*
Ему сложно. Невыносимо. Он не может сконцентрироваться, впервые в жизни не может забыть о земле, находясь в воздухе, просто потому, что… он не знает почему. Ему мозг не ебало на выступлениях перед толпой, перед мамой, да даже тогда, с обоими братьями Хэ, его совершенно ничего не ебало. И поэтому сейчас, именно в момент расфокуса тела с сознанием, он вообще не понимает, что происходит. — Блять, — шипит Рыжий сквозь зубы, почти беззвучно, когда не может адекватно замотать самого себя. Сделать то, что делал миллион раз до этого, то, чем живет, чем жил и должен жить, потому что у него просто нет альтернатив. Он психует. Конкретно. Ему не нравится то, что обрыв, который он репетирует прямо сейчас, — не его мозгов продукт. То, что на него смотрят, пристально, жадно, поглощая, забирая, отнимая у него частичку чего-то, что намертво вросло глубоко в подкорку. Рыжий злится, поэтому обрыв, тот самый, с полным спуском к полу, выходит рваный, дерганный, совершенно незрелищный, хотя ему всегда было насрать, как выглядит его выступление. И так уже почти две недели. Они продумали номер, в котором почти все было придумано Рыжим; все, кроме самого первого неожиданного обрыва. Тянь присутствует на репетициях чуть ли не каждый раз, всегда находит время, и Рыжий с каждым разом все больше чувствует, как под кожу что-то липкое неумолимо заползает. Тянь часто стебется, хоть Рыжий каждый раз кишками чувствует этот взгляд — тот самый, как на показе с Чэном. Стебется, треплет за волосы, хлопает по плечу, разговаривает какими-то отвратными пидорскими фразами — типичный Хэ Тянь, Рыжий уже даже начинает привыкать, и когда тот пару раз не приходит на тренировку, облегчения почему-то не наступает. Он так же проебывается и совершенно, идиотским образом себя не понимает. Время тикает, а Рыжий — лажает и делает какую-то хрень, как ебаный девственник. А обрыв не дается, как сраная девственница. — Ты что, ночью забыл, кто ты такой? — усмехается Тянь, потому что для него это просто ебаная шутка; просто Рыжий не в форме — да, бывает, не с той ноги встал, а еще и понедельник, да. — Заткни, блять, рот, — рычит на него Рыжий, отпуская полотно, и краем глаза замечает, что помощники переглядываются, не зная, чего ожидать. — Что происходит, Рыжий? — спрашивает Тянь, и тому ужасно хочется ответить, выплюнуть в лицо, вот только ответа он не знает. — Нихуя не происходит, — отвечает он, идя к бортикам, чтобы хотя бы попить. За гребаные полчаса кривых обрывов, от которых воздух лишь застревает в глотке, он чертовски устал. — Тогда что ты творишь? — Тянь следует за ним; Рыжий в пяти минутах от того, чтобы ему въебать. — Тебе не нравится постановка? Мы можем изм… — Нихрена не надо менять, — рявкает Рыжий, и Тянь меняется в лице: сереет, темнеет и еще миллион каких-то глаголов. — Все, блять, окей, ладно? — Нет, не окей, — мрачно отвечает Тянь. — За эти две недели ты отлично проработал все остальное, но этот обрыв — что с ним не так? Он слишком сложный для тебя? — Слишком сложно — это слушать твой ебаный бред сейчас, а обрыв хуйня полная, — говорит Рыжий, говорит правду: этот обрыв — интересная вещь, но в нем нет ничего сверхъестественного, он выполнял куда более техничные моменты, пусть и куда менее зрелищные. — Дело в том, что его придумал я? — резко и серьезно спрашивает Тянь. Читает как долбаный букварь. Сраную детскую книжку со сказками. Рыжий смотрит на него, чувствуя, как пробивает панцирь, как отвратно, со скрежетом тот разламывается на его спине. Потому что да — да, мать его, он действительно не может адекватно выполнить этот обрыв, потому что не сам его придумал. И оправданий он себе найти не может никаких. Это не непрофессионализм, это не страх, это не боязнь быть несамостоятельным — это просто какой-то полный переклин мозгов, от которого он не может избавиться уже просто дохуища времени. — Что за хуету ты несешь, — трясет головой Рыжий. — Тогда иди и сделай то, что можешь сделать, — выплевывает ему в лицо Тянь, и к Рыжему впервые приходит осознание. Осознание того, что этот ебаный мажорчик ведет себя сейчас точно так, как его тренер. Огрызается, унижает, тыкает носом в его же говно — ты что, слишком слаб, чтобы просто замотаться в ткань? ты что, действительно такой мелкий? ты что, не можешь сесть на шпагат? что, мешает что-то? ты что, боишься? Боишься, Мо? Боишься упасть или боишься, что у тебя не получится? Рыжий помнит, как ненавидел отца за то, что он привел его к этому человеку. Ненавидел не себя за то, что постоянно ныл, когда что-то не получалось, не тренера за то, что тренировал детей как профессиональных боксеров — ненавидел отца. Ненавидел гимнастику. Полотна, воздух. Ненавидел летать. Боялся упасть. Ненавидел электричество, которое всегда било в голову, и он терял координацию, падал, вис на страховке, был самым слабым ребенком в классе гимнастики. Ненавидел то, что не может уйти с занятий, потому что это единственное, что у него осталось от папы. Ненавидел каждой клеткой, каждым атомом, каждым распотрошенным вздохом. Ненавидел бояться. Ты бесполезен, осознаешь? Если ты боишься упасть — ты не гимнаст. И никогда им не станешь. Забудь про землю. На земле тебя никто не ждет. Рыжий выдыхает. Растворяет в слюне мысли об отце, тренере, воздухе, земле и себе. — Иди нахуй, — он срывается, бросает в сумку бутылку воды, тальк, закидывает ее на плечо и на ходу разматывает бинты. — Далеко собрался? — доносится ему в спину резкий голос Тяня, и Рыжий на развороте почти рычит: — Нехуй мне тут нотации читать, как лучше делать. Ты мне не тренер — ты нихрена не понимаешь, каково это. Так что мне нахуй не нужны твои нравоучения. — Возможно, у тебя хоть что-то начнет получаться, когда ты поймешь, что ты тут не ради того, чтобы ныть, — выплевывает Тянь, отчего Рыжий застывает на месте. — Да как ты… — Заткнись и послушай меня, — спокойно, но металлически выдает Тянь, и в его глаза возвращается тот самый ад, от которого у Рыжего скручиваются в комок кишки. — Тебе выпал такой шанс выбраться из своего болота сюда, куда никто не попадает, и все, что ты отдаешь взамен, — это гребаное нытье. Он говорит спокойно. Не кричит, не рычит. Усмехается. И это в девять тысяч двадцать три раза хуже, чем если бы он прижал его к стенке. — Если бы Цзянь и Чжань хоть раз заныли бы, что собачки не слушаются или тигр почти полруки откусил, я тебе клянусь, они бы вылетели отсюда к чертям. — Раз я такой хуевый, то нахуя я здесь? — рычит Рыжий, и они смотрят друг другу в глаза. У Тяня в глазах спокойно плавится преисподняя, у Рыжего — просто какая-то ебанина, которую он сам не понимает и никогда не поймет. — Потому что, в отличие от тебя, они знают, чего стоят, — хмыкает Тянь и отворачивается. — Иди, проветри свою тупую башку. Рыжий не понимает ни одного слова: ни их ценности, ни эмоциональной окраски, ни что они значат на самом деле — ничего не понимает. Но решает, что голову действительно надо проветрить, поэтому он мигом вылетает из комплекса, встречая прохладный вечерний ветер своей сухой глоткой. Он добирается пешком, наворачивая еще четыре круга обходными путями, потому что их отель находится очень близко, а ему необходимо просто топать ногами, как будто шаги заглушают все мысли. На третьем круге он понимает, какой же все-таки ебаный мудак. Сколько же в нем самом блядского говна, мешающего нормально жить, и как же, наверное, остальным людям сложно это говно пытаться понять. Что там другим людям — он сам нихрена себя не понимает, всю жизнь варится в этом котле из «да» и «нет», по итогу выбирая противное «между». Он думает, что реально перешел черту. Что реально ведет себя как последняя скотина: Тянь никаким хреном не виноват, что в его голове этот долбаный обрыв стал светиться красным, и программное обеспечение не может его прочитать. Никак не виноват; он помог ему продумать номер потому, что Рыжий дал ему согласие, — он его и продумал. Совершенно крутая идея с неожиданным началом, и в том, что гимнаст не может собрать яйца в кулак и сделать это, виноват только гимнаст. Великий и ужасный. Уличный, облезлый гимнаст с разорванным в мясорубку сердцем. Ненавидит все вокруг. Себя — больше всех. Когда он все-таки доходит до отеля, в его голове остается лишь одна мысль: в пизду. В хуй, в залупу и в очко. Он берет телефон и собирается написать Тяню то, что смелости сказать не хватит. Слава всем богам, что он живет в сраном двадцать первом веке, где ему не всегда нужно говорить и видеть человека, которому стремно смотреть в глаза. Вы: короче Вы: это Вы: я могу тебя потренировать Вы: если хочешь Он не представляет, насколько это тупо смотрится со стороны — понятия ебанейшего не имеет. Вообще. Но в его голове это единственный, хоть и ужасный, просто чудовищный вариант извиниться без слова извини. Извиниться действиями. Его так научил отец — он так привык. А еще отец научил его быть гимнастом. И это то, к чему не пришлось привыкать; это то, что пришлось перебарывать, жевать, раскусывать, молоть и рубить. Чем пришлось научиться жить. Хэ Тянь: В смысле? Рыжий выдыхает, подкуривая сигарету, не выходя из диалогового окна. Вкуса не чувствует — чувствует лишь дым и копоть в легких. Вы: ну типа Вы: на полотнах Вы: может хоть чему научишься Хэ Тянь: Ты предлагаешь себя как тренера? Рыжий понимает, как это все-таки глупо. Но мысль, рожденная за две секунды щелчков в пустой голове и на пятой сигарете за полчаса, иной быть и не может, и пусть Тянь с нее ржет сколько хочет. Он хотя бы попытается, просто потому, что именно в этой ситуации мудак очевиден. У мудака рыжие волосы, янтарная муть вместо глаз и целая сумка бинтов с тальком. Вы: да Хэ Тянь: Это самые милые извинения в моей жизни ~ Блять, думает Рыжий. Почему нельзя хоть раз в жизни сказать «нет, Рыжий, выметайся нахуй из моего цирка» и облегчить жизнь всем сразу. Он не представляет, как это будет, как он собирается тренировать взрослого мужика выше его ростом, тем более Тяня, но почему-то чувствует, что делает все правильно. И если у него когда-нибудь будут внуки, на их просьбу рассказать самую странную и абсурдную историю из его жизни он будет задумчиво отвечать: однажды я учил ебаного Хэ Тяня танцам на полотнах.*
Рыжий почти готов к тому, что Тянь будет с него ржать. С него, с этой дурацкой идеи, с этих недотренировок на полотнах — будет угарать, как помирающая псина. Рыжий бы сам ржал. Причем в голос. — Ты такой милый, когда признаешь, что ведешь себя как кусок скотины, — лишь говорит ему Тянь, когда они входят в его зал, а тот лишь хмурится в ответ. — Заткнись, пока я не передумал, — отвечает он и убеждает себя в том, что совсем не думает, как круто смотрится Тянь в спортивной форме. Как будто реально долбаный атлет. Ему бы с такими плечищами в плаванье. Или в бокс. Или просто нахрен. — Ты на шпагат сядешь? — спрашивает Рыжий. Осекается: какой к черту шпагат без тренировки. — Если порву себе ноги, то сяду. Бля. Это, оказывается, сложнее, чем казалось после пяти — или сколько он там втравил — сигарет. — Ладно, — трясет головой Рыжий. — Наверх хоть залезешь? — Ты меня учить собрался или допрашивать? — Тянь клонит голову, смотрит с интересом. — Ты же говорил, что у тебя не задалось, значит, хоть чет пробовал. Рыжему неловко: он никогда никого не учил. Более того, он иногда ахуевает, что сам смог этому воздушному бреду научиться, потому что вверх залезть — это одно, а вот не проблеваться с этого верха — уже совсем другое. — Ты запомнил, что я говорил, как мило, — скалится Тянь, тянет вверх один острый, как когти, уголок губы. — Я умею делать качели. — Качели? — фыркает Рыжий. — Да, когда садишься на… — Да я, блять, знаю, что такое качели, — он глубоко втягивает носом воздух, пытаясь вспомнить, как вообще обучают новичков, а затем думает, нахрена вообще это делает. — Качели — хуйня из-под коня. Сейчас наверх полезешь. — А мне тальк и бинты не нужны? — спрашивает Тянь, и Рыжего почти клинит от раздражения. — Ты тут кульбиты выписывать собираешься? — Ну ты же все это делаешь. — Я гимнаст, а ты — просто дубина, — Рыжий ведет плечами, хрустит пальцами. — Смотри, второй раз не буду показывать. Он пододвигает мат — ему не нужно, чтобы этот придурок сломал шею — на место, берет в руки оба полотна, соединяет их вместе, а потом подпрыгивает, одновременно почти становясь одной стопой на полотно, а второй цепляя оставшийся кусок ткани и закидывая на вторую ногу. — Запоминаешь? — буркает Рыжий, и Тянь в ответ надменно, с ухмылкой кивает. — Главное руками держись крепко, а то ебнешься даже не попытавшись, а потом… А потом он, слегка согнувшись, отталкивается выше, перехватывая руками ткань сверху. Отпускает полотно ногами и почти сразу же снова его так же захватывает. Это выглядит отвратительно просто: всего пара движений — и он уже на полметра выше. Рыжий на секунду думает, что даже немного ревнует свое пространство к Тяню. Не задумывается, насколько это глупо — ревновать чертов воздух, высоту, полотна, потому что конкретно привык к абсолютно любой тупизне в своей башке. Кроме, наверное, той, что ему действительно хочется посмотреть, как Тянь будет выворачиваться на этих кусках ткани. Чисто спортивный интерес — не более, да, ни больше ни меньше. — И так пока не доберешься до нужной высоты. Спускаешься так же, только вниз. На своей первой тренировке в своем глубоком, тогда еще почти счастливом, детстве на высоте в полтора метра Рыжий упал. И умудрился упасть так, что маты не то чтобы сильно помогли — как сейчас помнит, что лодыжка болела еще несколько дней. Наверное, именно тогда его тренер впервые посмотрел на него с закатыванием глаз, и Рыжему было невыносимо обидно. Несправедливо, нечестно. Первая тренировка. Его не должны были корить. Никак. — А съехать можно? — хмыкает Тянь, не отрывая взгляд от спустившегося Рыжего. — Если хочешь мне подкурить от своих сгоревших к хуям ладоней, то валяй. — Понял. Тянь подходит к полотнам, и Рыжий думает: ну пиздец. Они докатились. Они абсолютно точно скоро съебут на дно с такими приколами. Тот хватается за полотна, Рыжий сразу выплевывает: — Руки ниже. Ты так точно уебешься. Руки можно было держать и так, как Тянь изначально сделал, это не то чтобы неправильно — просто его самого учили иначе. Ему тоже говорили, что он полотна даже в руки взять нормально не может, и Рыжий запомнил это на всю жизнь — почти до сантиметрового расстояния. — Окей, босс. Рыжий смотрит. Следит. Пристально — как будто сейчас на него должно обрушиться небо. Замечает, как Хэ Тянь выдыхает, прежде чем подтянуться вверх на руках, глядя вниз, чтобы видеть, какого черта там внизу происходит с ногами и полотнами. — Пиздец, как нелепо, — усмехается Рыжий, трясет головой, потому что это и вправду выглядит забавно: взрослый высокий мужик не может понять, какой ножкой подцепить полотно. Да, думает он, этому придурку явно лучше в бокс идти, там он наверняка не обосрется. Тянь все-таки справляется с тем, чтобы зафиксировать ноги, смотрит на Рыжего, дергая бровями, мол, ну как? — Ну ползи вверх, че глазами махаешь, — фыркает тот, не замечая, что косо улыбается, и улыбка максимально кривая, однобокая, но она есть, и это слишком много может не только ему сказать. — Это сложнее, чем я думал. — Рожденный руководить ебаным цирком и толкать мотивационные речи летать не может. Тянь показывает ему средний палец, а Рыжий замечает, как напряжены его мышцы на руках: как будто стали в полтора раза больше, мощнее, почти что со вздутыми венами. Он не слишком подходит для гимнаста: слишком здоровый, на сложных моментах веса своего не выдержит. Рыжий худее и ниже, но это играет ему только на руку. Рыжий не успевает уловить момент, когда Тянь подтягивается вверх, отпускает ногами ткань и потом сразу же фиксирует ноги — все еще глядя вниз, потому что может чувствовать только зрением. Рыжий же уже и смотреть в воздухе разучился; его глаза — это его тело, его мышцы, его ощущения, а глаза — а глаза постоянно врут и показывают, насколько велико расстояние до земли. И еще раз, еще выше. Рыжий не думал, что тот сразу рискнет лезть на такую высоту: то ли попонтоваться хочет, то ли интересно. А сам замечает, как потихоньку начинает все внутри холодеть, потому что впервые высота только поначалу кажется безобидной, мягкой, кажется лучшим другом. А потом не успеваешь обернуться — нож уже перебил позвонки. — Ты это, охлади свое траханье, — говорит ему Рыжий повышенным тоном, а тому хоть бы хны — он поднимается еще. — Рыжик, — говорит Тянь ему сверху, — тут действительно круто. — Да-да, — Рыжий машет рукой, чтобы привлечь внимание. — А теперь спускайся, хватит там херней страдать. — Спускаться так же, как и вверх? — спрашивает тот, глядя вниз. Выдыхая. — Да, так же, только… Он не успевает уловить момент, когда Тянь почему-то то ли отпускает руку, то ли теряет фиксацию, то ли делает это «так же, как и вверх» не в том порядке — и начинает слетать вниз, цепляясь руками, сжигая кожу об лезвие полотен. Рыжий не думает долго, он вообще не думает — просто срывается с места и подлетает так быстро, как позволяет тело. Ловит. Подхватывает — как девчонку, падающую с башни. Получается словить под руки, и Хэ Тянь тянет их обоих своим весом с ног, на маты. Тянь шипит, а у Рыжего не работает сердце — бьется бешено, убийственно, но совсем не работает, как будто что-то в нем отключается, ломается, мокнет, тухнет. Оно ломает ребра, стучит в ушах, а смысла в этом ноль — Рыжий не чувствует себя сейчас вообще. — Тянь, ты… ты… Он ловит себя только тогда, когда чувствует свою собственную руку на голове Тяня, осознает подрагивающие пальцы где-то в черных волосах, прижимающей его голову под свой же подбородок. Вторую руку он находит на чужой груди, со сцепленными на футболке пальцами. Он не осознает себя. Чувствует тело, сбитое дыхание, убитое сердце — а себя нигде в голове не находит. Лишь думает: слава богу, не убился. И еще: твою мать. И: твою ебаную мать. В какой-то момент Тянь откидывается на него, почти ложится, все еще упираясь макушкой в его затылок. Тяжело дышит, усмехается: — А это реально больно, — и поднимает ладонь со стертой в кровь кожей так, чтобы Рыжий увидел. — Ты… — выплевывает Рыжий на больном выдохе, а потом понимает: он все еще трогает волосы Тяня и прижимает его к себе. Тут же слабо отталкивает того, отползает на другую сторону мата, а Тянь просто падает головой на поверхность, ложится, шумно, мутно дыша. — Ты уебок, — шипит Рыжий, заводя ладонь в рыжие волосы. — Какой же ты уебок. — А я думал, что ошибки спортсмена — это недоработки тренера, — говорит Тянь и смотрит на него так, будто бы ничего не произошло, будто бы он только что не сломал себе к чертям шею: с ухмылкой, с огнем в глазах. — Ты… — у Рыжего нет слов; просто нет их и все. — Ты мог просто тут сдохнуть и… — Да ладно, — поджимает губы Хэ Тянь. — А я думал, что маты от всего спасают. Даже от рака лечат. Рыжий смотрит на него взглядом лучше-бы-ты-реально-сдох. И думает, сколько же у этого идиота смелости в тупой башке. Немереное количество. Юношеской, глупой смелости, которой Рыжий сам промышлял тогда, когда пиздился на улицах кулаками против ножа. — Это была первая и последняя тренировка в твоей карьере, кретин, — Рыжий откидывается спиной на маты, и им тут, в этом спортзале, только звездного неба не хватает для полной романтики. — Так и быть, — спокойно выдыхает Тянь. — Оставим риск умереть на тебя. Рыжий просто говорит спасибо в потолок за то, что он не стал с ним спорить и просить научить его чему-нибудь еще. Потому что из них двоих только Рыжий знает, один лишь он и никто больше, как коварна высота, как она кровожадна и беспощадна. Как она затягивает вниз любого, кто посмел ее обдурить: явиться в воздух без крыльев. — Но, — вскидывает голову Тянь, глядя прямо в лицо Рыжему. — Во-первых, мои ладони — твоя вина, ты мне сам бинты не дал. — Завались. — А во-вторых, — он выглядит так, будто собирается сказать что-то очень важное; или у Рыжего от этого мини-инфаркта просто мозги набекрень идут. — Качели я все же попробую.*
В Revolution кто-то явно угорает по бордовому цвету, и не сказать, что Рыжему это не нравится. У Цзяня бордово-белый костюм — выглядит он в нем не так придурковато, как мог бы, но ухмылку у Рыжего вызывает. А самому Цзяню не то чтобы до смеха. Рыжий не врач, но, похоже, у того истерика: от «все будет хорошо» до «а вдруг собаки перестанут слушаться» и от «Рыжик, сегодня будет лучшее выступление» до «хотя бы ты должен вытянуть этот провал». Рыжий успокаивать не умеет, да и не особо пытается, просто смотрит на эту всю истерию косым взглядом и иногда вбрасывает что-то между «да отъебись ты» и «не ссы пока не обосрался». Хотя у самого яйца поджимаются от волнения — они за кулисами, до выступления четыре часа, а он все еще не видел арену. Выдыхает. Думает, как его угораздило здесь вообще оказаться, насколько это плохо, а какие там полотна и что вообще происходит. Совершенно не знает, чего ожидать, потому что ни разу в жизни не был внутри такого масштабного события. А еще ему сложно, невыносимо сложно убрать из головы мысль (или, наконец, ее принять), что ему не хватает здесь Тяня. Пытается убедить себя, что для того, чтобы выместить злость, но нет. Ему просто не хватает чьего-то ледяного спокойствия и уверенности в том, что здесь и сейчас происходит. Тот где-то летает по организации, хоть и обещал, что вернется к нему. Обещания этого Рыжий не просил и не ждал, но теперь почему-то ему даже обидно, что оно не сдержалось. — А вдруг Чжаня тигр загрызет? — тянет Цзянь. — Вот бы тебя уже, блять, кто-нибудь загрыз, — Рыжий кидает в него, а потом тут же задумывается: — Слушай. Если тут такие здоровые пространства для репетиций, че мы здесь не тренировались все время? Его действительно это удивляло, потому что здание цирка — как весь гребаный Китай. Это даже почти не здание, это целый комплекс: арена, павильоны для животных, репетиционные залы. — Тянь считает, что так лучше, — жмет плечами собачник. — Тигров отсылает в заповедник, там же и репетируют. Лошади — ну тут нам в этот раз просто повезло, что недалеко от спортзала были крытые конюшни, а так они тоже обычно где-то на природе. Собачки мои всегда со мной, а танцоры, гимнасты, ножи, клоуны и все остальные — в спортзалах. Они арендуются. Тянь задолго до выступления бронирует спортзалы, где рядом будет максимальное количество нужных мест. — А змеи? — спрашивает Рыжий, замечая, как на секунду у Цзяня дергаются брови. — Раньше тоже в спортзале. Теперь не знаю. — Его что, сослали куда-то? — Тянь не говорит. Но я рад, что этой наглой крысы больше нет рядом, а то я бы ему… Рыжий фыркает в жесте «ой-ой-ой, как страшно» еще до того, как собачник успевает договорить свою фразу. Ему действительно смешно: он и в себе в схватке с Шэ Ли не уверен, а тут он. Хоть в тихом омуте черти водятся, это вряд ли тот самый случай. А внутри еще слабо понимает, что он наконец-то здесь, за несколько часов до выступления. Они с Цзянем сидят в какой-то комнате, рядом — высокий манеж с собаками, и Рыжий изо всех сил разминает икры, на всякий случай наносит разогревающую мазь, потягивает спину. Ему до усрачки стремно, что он и малейшего понятия не имеет, как это все происходит. Но одно он чувствует совершенно точно — застывшие в ожидании легкие и электрически-железный привкус на корне языка.~
— Ты будешь в белом, — говорит ему Тянь, ведя по какому-то коридору. — Так лучше будет видно, потому что освещение у нас мрачное на твоем номере. — У меня все мрачное, — Рыжий не врет: у него эмоционально тяжелый номер с множеством острых моментов, нагнетающая музыка и… — Хочешь посмотреть на полотна? — Тянь оборачивается на него, смотрит ясным, спокойным взглядом. Рыжему бы его спокойствия. — Конечно, — на выдохе произносит он, и Тянь кивает в ответ. Они идут, минуя бесчисленное количество комнат, из-за дверей которых слышатся голоса: весь Revolution. У Рыжего конкретно тянет под сердцем от волнения, и ведь все эти коридоры, это все огромное здание — все это у него под носом. Впервые не под шатром. Они останавливаются у какой-то двери. Тянь ее открывает — свет падает ему на лицо, оставляя одну его часть все еще темной, как будто раздваивает, ломает. — Заходи, — говорит он Рыжему, ухмыляясь одним уголком губы. Рыжий бросает на него недоверчивый взгляд, но все же заходит. Почти стопорится на месте, потому что видит темного, самого насыщенного в мире бордового цвета ткань в коробках. Невольно сглатывает, потому что черт возьми — они невероятно насыщенного цвета. Отвратительно. И на свету, пусть и тусклом, выглядят едва ли не бархатными. — Ну как? — спрашивает Тянь у него за спиной, а Рыжий просто берет в руку ткань — она совершенно, непростительно новая, ни разу в жизни не тронутая. — Ахуенно, — сухо отвечает он, думая, что его эмоциональная стабильность скатилась за этот месяц в пизду: у него перехватывает сердце просто от вида полотен. — Я рад, что тебе нравится цвет. Рыжий не то чтобы ужасный фанат бордового, но это не цвет — это настроение, которое подходит к номеру, к воздуху, к нему самому. Идеально подобранное. — И вон там, — Тянь указывает на стену, — твой костюм. Белый. Белоснежный. Как собаки Цзяня. Висит на вешалке: белые брюки из очень тонкой и мягкой ткани и такая же рубашка. Лишь ремень черный, но он просто для вида, Рыжий знает — затягивается так, чтобы было свободно, чтобы никак не сковывать движения. И на контрасте с этим — темно-бордовые полотна, как кровь, как мясо, как цвет всего воздуха. Как он. — Круто, — на выдохе говорит Рыжий. — Действительно круто. Тянь не отвечает, стоит, прислонившись к дверному проему, смотрит. Жадно, смазанно. Как умеет он и никто другой во всем этом мире — только эти вечно голодные глаза, в которые страшно смотреть от неизвестности. В голове у Рыжего две мысли, первая: господи. И вторая: пусть он перестанет смотреть. Хэ Тянь не перестает. Лишь говорит: — Ты не забыл, что выходишь после танцоров? — Почему, кстати? — не задумываясь, спрашивает Рыжий, все еще держа в руке полотно. — Чтобы накалить обстановку. У них тоже достаточно эффектный номер. Но не настолько, как у тебя. Рыжий сглатывает. Думает: твою ебаную мать. Ебаную мать. Мать. Мама. Блять. — Бля, — его как будто бы по голове ударило. — Я забыл. Забыл маме позвонить. — Понял, — поднимает в сдающемся жесте руки Хэ Тянь. — Передай ей привет от меня. Рыжий хочет его послать, но почему-то не посылает. Не знает почему. Или, наоборот, прекрасно знает, но озвучивать в своей голове не хочет. Ему было очень неловко разговаривать с мамой весь этот месяц, потому что та бесконечно расспрашивала про Revolution. Про все: про людей, номера, где они живут, где тренируются, как там Хэ Тянь, хотя Рыжий просил ее не спрашивать, и все такое. И бесконечно, постоянно повторяла, как им гордится. А Рыжему ответить хотелось: нет, не надо, это не моя заслуга. Мне повезло. Просто повезло. Повезло наткнуться на ебливого менеджера с глазами-адом. Просто повезло. И порой ему казалось, что уровень ее волнения куда превышает его собственный: с каждым днем, с каждой утекающей до выступления минутой она все больше и больше волновалась. И все больше и больше, казалось, гордилась им. Один единственный раз сказала, что папа был бы им горд, и Рыжий едва ли не раздробил себе зубы от сжатых челюстей. — Да, милый? Он дергается, найдя себя с телефоном у уха. Едва вспомнив, что уже успел набрать номер. — Привет, мам. — Привет. О боже, сколько времени до выступления? Тянь предлагал Рыжему купить ей билет: и на выступления, и в Гуанчжоу. Туда-обратно, с номером в отеле. И Рыжему стыдно, абсолютно мерзко перед самим собой было врать ему, что она совсем не может. Просто потому что он знал: будь она в зале, он бы точно не смог. В детстве, в юношестве — ладно. Но не сейчас. Не выдержал бы. — Два, — отвечает он, садясь на лавку рядом с коробкой, в которой лежали полотна. — Так, ты же не волнуешься? — Нет, мам. — Точно? — Точно, — выдыхает он, пытаясь сделать голос куда менее виноватым, чем себя на самом деле чувствует. — А вот я волнуюсь. Очень. — Не стоит. Все будет как будет. — Ты хотел сказать: все будет хорошо? Он усмехается. Потирает пальцами переносицу и едва ли ее не сдавливает. — Да. Все будет хорошо. — Хорошо. Я очень горжусь тобой, ты же знаешь? Ему становится невыносимо. Постепенно, по нарастающей, еще пара таких слов — и его изнутри разорвет от чувства, что он всего этого добился не сам. Сам бы он вообще ничего не добился. — Спасибо, — он сглатывает, смотрит на полотна; те все так же лежат в коробке, кроваво-бордовые и кроваво-настоящие. — Будь аккуратен, прошу тебя. И Гуань? — Да? — его дергает от имени. Буквально дергает. — Я рада, что ты там, где ты есть. Это твое. Для тебя. Он чувствует, как начинает внутри разгораться жара, то ли от страха, то ли от сантиментов, которые он всей своей душой ненавидит. Которые за эту самую душу цепляются, как летучие мыши за ветки. — Я тоже. На большее его не хватает. Больше и не надо: он не врет; ни себе, ни ей. Он тоже чертовски рад, что он здесь. — Все, милый, беги, разминайся. Не забудь разогревающую мазь! Это она его этому научила. Он усмехается: — Пока, мам. И тут же сам себе клянется: если у него сейчас все прокатит, если Хэ Тянь действительно не врал, если он своими же зубами урвет себе билет в Revolution, на следующее его выступление она приедет несмотря на работу, дела и все остальное во всем мире.~
У него дрожат пальцы — натуральный тремор, как будто всю ночь бухал. — Итак, ребята, — говорит Тянь, стоя лицом к огромной толпе Revolution. — Жили мы, жили и все же дожили. По толпе проносится волна смешков, а Рыжий чувствует, что почти подгибаются колени. Их слишком много, они слишком красиво выглядят: все в бордово-бело-черных тонах, с улыбками на лицах, со взглядами ну-наконец-то. И где-то в толпе он сам в белом костюме ахуевает от жизни. До выхода — пять минут. Они выходят на сцену все вместе, во главе с Хэ Тянем. Revolution. — Этот день настал, — Тянь выдыхает, а Рыжий взгляда отлепить не может от его аутентичного костюма: он почти весь в черном, а на плечах — накидка с воротником из черных перьев. — Все мы, каждый из вас, знаем, как важно это выступление. Для нашего цирка, для общества. Рыжий плохо слушает слова: на него никогда не влияли мотивационные речи. Лишь еще больше волнения нагоняют всей этой вселенской важностью. Его сейчас больше волнует то, что он не догнал, совершенно протупил то, что Тянь будет вести программу, хотя это было абсолютно логичным. Убийственно простым. И этот костюм, эта классическая трость с золотыми вставками в его руке — все так антуражно, слаженно. Все так, как Рыжий никогда в жизни своей не видел. — Так что сегодня я прошу вас всех сделать все, на что способны ваши тела, ваши лица, ваши сердца. Рыжий как будто сейчас радугой сблевнет — так сахарно звучит эта речь, так непохоже на Хэ Тяня, без этого вечного стеба, без этих косых ухмылок. Поправляет самого себя: без того Хэ Тяня, которого он привык видеть рядом с собой; у этого придурка определенно миллион масок, одна из которых очень хорошо умеет толкать речи. — Сегодня мы покажем Гуанчжоу, как должен выглядеть цирк, на который хочется смотреть. Рыжий глупо на него пялится и поверить во все это не может. А когда вокруг все начинают хлопать и кричать, он сам невольно пару раз ударяет в ладони — чисто на автомате, потому что в голове какая-то сплошная прострация. Из всей этой вакханалии он на секунду выхватывает Шэ Ли: тот стоит с краю, максимально далеко от него, и Рыжий понимает, что это не счастливая случайность. — Наш выход, — кивает Тянь и отворачивается спиной к толпе. — И да, не забываем приветствовать зрителя. Внутри арены доносятся голоса, множество голосов, тысячи голосов — и в какой-то момент их перебивает громкая музыка. Они начинают идти, и Рыжий едва заставляет свои чертовы ноги двигаться, двигаться в такт, в движение, в ритм, в сердцебиение, в этот огромный организм Revolution, в котором он отвечает за крылья. Они идут. Все вместе. Они. Он. Когда кулисы заканчиваются, в его глаза бьет отвратительно яркий свет софит — на секунду его слепит, на секунду он совсем ничего не видит. А когда фокус возвращается, ничего не видит уже сердце. Арена. Огромная, громадная, словно пантеон, словно вся земля — и ей не видно края высоты, она как будто уходит прямо к небу. И люди — тысячи людей, буквально под завязку, как будто всех посетителей Джена за всю его карьеру запихали в одно помещение. У Рыжего стынет в легких. Он машинально машет рукой и смотрит вверх, там, где уже висят его полотна, сложенные сверху, смещенные к боку — он видит, что они почти темные в этом свете, в этом огромном мире внутри еще более огромного мира. Стынет в легких, твердеет в костях. Леденеет, ему жарко, холодно, он просто чувствует, что даже пол арены пахнет электричеством, бьется током, чувствует, как вскипает кровь. Он беззвучно выдыхает и продолжает махать людям. Те орут, хлопают, свистят, а он совершенно не слышит, что говорит Тянь в микрофон. Они идут по кругу арены, друг с другом, всем составом, и Рыжий здесь не чужой. Он здесь свой среди своих, и это почти все, что ему сейчас нужно знать. Почти потому, что ему нужен воздух. Нужен купол. Нужно вверх, выше, вдоль, вниз, куда угодно — прочь с земли, на земле его… Он пропускает момент, когда они расслаиваются на две шеренги и уходят за кулисы, потому что сейчас Сюй и Лин должны начать свой номер. Он совершенно не понимает, откуда в его голове столько автоматики: он идет на автомате, машет на автомате и, кажется, дышит на автомате. Ему просто нужен воздух. — Отличный выход! — говорит Цзянь, и они как-то сами собой снова оказываются втроем. — Да, ну и толпа же, — Чжань качает головой. — Ой, да как будто так не всегда. Например, в Пекине было больше. — Там и цирк был больше, дурак. Рыжий отлипает от собственного сознания только тогда, когда на его плечо ложится чья-то рука — и он уже по пальцам понимает чья. Рука уводит его куда-то в сторону, от Цзяня и Чжаня. — Как ощущения? — спрашивает Тянь, пристально глядя в глаза. — Ахуеть, — бросает Рыжий, понимая, что на большее не способен. И что это действительно суммарно его ощущения. — Еще не наложил в штанишки? Хэ Тянь не издевается — это просто Хэ Тянь. Со своими блядскими шуточками и длинными пальцами. Голодом в глазах и голодом в рассудке. — Мечтай, — щетинится Рыжий, но руку с плеча не скидывает. Смысла нет никакого. — Возможно, тебе насрать, но я в тебя верю. — Ты прав: мне насрать. — А ты? — клонит голову набок; скалится. — Что я? — В себя веришь? — Иди к черту, заколебешь, — бурчит Рыжий и отворачивается, хотя, стоит признать, ебаненькое поведение Тяня возвращает его в привычную обстановку. — Чэн тоже там. Просто чтоб ты знал. — Бля, — почти стонет Рыжий. — Он может просто, не знаю, деться куда-то? — Он создал Revolution. Благодари его за свое новое место работы. Рыжий все-таки на него смотрит, пытается понять: шутит или шутит. Глаза у Хэ Тяня не читаются, как будто какая-то латынь, которую Рыжий в рот ебал. — Еще нет, — дергается он, отрывает взгляд, а Тянь просто качает головой. — Глупый ты. — Схуяли? — Оглянись вокруг, — он сжимает пальцы на его плече, сильно, будто не хочет отпускать. — Ты уже в Revolution. Рыжий не отвечает. Не хочет ничего отвечать. Вообще думать не хочет — все потом, все в дальнюю полку. Сейчас ему нужно размяться, успокоиться и еще раз размяться. И еще раз тридцать — успокоиться.~
Время идет. Липнет к зубам, к деснам — щипцами не отодрать. Постепенно люди на сцене сменяются: Сюй и Лин отстрелялись минут сорок назад, судя по лицам, отстрелялись хорошо. За ними шел Цэнь — их клоун, потом, для накала атмосферы, метатели. После ножей шел Шэ Ли, а за ним, как нарочно, пустили собачек. Да, Тянь точно был больным ублюдком с биполяркой, потому что так играть на контрастах — жуткий ужас. — Я сейчас умру, — произносит Цзянь, и Чжань в ответ просто опускает голову в пол, потому что устал его успокаивать: — Еще раз повторяю: ты это делал уже миллионы раз. С этими же собаками. Они тебя знают. Нет, не забудут. Все хорошо. — Реально, — морщится Рыжий, откидываясь к стене. — Ты заебал ныть. — Ты не понимаешь. — Я-то не понимаю? — Реально, И, посмотри на него, — тыкает в Рыжего пальцем Чжань. — Он впервые при такой толпе, не ноет же. Собачник поднимает на него глаза: — Реально впервые? — Ага, — кивает Рыжий, чувствуя острое желание к чертям остановить время, поорать минут сорок в стену — и вот тогда можно на арену. — Блин, — трясет головой Цзянь, а потом по музыке слышит, как номер Шэ Ли подходит к концу. — Бли-и-и-ин. — Не ной, — повторяет ему Чжань, и тот неуверенно кивает. — Ладно, — он встает, гордо поднимает голову, трясет плечами. — Я пошел. Пожелайте мне удачи в бою. — Иди уже, — фыркает Рыжий. — Не убей псину какую. — Давай, я тебя проведу, — встает Чжань, и Рыжий косвенно думает: они то ли ебутся, то ли слишком хорошие друзья. — Пока, Рыжик, — жалобно смотрит на него собачник. — Удачи, — откашливаясь, кивает Рыжий, думая, что все-таки да — этот белобрысый собакоеб, определенно, самое странное существо в его жизни. Эти двое уходят, а к Рыжему приходит осознание: в одиночестве уже не так спокойно, как хотелось бы. Никто не перебивает стремные мысли, никто не пиздит под ухом — он сидит один и просто ждет. Неизбежного. А может, не поздно еще встать, размяться и убежать нахуй отсюда? — Волнуешься? — доносится сверху голос. У Рыжего от него холодеет в желудке. Шэ Ли смотрит на него золотистой блевотой злющих глаз, тянет вверх один уголок губы — резко, надменно. — Лучше уйди отсюда, — предупреждает его Рыжий, потому что еще один такой выкидон — и он его забьет до полусмерти, даже если тот ему змеиный яд вгонит в артерию. — Хотел пожелать тебе удачи, а ты как с помойки, — фыркает Шэ Ли, а Рыжий просто ахуевает с того, как можно быть настолько мерзким. Он повторяет себе: молчи, молчи. Игнорируй. Он просто хочет вывести тебя из строя перед выступлением. Заткни рот и смотри в стену, она интереснее. — Ладно, — жмет плечами Шэ Ли; неужели отъебется?.. — Как там твой папочка? — Че? — Тянь. Мы с ним мало общались в последнее время, сам знаешь. Так как он там? Хорошо анилингус делает? Молчи. Молчи, молчи, молчи. З а т к н и с ь. А хер там — не будет он молчать. Но и под гитарку плясать, как псина, тоже не будет. — О да, это он умеет, — скалится Рыжий, видя, как дергается бровь Шэ Ли. — Для полного счастья мне только хорошего отсоса тут у вас не хватает. Не поможешь? Шэ Ли не отвечает, даже не дергается — просто смотрит так, словно ненавидит всей душой. Сталь, металл, железо — все в его взгляде, кроме золота. — Еще увидимся, рыжуля, — говорит он и уходит. Рыжий даже вслед не смотрит, просто чувствует сладкий вкус победы, настолько приторный, что вкусовые рецепторы просто умирают один за одним. Он в рот ебал этого мудака — в рот его ебать и будет. Ему сейчас все равно на то, какие у него там враги. Не все равно на то, что после Цзяня идет Чжань, а после Чжаня — танцоры. Наземные. А после них — уже воздушный. Один единственный. Он. Рыжий не замечает, когда проходит столько времени, едва успевает уловить Цзяня рядом, у которого теперь новая проблема: вдруг что-то случится с Чжанем. Едва успевает понять, что танцоры уже на арене — отдаленно слышит звуки, музыку, аплодисменты. Приходит в себя тогда, когда слышит до одури знакомый голос над ухом. — Ты готов? Смотрит на Тяня — тот спокойный, слегка уставший, с неизменным хуй-его-пойми взглядом. Сидит перед ним на корточках, и перья с его накидки прилипают к влажной от жары шее. — Готов, — отвечает Рыжий, понимая, что уровень тревоги в его внутренностях перерос сам себя: теперь он чувствует почти полную пустоту внутри, почти маниакальное спокойствие. — Хорошо, — кивает Тянь, сглатывает, улыбается. Смотрит из-под прикрытых ресниц — наблюдает. Вечно голодный, вечно жадный, вечно непонятный, как дикий зверь. Рыжий устал его не понимать, совершенно, чертовски устал. — Что смотришь? Хочешь мне личную мотивационную речь организовать? Тянь усмехается в ответ, отворачивая голову в сторону. — Нет. Просто до сих пор иногда не верю, что сумел тебя сюда затянуть. Рыжий думает, что сказать. Но пустота, растущая внутри, кровавая жажда воздуха, усталость от земли перекрывают поток мыслей, поэтому он просто бросает: — Спасибо, — коротко, на что Тянь дергает бровью. — За что? — Сам знаешь. — А вдруг не знаю? — клонит голову, как ребенок. — Тогда иди нахер. Рыжий на слова максимально краток. Его кредо — действия, а не то, что может легко оказаться ложью. Но если говорит, то говорит честно; сейчас — особенно. — Ладно, — Тянь встает с корточек, поправляет фрак. — Твой выход через три минуты. Соберись. — Я собран. — Я сказал, Рыжий, — он серьезен и внезапно как-то по-особенному холоден, — соберись. Рыжий смотрит в ответ, но понимает, что эту борьбу глазами не выиграет, да и времени ни у кого из них нет, поэтому просто кивает. — Все еще надеюсь, что ты не наложишь в штанишки, — нагло тянет Тянь на развороте, и Рыжий благо не находит, чем в него кинуть потяжелее. Выдыхает. Тяжело, мутно, потому что земля начинает жечь, травить, выгонять. Без парашюта, без страховки, в открытый космос. Это то самое состояние, когда он уже сделал все, что мог; остальное возьмет за собой ветер. Когда танцоры начинают один за одним выходить с арены, Рыжий встает на ноги, поправляет рубашку, хрустит шеей, спиной, пальцами, мозгами, гортанью, зная, что она ему сегодня не понадобится: горло перебьет на первом же метре. Идет мимо танцоров, и те хлопают его по плечам, желают удачи. Когда он подходит к выходу, Тянь начинает его объявлять, и он прикидывает, что на его дифирамбы уйдет еще секунд тридцать: что-то о новом гимнасте, о гвозде программы и о том, чего никто никогда не видел. — Хэй, — доносится сзади, и Рыжий оборачивается. Там стоят Цзянь, Чжань, Лин, Сюй, танцоры, Цэнь — почти весь гребаный Revolution, за исключением и так понятно кого. У Рыжего перехватывает внутри и больше не отпускает. — Удачи, — говорит ему Лин и, прежде чем он успевает среагировать, обнимает. Рыжий в ответ обнимает не сразу, хотя понимает, что остается у него секунд десять. Все же кладет руку ей на плечо, чувствуя себя инородно, но притом именно там, где нужно. Впервые в жизни. Впервые за все сбитые колени, растянутые мышцы, сорванные вздохи и одно разбитое сердце. — Спасибо, — коротко отвечает он, осматривая всех, видя, как на глазах Цзяня почему-то начинают наворачиваться натуральные слезы. — Эй, не реви, а то я тебя полотном придушу. И разворачивается. Вдыхает. Выходит. В уши ломит аплодисментами, свистом, криком, блеском софитов, и свет следует за ним, сконцентрированный точно поверх, как будто желает его поглотить. Когда он подходит к полотнам, начинает играть музыка, которой он больше не слышит, потому что вот оно. Купол Revolution. Арена и его воздух, его сила, его жажда, с которой никакой гимнаст не способен совладать. Разве что гимнаст с абсолютно разбитым нутром и крыльями, которые так и не смогли проломить спину. Он хватается за полотна, и те сразу же взмывают вверх, к небу, так высоко, что ни один небоскреб не достанет, выше звезд. Он залезает наверх, не дожидаясь, пока полотна максимально поднимутся, не ожидая вообще ничего. Сверху пахнет электричеством сильнее, чем он может вынести. Сверху пахнет солью, гарью, цинком, янтарем — пахнет свободой, которой у Рыжего никогда в жизни не было. Пахнет им. Его. Только его. Ничье больше. Никому во всем мире не отдаст. И ткань — темно-бордовая — в этом свете кажется почти черной, абсолютно контрастной с его одеждой, но точь-в-точь похожей на то, что творится у него внутри — кровавое, бархатное, черное, темное, это он сам, это то, что есть только у него. И ткань, эта ткань ложится на кожу, потому что он не чувствует одежды, он чувствует только себя — и этот бесконечный ветер, который воет в ушах, стучит вместо сердца, дышит вместо легких, живет рядом с ним. Ветер, воздух, электричество, высота — он. Он сам. Музыка нарастает, а Рыжий не чувствует времени. Не чувствует, как долго продолжается обмотка, как много сил это отнимает, как тяжело становится удерживать свой вес. Он захлебывается, закрыв глаза, и совершенно не помнит, каково быть на земле. Не помнит. Помнит себя, а землю — ни капельки. Ему это и не надо. Он здесь, навсегда, бесповоротно, и даже когда через десять секунд его ноги коснутся арены — он не будет там стоять. Грунт под ним треснет, разобьется, развалится на части — это он. Только он. Секунда. Он уже так близок к смерти, что почти обгоняет ее. Бросает вызов, потому что она ходит по земле, а он — а он живет. Он срывается, расставляя руки, отпуская тело, чувствуя себя, ощущая каждой клеткой. Он. Он и воздух в его костях. Ветер в рыжих волосах. Электричество, от которого не убежать. В зените, в его голове. Пол арены касается его ступней, а он его не чувствует, он не касается, он не чувствует полотен, когда снова хватает их, а те тянут вверх, он совершенно свободен — его ничего, никто и никак не держит. Он. Один на пару с ветром. Только он. Только он: никаких мышц, никаких связок, костей или крови. Сознание, мозг и душа — все не его. Его здесь только воздух, холод и леденеющее электричество. Ему все равно, кто он такой, кто тот рыжий парень, который через несколько минут опустится на землю, ловя ртом мерзкий земной воздух, ему на него наплевать. Потому что он здесь — и он знает цену настоящего вдоха, который никак не получается вырвать из рассеченных легких. Здесь больше нет купола, нет стен, нет людей — он. Один. Он. Единственный. Он. Рыжий. Мо Гуань Шань. Безымянный и самый одинокий внутри этого воздушного вакуума. Когда Рыжий спускается на землю, уже даже не чувствует боли или пустоты — чувствует, как сильно бьются током органы и как сильно электризуется кожа. Он вдруг отчетливо слышит аплодисменты, огромный ор толпы, свист — снаружи, в ушах, в сердце, везде. Дышит. Воздух мокрый, горячий и липучий. Земной. Не его воздух. Еще секунда, и он уходит, и как только арена остается позади, а впереди — Цзянь, Чжань, Лин и все остальные, хлопающие по плечам, улыбающиеся, счастливые, он чувствует, что задыхается. Задыхается от полной свободы, которая запечаталась глубоко под ребрами. — Ты, ты, ты просто! Я в, не знаю, просто, я, бля, а-а! — вешается ему на шею Цзянь, и Рыжий машинально кладет руку ему на плечо. — Не ори на ухо, и так нихрена не слышу, — выдыхает он, замечая, как кто-то тянет ему бутылку воды. Он скидывает собачника и жадно, жадно пьет. — Это было выше, чем Revolution заслуживает, — говорит ему Лин, и Рыжий на секунду стопорится, глядя на нее так, как будто не понимает. — Поверь мне. — Тебе виднее, — отвечает он, и Лин чисто, открыто улыбается. — Я это, пойду, дух переведу. — Давай, я пока попытаюсь успокоить И, — говорит она, косо глядя на Цзяня, которого унесло толпой куда-то в сторону, и Рыжий благодарно кивает. Он кое-как умудряется протолкнуться через толпу, минует коридор и идет в ту самую комнату, где лежали полотна и костюм. Сейчас будет еще минут десять речи спонсоров и других дядь о важности сегодняшнего выступления, значит, у него есть время передохнуть перед финальным коллективным выходом на сцену. Он падает на лавку, пьет воду, а потом выливает ее себе на голову — мокрее не станет, и так весь до нитки. В голове бесконечно, до тяжести мутно, но в груди — абсолютно легко. Как будто ничего не сковывает и ничего не травит. Как будто только он — и ничего больше. Никакого дурного сердца, прокуренных легких и больного сознания. Через минуту дверь комнаты открывается, и в нее залетает Хэ Тянь. Рыжий застывает, потому что глаза — глаза. Горящие, живые, в цвет полотен под блеском софитов. Глаза. Рыжий не успевает среагировать, когда Тянь подходит к нему. Не успевает, когда тот нависает над ним, упираясь одной рукой в стену. Когда целует прямо в губы — тоже не успевает. Успевает ответить. На автомате, просто потому, что что-то внутри так диктует. Поддается этому порыву, тянется — ровно несколько секунд. А потом отталкивает. С холодом внутри и болью в голове. Тянь смотрит на него не просто голодным взглядом — взглядом войны, голода и смерти. Нечитаемо. Но восхитительно, уникально больно. — Ты… — выдыхает Рыжий, чувствуя, только сейчас чувствуя чужой вкус на своих губах. Мятный и горячий. — Малыш Мо, я просто, — он набирает в грудь воздух, выпускает через нос, — просто хотел сказать, что это было восхитительно. А Рыжий не слышит — в нем все ломается, переворачивается и скручивается. — Ты… — выдавливает он, получается сипло и погано. — Уйди. В Тяне меняется что-то — не взгляд, не выражение лица, не поза. Что-то глубже, далеко-далеко внутри. — Я… — Уйди, — шипит Рыжий, отворачивается к стене. Не видеть. Не смотреть. Не обжигаться, нет, нет, рано умирать. Он не хочет, совсем не хочет в этот темный ад чужих глаз. Не смотреть. Просто хотя бы пару секунд. Тянь открывает рот и тут же закрывает. Отводит взгляд в сторону, прикусывает губу, пока в нем что-то плавится под тысячной температурой. — Тебе что, так противно? — спрашивает. А Рыжий этого больше всего боится. Всегда боялся. Еще с того самого момента, когда этот темный взгляд смешался с сигаретным дымом возле его трейлера в его ничтожном шапито. — Уйди, — повторяет Рыжий и периферией зрения видит, как Тянь смотрит на него в последний, самый тягучий и самый острый раз, а потом разворачивается и выходит из комнаты. Выходит из комнаты, оставляя Рыжего вот так вот: разбитого, раскрошенного, абсолютно порванного. Со свободой в полости костей, ветром в рыжих волосах и черным отпечатком на губах. Он.