — Я вам сказал, — выдыхает Тянь, и Рыжий про себя думает: бегите, блять, глупцы, — все вон. Он смотрит на метателей ножей, и Шэ Ли, не отрывая глаз от Тяня, коротко кивает. Те сразу поспешно уходят, опустив глаза в пол. Рыжий думает: если бы кто-то из них сейчас бросил в Тяня нож, то он бы срикошетил от этой черной оболочки его ауры. Когда они остаются в зале одни, какое-то время висит полная тишина, слышно лишь, как тяжело они все четверо дышат. Цзянь все еще полулежит на полу, как будто застыл, как будто боится двинуться с места, и Хэ Тянь, заметив это, поднимает его за руку. — Ты у меня за это поплатишься, — с ухмылкой, от которой застынет даже вулкан, говорит Хэ Тянь в лицо Шэ Ли. Коротко, железно. У Рыжего сжимает внутренности от этого тона, и это его до усрачки пугает. — Нет, это ты у меня за это, — Шэ Ли тыкает пальцем в сторону Рыжего, — поплатишься, младший братик. Тянь не отвечает, и в какой-то момент кажется, что он в двух шагах от убийства. — И, — обращается он к Цзяню, — на выход. А ты, — он поворачивается к Рыжему, и они впервые сталкиваются взглядами, — за мной. Цзянь уходит из зала первым, быстрыми шагами, не оборачиваясь. За ним идет Тянь, а за Тянем плетется Рыжий, не представляя, совершенно не выкупая, что только что произошло и какие последствия это за собой понесет. Когда они заходят в какую-то комнату, похожую на пустующую каморку для спортинвентаря, Тянь поворачивается к нему. Не успевает установить зрительный контакт, шипит прямо в лицо: — Ты что, еб твою мать, творишь вообще? Ты головой думаешь? — не хватает только его пальцев на шее Рыжего; у того бы точно от сегодняшнего дня поплыли бы мозги. — Ты что, совсем нахуй угашенный? — рычит Рыжий, глядя на него слегка ошалевшими глазами: нет, он, конечно, ждал нотаций, но это не совсем та интонация, с которой их стоит читать. — Он доебался до Цзяня, ты что, не в… — И сам за собой присмотрит, — отрезает Тянь. — Он его не тронет. Рыжий думает: нет, нет. Не может быть. Он говорит это потому, что просто зол, а не потому, что вот так обстоят дела в Revolution. — Ты… ты… — Рыжий не знает, что сказать; правда не знает. — Это вот настолько у тебя яиц нет? — Ты вообще понимаешь, что делаешь? — поворачивается к нему Тянь. — Ты наживаешь себе самого опасного врага. — Я его не б… — Недостаточно того, что ты просто его не боишься, — он злится; невероятно, болезненно, опасно злится. — Я не смогу быть всегда рядом, чтобы выгородить тебя. Ты тут нихрена не знаешь, а я знаю все. И, поверь, я знаю, что Шэ Ли… — Что Шэ Ли? — фыркает Рыжий. — Убьет меня? Прям здесь? Тянь молчит, глядя в стену, и в этом молчании снова сквозняк из боже-какой-ты-глупый и ты-реально-ничего-не-знаешь. — Я просто надеюсь, что ты наконец-то начнешь думать своей головой, — его тон сереет, как будто он вдруг внезапно заебался от всего этого. — Ты мне тут необходим. Рыжий вскидывает брови и чувствует, какой сильной тошнотой подступает к его горлу злость. Он здесь, один, он пытается помочь людям, которые впервые в жизни не относятся к нему как к куску говна — а ему говорят, что он безмозглый тупой еблан. — Необходим? — выплевывает Рыжий, собираясь сказать то, чего, очевидно, говорить не стоит. — Что, хочется доказать своему хуевому братику, что можешь быть самостоятельным и держать у себя в питомцах ебаного гимнаста, даже если ему это не нравится? Или ты так хочешь сам себе под потолком летать, но хуй там можешь, и поэтому решил держать рядом воздушного, блять, клоуна? Тянь дергается, переводит на него взгляд, сжимает челюсти. Глазами — в ад, а адом — в Рыжего. Шипит: — Заткни пасть, если не хочешь вылететь отсюда, Рыжий, — и, проходя мимо, вылетает из комнаты. Рыжий сглатывает сухой воздух и слышит, как колотится сердце. От злости, непонимания, от бесконечной биполярки этого придурка и от такой же — в своей голове. От обиды на весь мир: лучше бы он остался у долбаного Джена, выступал бы под грязными куполами, глотал бы пыльное электричество, которого никогда не достаточно, и в жизни бы не встречался со всей этой клоунадой внутри самого пиздатого цирка в его жизни.*
У него заканчиваются сигареты, но выйти на улицу из ебаного отеля — мрак, которого ему и без того хватает. В номере есть лишь кофе, интернет и его собственная дурная башка, неспособная переварить этот ублюдский день. Ему писал Цзянь, спрашивая, как он там. Говоря спасибо и что он тот еще смертник. У Рыжего ужасно сушит горло и предательски болит предплечье от удара — он просто надеется на то, что мазь поможет и это не помешает работе. Несмотря на то, что он уже не уверен, будет ли тренироваться вообще. Он перегнул палку. Совершенно точно. Если Хэ Тянь в тот раз наотрез отказался говорить о брате, если Цзянь ему сказал, какой этот Чэн мудак и какие у них плохие отношения, Рыжему точно не стоило ляпать это говно про «доказать старшему братику». Рыжий падает лицом в подушку. Неразбериха. Нихуя непонятно. Ему просто н-и-х-у-я непонятно. Что делать, как делать и зачем. Стук в дверь, и Рыжий почти уверен, что это Цзянь, которого ему совсем не хочется видеть. Не потому, что он ему не нравится — нет, наверное, впервые в жизни нет, хотя тот, конечно, максимально раздражающий и болтливый идиот. Просто потому, что нечего сказать и не о чем пока что говорить. Рыжий открывает и застывает на месте, хотя этот вариант в его голове тоже промелькнул. — Впустишь? — спрашивает Тянь, дергая бровью, как будто совсем все как обычно, как будто они оба не натворили ужасной херни за этот день. Рыжий просто отходит, оставляя дверь открытой, и слышит, как Тянь проходит внутрь, закрывая ее. — Уже солнце село, а у тебя шторы закрыты, — хмыкает Тянь, так по-идиотски, как глупо пытаясь завести нормальный разговор. — Что ты хотел, — без интонации спрашивает Рыжий и садится на кровать, не глядя на него: то ли стыдно, то ли стремно, то ли хуй-пойми-что. — Извиниться, это раз, — начинает Тянь, и Рыжий поднимает на него взгляд. — Потрахать тебе мозги по поводу дисциплины внутри Revolution, это два. — Дверь там, — Рыжий тыкает пальцем на дверной проход и чувствует, как Тянь ухмыляется. — И… благодаря вашим с Ли стараниям, Чэн собирается приехать и посмотреть на тебя. Это три. Блять. Сука. Ебаное тупорылое говно. У Рыжего внутри что-то и почему-то замирает, и он не знает почему: ему бы в любом случае пришлось рано или поздно столкнуться с этим кем-бы-он-ни-был старшим Хэ. Но одно дело, когда он просто смотрит на тебя посреди выступления, а другое — когда едет специально для тебя. — Насколько это пиздец по десятибалльной? — спрашивает Рыжий. — Ну, где-то пять-шесть. — Тогда норм. — Ты готов? — смотрит на него Тянь, и Рыжий поднимает взгляд, чтобы столкнуться с этой непроглядной темнотой. Темные, мутные и горячие. Глаза. — Если ты не будешь затирать хуету про дисциплину, то да. Тянь хмыкает, разворачивается и открывает шторы, чтобы впустить в номер чистый ночной свет фонарей и луны. Рыжий щурится, а тот просто стоит, смотрит в окно и глубоко выдыхает, прежде чем сказать: — Тогда мы сделаем это.*
У Рыжего поджимается в желудке и заднице, когда он впервые видит Хэ Чэна: тот невыносимо похож на Тяня, если бы Тянь был раз в девятьсот суровее. И энергетика у него тоже — невероятно суровая. Черная, мрачная, как будто подойди слишком близко — тебя затянет в черную дыру. Он чувствовал похожую энергетику от Тяня, когда тот злился, но в той как будто были проблески света. Тут же нет ничего — одна сплошная темнота. Это выглядит ужасно тупо. Они все в его тренировочном зале: сам Рыжий, Чэн, какой-то белобрысый мужик и Тянь. Хэ Тянь с глазами-звездами, всем своим видом говорящий: давай, Рыжий, не подведи меня. И себя тоже. — Добрый вечер, — говорит Чэн металлическим голосом, и Рыжий почти дергает бровью: он ожидал что-то вроде «пошел нахуй отсюда» или «если ты сейчас не сделаешь мне тройное сальто назад, то я тебя распотрошу», но точно не классическое «добрый вечер». — Добрый, — отвечает Рыжий, горло сушит, голос звучит осипло. Остается надеяться, что это не так заметно, как может быть. — Тянь много рассказывал о вас. Рыжего почти стопорит: если он к нему обращается на «вы», то самому Рыжему его как называть? Ваше величество? ваша любезность? мистер спасибо-что-я-еще-живой? — Ага, — кивает Рыжий и идет к своей сумке, чтобы замотать бинты и обработать руки тальком. После ситуации с Шэ Ли прошло два дня, и Рыжий благодарил всех богов, что его предплечье не понесло за собой никаких особых травм. Да и ссадину на щеке он заметил только вчера — небольшое покраснение, совсем маленький отек. Даже Цзянь, удолбавшийся коленом о пол, когда они с Шэ Ли вместе падали, пострадал больше и, конечно же, не упускал возможности эту травму обсудить. С самим Шэ Ли он больше не пересекался — хотелось бы верить, что его просто где-то закопали. — Я готов, — немного резковато говорит Рыжий, глядя на Чэна, и тот просто коротко кивает. — Пожалуйста. Полотна все такие же темно-синие, только вот при искусственном освещении выглядят немного более мрачно, чем обычно — почему они решили провести этот показ цирковых животных в такое позднее время, было загадкой. Наверное, Хэ Чэн неебаться какой занятой человек. Рыжий ждет, пока они спустятся на пол, и это тот самый маленький отрезок времени, когда он может себя пожалеть, подбодрить и пожелать себе удачи, потому что потом, когда руки крепко схватятся за ткань, время для него остановится. Ничего из этого Рыжий не делает, просто краем глаза замечает, что Хэ Тянь неотрывно на него смотрит, и это его неимоверно бесит. А ему все равно — и на Тяня, и на Чэна, и на этого светлого громилу, и на себя самого. Не все равно на то, что воздух кричит ему в глотку, треплет ему волосы, разрывает легкие, когда он поднимается вверх. Когда он сгибается, тянет мышцы, когда он перестает чувствовать полотна — когда ему кажется, что он просто замирает в воздухе, остается там и никогда не собирается уходить. Никогда и никуда, ни за что, ни за какие деньги. Ему все равно на все, когда электричество скукоживает легкие, когда они превращаются в два лепестка, в решето, как будто в них больше не умещается воздух. Просто проходит по телу, по костям, ему больше ничего не надо — ему нужно оставаться здесь. Только здесь. Наплевав на свою собственную дурную башку, Тяня и золотое месиво чьих-то глаз. И пусть Тянь говорил, что это важно, что надо сконцентрироваться, показать Чэну, что он достоин покорять сердца и находиться здесь, — ему все равно на его слова, абсолютно наплевать. Даже если его выгонят отсюда, как дворнягу, он знает, зачем живет. Зачем пытается изо всех сил это делать. Как только ноги касаются земли, он первым делом бесконтрольно смотрит на Тяня — и замирает на нем. Тот стоит бездвижно, со сжатыми челюстями и, кажется, вовсе не дышит. И в глазах его, бесконечно темных, есть что-то, чего Рыжий никогда в них не видел. Чего Рыжий вообще никогда нигде не видел, во всем ебаном ужасном мире. Этот момент срывает выдох Хэ Чэна, тяжелый, как война. — У какого тренера вы обучались? — спрашивает он, и Рыжий не понимает, какого черта ему это интересно. — Лю Роу, — отвечает Рыжий и пытается не вспоминать момент, когда отец его, шестилетнего ребенка, отвел к своему знакомому тренеру, говоря, что ему обязательно понравится, хотя в детстве он очень хотел быть баскетболистом. Это было почти что последнее, что его отец делал вместе с ним. Хэ Чэн смотрит на него, как змея, как хищник, неотрывно, грязно. А потом произносит: — Ни разу не слышал. Рыжий успевает ухватить агрессию зубами и проглотить ее в желудочный сок. — Ладно, — Чэн поворачивается к Тяню, и тот дергает бровями как ни в чем не бывало. — Помоги ему составить программу. Но учти, если он провалится, я сделаю так, чтобы он ни в один цирк больше не устроился. Рыжий замечает, как дергается у Тяня плечо. Понимает почему, и от этого становится как-то неприятно, как будто почти обидно. Даже обиднее, чем то, что о нем говорят как о каком-то третьем лице, когда он стоит рядом. Но у Рыжего улица не успела мозги доесть — он понимает, что сейчас вообще никоим образом не стоит встревать. — Да, — кивает Тянь. — До свидания, Гуань Шань, — кивает ему Хэ Чэн, и Рыжего коробит от своего собственного имени таким металлическим голосом. Оно липнет к небу и окисляет кровь. — До свидания, — зажато выдыхает Рыжий, только сейчас чувствуя, как ужасно ему хочется пить. Когда Хэ Чэн выходит из зала вместе со своим — телохранителем? ассистентом? папиком? — кем-то, а за ними уходят и помощники Рыжего, в зале как будто становится немного светлее. — Если ты собираешься что-то сказать, то лучше заткнись нахуй, — Рыжий подходит к бортику и берет бутылку воды. — Ты молодец, — выдыхает Тянь, и они оба понимают, какая это малая часть от того, что он действительно хочет сказать. — Ага. Тянь молчит, смотрит ему в спину, и Рыжий прекрасно чувствует этот взгляд спинным мозгом. — Да говори уже, блять. — Ты уйдешь? — спрашивает Тянь, и Рыжий поворачивается к нему, потому что вообще не понимает вопроса. — Ты о чем? — Это рискованно. Он не шутит — если что-то пойдет не так, он тебе всю карьеру сломает. Рыжий смотрит на него почти в ужасе: о блять, да он серьезно. Ахуеть. — Твой брат даже хуевее, чем я ожидал, честно, — говорит он, — но в рот я ебал его бояться. Тянь кивает и улыбается одним уголком губы, как будто бы это именно то, чего он ожидал услышать. — И еще. Если ты не хочешь, чтобы я вмешивался в подготовку номера, я не буду. Рыжий думает, что это прекрасная идея. Он не хотел, чтобы кто-то вмешивался, он банально не знает, каково это — когда кто-то помогает, дает советы, тем более кто-то, сам к гимнастике не относящийся. Он не знает, как это даже потенциально будет выглядеть. Зато он знает, что это выступление важно не только для него. И что сам бы он никогда до такого не выбился. Что воздух купола Revolution — не его заслуга. Совсем не его. — Если… — начинает он, вырывая слова-кости из горла. — Если это будет типа «спасибо» за то, что я вообще тут, то окей. Но, блять, без фанатизма. Они молчат какое-то время, пока Рыжий все еще разматывает бинт, стоя спиной к Тяню, ожидая хоть каких-то слов, потому что нет ничего хуже, чем не понимать. Хэ Тянь в какой-то момент просто усмехается и ерошит его волосы длинными холодными пальцами: — А малыш И говорил, что у рыжих души нет. Рыжий вспоминает: а ведь и вправду говорил. Помнит. Он даже это помнит. — Завались, — отвечает он, сматывая бинт в рулон и понимая, что именно с этого момента начинается его дорога к воздуху и электричеству, которые хранят под собой темные и нихуя ему не понятные просторы Revolution.