*
Нет, план хороший — очевидно прекрасный, выгодный ему план. Проблема одна: Хэ Тянь больше с ним не говорит. Он и на глазах-то не особо появляется: пару раз мелькает на горизонте, один раз по-дружески зажимает Цзяня, треплет по волосам, потому что тот искренне и упорно на него обижается, а в остальном — его как будто нет. Просто испаряется по своим важным мажорским делам, хоть лопатой из земли отрывай. Его нет и тогда, когда они летят в Шанхай на выступление в тот самый уродливый-стремный-кубиками цирк, про который ему загонял Цзянь. Рыжий косо и как бы невзначай спрашивает у Чжаня, где он, и тот, все так же пожимая плечами, отвечает, что у Тяня якобы другой самолет в другой день. Благо хоть выслал им адреса отелей, спортзалов и ближайших баров. Исчезает. И Рыжий уже начинает задумываться, что это не из-за него, хотя и из-за него, очевидно, тоже: у Хэ Тяня и раньше было много дел, но он никогда не упускал возможности доебать его как минимум по телефону. И в какой-то момент Рыжий почти привыкает к тому, что его нет. Сам он все еще в Revolution, ему все еще постоянно звонит в кои-то веки счастливая мама, через две недели первое выступление из сетки тура, и он не теряет времени зря. А еще его никто не доебывает, никто не помогает писать программу, никто не смотрит, как он выступает — помимо, иногда, Цзяня с Чжанем. Никто его не трогает, не шутит над ним и не говорит отвратительно двусмысленные вещи. Казалось бы — живи и наслаждайся. А Рыжий не может. Ему все еще отвратительно ебано, погано, дерьмово и еще куча всего, что выдает его с потрохами. Он и курить начал раза в два больше, и не сказать, что это ему нравится. Цзянь показывает ему здание цирка, и Рыжий, пару минут глядя на эту громадину с отвиснувшей челюстью, дает тому сильного подзатыльника за весь этот наглый пиздеж. Чжэнси смеется, как будто одержав свою собственную победу, а Рыжий снова топит улыбку в изгибе плеча. Словом, у него прекрасно в жизни абсолютно все, кроме одного непонятного идиота, который изрядно ее портит. Если бы еще не существовало факта, что этот идиот ему билет в эту прекрасную новую жизнь и подарил, было бы раз в семьсот лучше. — Бля, — сквозь зубы тянет Рыжий, потирая плечо, которое потянул вчера на тренировке. С него льется в три ручья, и он уже не помнит, сколько часов прошло с его прихода в зал. Наверное, часа четыре, не меньше, и его физиология берет верх над его голодным сознанием: ему ужасно хочется жрать и не менее отвратительно хочется курить. Первым делом курить, чтобы пожрать и потом покурить еще. Он оставляет свою сумку в зале, потому что вечером планирует еще сюда вернуться, машет помощникам, которые, наверное, ахуевают с его производительности, и выходит из зала. В раздевалку, в душ, а потом в курилку. Слишком сильно себя загоняет. Почти на износ, но только так ему удается заглушить тупорылый поток дерьма в своей голове. И все хорошо, все более чем прекрасно. Ровно до того момента, пока он, выйдя из зала, не натыкается почти в упор на знакомое лицо. Знакомое тело. От которого его клинит, перетряхивает и вгоняет уже даже не в ступор — в самый настоящий столбняк. — Привет, — спокойно и обыденно говорит ему Тянь. Рыжий первым делом думает: ебать, живой. Вторым: вроде даже не изменился. Хотя хули тут поменяться за три недели. Третьим: бля. — Да, — кивает он, глядя на него наитупейшим в мире взглядом. — Привет. Тянь ведет губы в сторону, но не вверх, бросает на него взгляд, а затем смотрит за плечо, в зал. — Ну, как тренировки? — обыденно. Спокойно. Да кого он пытается наебать — никогда в жизни Рыжий от него такого тона к себе не слышал. — Как обычно, — отвечает Рыжий, думая, кто из них выглядит тупее: он сам с его ахуеть-глазами или Хэ Тянь с его да-да-все-нормально-ага-да тоном. — Славненько, — кивает. — Ладно, не буду отвлекать. Кивает еще раз, хуй его пойми зачем. Бросает взгляд — серый, стеклянистый. И разворачивается. Не буду отвлекать? Не буду отвлекать, блять? Что за ебанина? — Эй, — окликает его Рыжий, и Тянь разворачивается в ответ, вопросительно подняв брови; ну и трэш. — У тебя случилось что? — Что? — Что слышал, — буркает Рыжий, потому что не знает, как себя вести еще. — Случилось что? Он думал, что все пройдет не так: что, когда они снова столкнутся, Тянь начнет вести себя хоть на три процента так, как обычно. Но не это — это в минус двести сорок процентов от его обычного поведения. Как будто говорит с каким-то очередным организатором, хотя даже с теми, Рыжий уверен, у него тон более заинтересованный. — А у тебя? — вопросом на вопрос; как мерзкая, дерьмовая сука. — У меня нет, — твердо отвечает Рыжий, а на плечи уникально быстро наваливается усталость, и тренировка в минимум четыре часа тут вообще никаким боком. — Вот и у меня нет, — и впервые его тон выдает хоть какие-то эмоции: холод, ливень и, наверное, тоску. — Еще увидимся, Рыжий. Уходит окончательно — просто идет по коридору, снова оставляя, снова просто так кидая Рыжего стоять, сидеть, лежать, копаться в своей голове, нихрена не понимать. Просто оставляет. А Рыжий, точно собачка, все по команде: снова ничего не выкупает и снова чувствует, как в голове трещит хоть как-то за это время наложенный шов. — Твою мать, — он роняет голову в ладонь, сжимает переносицу. Это уже не просто пиздец — вот именно теперь, с этой сраной точки, это пиздец планетарных масштабов. Гребаная пандемия его мозга: каждую клетку травит и растет с небывалой скоростью. И Рыжий снова злится: на этого придурка за то, что его вообще хрен разберешь, и на себя, потому что не хватает яиц просто остановить и поговорить. Крикнуть прямо сейчас вслед что-то рядом с «слушай ты, ебаный мудак» и «блять, нам надо это сделать» и наконец-то загладить хоть как-то эту ебаную черную дыру, застрявшую в его собственной глотке.*
Он вечером возвращается в зал, злой, как сука, как самая настоящая собака. Корит себя еще и за то, что едва не шлет нахуй Цзяня, хотя тот ничего плохого ему не делает. По итогу Рыжий бросает короткое «сорян, хуевый день» и возвращается к тренировкам, наивно, как же наивно думая, что воздух способен излечить его больной разум. Нет, воздух способен на многое, на то, чего Рыжий сам никогда не поймет — но не сейчас. Сейчас он готов плеваться злостью, и та будет растворять пространство вокруг него, как кислота. Он говорит своим помощникам пойти покурить еще минут пятнадцать, пока он будет разминаться, и обещает, что отпустит их через час. Те благодарно кивают, хлопают его по плечу и уходят, а Рыжему впервые так до пиздеца под ребрами хочется, чтобы они и не возвращались. Чтобы можно было поднимать полотна в воздух самому — и забыть, как опускать. Совсем как Тянь тогда, во время их общей тренировки, когда забыл, как нужно спускаться. Рыжий помнит, как треснуло внутри, до сих пор помнит. И до крови на деснах ненавидит это воспоминание, потому что оно хотя бы было привычным. В привычной обстановке, с привычным их самым распиздатым менеджером. Он заматывает бинт слишком крепко, почти до боли. Выдыхает сквозь зубы, разматывает. Будь его психика чуть более расшатанной, он бы точно сейчас въебал со всей одури в стену; его останавливает лишь то, что боль пройдется по всему предплечью и не отпустит еще несколько дней, а ему сейчас хватает и потянутого плеча. — Ты такой напряженный, случилось что-то? Рыжий стекленеет. Внутри, снаружи — везде. Не оборачивается, потому что не хочет смотреть на ебаную морду Шэ Ли, голос которого узнает из тысячи. Но когда слышит, что сзади раздается слишком много шагов, все же смотрит в его сторону. Сердце пропускает сквозь себя арбалетную стрелу — за спиной Шэ Ли еще минимум человек семь метателей. Шайка. Во главе со своим крысиным королем с глазами самого паленого в мире золота. Рыжий уже сейчас понимает: они не просто тут мимо проходили. Они пришли к нему, потому что знают, что он здесь один. — Без своих шавок не справишься? — бросает Рыжий, хотя чувствует, что внутри сжимаются внутренности. С Шэ Ли еще ладно — он сам умеет драться, просто тот, возможно, умеет драться немного лучше; но не с этой толпой. — Они просто хотят посмотреть, не более, — жмет плечами Шэ Ли, а взгляд у него ни на толику не становится менее мерзким. — Или ловить, если ты вдруг решишь рвануть когти. — Мечтай, — шипит Рыжий, поворачиваясь к тому всем корпусом. Этот день не мог стать еще хуже, говорит он себе. А потом вспоминает каждый раз, когда пытался убедить себя такими же словами. Ни один раз не заканчивался успехом. — О нет, рыжуля, — клонит голову Шэ Ли, — это ты мечтай. Рыжий замечает, что у него другой взгляд. Дикий. Абсолютно животный — как у зверя, который наглотался столько крови, что это стало единственным смыслом его жизни. И улыбка на по-блядски растянутых губах тоже животная, неимоверно жуткая. — Ты меня забавляешь, — Шэ Ли медленно подходит ближе, и в какой-то момент Рыжему приходится начать пятиться; нет никакого, ни малейшего ебаного смысла геройствовать. — Такой милый, нежный цветочек. Пришел сюда, к нам, в погоне за счастьем, да? Рыжий не успевает словить момент, когда Шэ Ли подлетает к нему, хватает за горло, сжимая пальцы, впечатывает в стену. Он инстинктивно выставляет вперед руки, упираясь ему в грудь, но тот перехватывает его кисть — почти дробит ее костями, вжимает в холодную гладь стены, припечатывает коленом его ногу. — Такая милая провинциальная необразованная простушка, — у Шэ Ли горячее, как пламя, дыхание со вкусом сигарет. Он дышит ему почти прямо в рот, смотрит прямо в глаза, и Рыжий даже головы не может отвернуть, так сильно чужие пальцы смыкаются на шее. У него внутри сплошной холод и сжавшиеся внутренности, потому что именно в этот раз он прекрасно понимает: он бессилен; абсолютно никаких шансов у него нет. Попробует ударить — его ударят в ответ все восемь человек. — Решила посягнуть на высокие богатые штучки. Так ведь, да, рыжуля? Он давит ему коленом в бедро, отвратительно сильно, отвратительно больно, и Рыжий шипит сквозь зубы. Думает, что так не бывает, хотя в этом себя убеждать бессмысленно: он прекрасно знает таких ублюдков. Наизусть. — Ты ошиблась, принцесса. Возвращайся за счастьем в свои ничтожные шапито, — он достает что-то из кармана, и Рыжий пока что не видит что. — Здесь все друг друга ненавидят. А когда видит — не понимает. В руках у Шэ Ли маленький гвоздик, которым к стенам припечатывают заметки. Если ему сейчас выколют глаза, будет слишком уже даже для него. — А впрочем, — хмыкает Шэ Ли и отворачивает лицо боком к стене, закрывая ему рот своими сигаретными пальцами; до Рыжего впервые доходит, и в его глазах от этой мысли лопаются капилляры. — Добро пожаловать в Revolution, солнышко. Шэ Ли коротко смотрит на кого-то из своей шайки, и один парень — с испуганным, сжатым лицом — подходит сбоку Рыжего и хватает его за вторую руку. Шэ Ли проводит иглой по стене — затупливает. — Надеюсь, — шепчет Шэ Ли ему в лицо, — тебе у нас понравится. И вонзает ему эту тупую иглу в мочку уха. Рыжий орет сквозь чужую ладонь: от боли, от страха, от непонимания, за что, почему, как. По телу проносится огромной волны импульс, и в какой-то момент он даже перестает дергаться, его просто трясет, так сильно, как будто ломаются кости. Сигаретный запах с пальцев Шэ Ли попадает на язык, горчит, кричит, кусает, растворяется в слюне. Рыжий чувствует, как на глаза начинают наворачиваться слезы — накатываться, жечь. Он пытается вырваться, дергается в сторону, и Шэ Ли, отпуская его рот, со всей одури бьет его в живот — Рыжий сгибается, как поломанная птица, кашляет, чуть ли не сблевывает прямо на пол. Не успевает — его тут же возвращают в обратное положение, только теперь другой стороной лица в стену. Когда игла протыкает второе ухо, он почти уже не чувствует боли в мочках, зато чувствует громадную, лавинную боль во всем организме, как внутреннее кровотечение, как размоловшиеся в пасту кости. Он не орет — нет сил. Просто скулит сквозь зубы, сжимая челюсти, сжимая мышцы, теряясь во времени. Его бьют еще раз — теперь в солнечное сплетение, и на какую-то долю секунды он просто выпадает из своего тела, не чувствуя дыхания, путаясь в сознании. Чувствует, как струйкой течет кровь в районе шеи. Оседает на колени. Ловит еще один удар — тело принимает эту энергию, отдает ее в мозг, который почти что шатается внутри черепной коробки. Его пиздят до кровавых соплей, и он перестает чувствовать боль, потому что та сворачивается в один комок тошноты, подступает к горлу, перекрывает дыхательные каналы. Он не понимает, когда прекращаются удары. Не понимает, что в зале становится отвратительно шумно, прям до блевоты, думает: блять, не орите хоть; хоть пиздите тихо. Пытается поднять взгляд, и его клонит вбок — он падает, едва успевая подставить локоть, чтоб не ебнуться головой. Когда фокус возвращается к глазам, он чувствует на плече чью-то руку и слышит у уха чей-то голос. Да подождите, блять, думает он, зная, что мешанина в ушах осядет через пару секунд. Голос — у Рыжего стынет в крови — Цзяня и Чжаня. Прямо над ним, прямо у уха, и он почти чувствует пальцы Цзяня на своей шее. Переводит взгляд, видит спину Хэ Тяня. Про себя думает: у него что, радар на критические ситуации с Шэ Ли? А потом до него доходит, что происходит. Тянь наседает над кем-то, бьет кулаками, прям по морде, и Рыжий видит, насколько напряжена его спина, насколько сильно раскалены его мышцы. А потом понимает, что он бьет Шэ Ли. А еще через секунду — что тот совсем не сопротивляется. — Успокойся… — хрипит он, слабо, тихо. — Оставь его… Тянь, оставь его, он… Хочет сказать «специально», потому что знает: Шэ Ли не дает отпор нарочно; в голове с трудом соединяются эти факторы, а потом он додумывается, что тот — шавка Чэна. — Оставь его, блять! — подрывается он, почти встает, но ноги не держат — снова падает на пол спортзала, и Цзянь едва успевает его словить, чтоб он не разъебал себе башку. Тянь останавливается. Просто нависает над Шэ Ли, дышит ему в лицо, и у Рыжего в груди отпускает: слава богу, одумался. В зале наступает на пару секунд почти гробовое молчание: лишь слышно, как тяжело дышит Тянь и как Шэ Ли сплевывает кровь. — Ты вылетишь отсюда первым же попавшимся рейсом или не доживешь до утра, падаль, — рычит Тянь в морду Шэ Ли и, наконец-то, встает с него. Отряхивается. Осматривается, останавливается взглядом на шайке метателей — у тех лица испуганные, и Рыжий понимает, что они просто пешки. Просто корм для змей, которых этот мудак дрессирует. — И вы тоже, если сейчас же не съебетесь отсюда. Рыжий усмехается про себя оттого, что, будь он на их месте, уже бы обосрался от страха. Хэ Тянь умеет все: руководить цирком, целовать его в губы и быть самым жутким существом на планете; куда более жутким, чем животный взгляд Шэ Ли. Рыжий пытается встать, не то чтобы ему совсем это удается: отвратительно болят кости, крошится в солнечном сплетении, растекается на шее. Но он поднимается, мягко отталкивая Цзяня, который пытается ему помочь. — Ты как? — спрашивает у него Тянь, и в его глаза возвращается то, по чему Рыжий уже успел, к своему же собственному стыду, соскучиться. — Идти можешь? — Нормально, — сплевывает на пол Рыжий, зная, что нихрена не нормально: у него проколоты уши ржавой затупленной иглой, у него разъебано солнечное сплетение и абсолютное дерьмо в голове. — Пойдем, я обработаю тебе раны. — Может, ему в больницу надо? — тихим голосом спрашивает Цзянь, и Тянь смотрит на него взглядом, от которого тот сразу же замолкает. — Идите домой, — приказывает он им и берет Рыжего под плечо. Тот сначала отпирается, а потом думает, что побитой и мокрой собаке не к морде хорохориться.*
Они сидят в какой-то комнате: Рыжий без футболки, с засохшей кровью на шее, Хэ Тянь — с аптечкой у ног и ваткой с антисептиком в руках. Оба побитые: Рыжий физически, а Тянь как будто бы морально. — Я не верю, что он решился, — говорит Тянь и не смотрит в ответ, когда Рыжий переводит на него взгляд. — Он конченый, но не настолько. По крайней мере, раньше. — Значит, я сломал вашего ебаного змееуста, — морщится Рыжий, потому что — ебаный, блять, боже — как же у него все болит. Его, наверное, не пиздили так сильно уже лет семь точно, со времен его мерзких школьных лет и вечно разбитого ебала. — Это не смешно, — серьезно отвечает Тянь, — вообще ни капли. — Да забей ты. Случилось же. Тот тягуче смотрит в ответ — взахлеб, в тоску, в какую-то непонятную ебанину его темных глаз. Пододвигается ближе и тянется ваткой к уху Рыжего; тот настолько заебан, что даже не дергается. И благодарен. Его бесит, что этот мажорчик постоянно спасает, как по звоночку, но сейчас — черт возьми, он реально не знает, что было бы, ни явись тот в этот раз. Возможно, его добили бы прямо в спортзале. Возможно, задушили бы его же полотнами — было бы весьма иронично. — Это я виноват, — говорит Тянь, пока Рыжий морщится от антисептического яда на своих ушах. Смотрит в ответ: — Схуяли? — Мне давно стоило его выгнать. Слишком давно. — Ты же сам говорил, что он — заслуга твоего ебаненького братика, — Рыжий клонит голову, машинально стараясь убежать от этой ватки с этим идиотским жгучим антисептиком. Тянь молчит — застывает буквально на пару секунд. Рыжий снова понимает, что ни разу его таким не видел: слишком подавленным, чертовски серьезным, так, что аж прям до зубного скрежета. — Он нашел себе такого же, как и он, — отмирает он и снова сосредоточенно обрабатывает ему проколы в ушах. Они чертовски близко к друг другу, и Рыжему становится жарко от тепла его тела рядом с собой. — В плане? — Этот тоже гимнастов не переносит. Наш прошлый… гимнаст, который был до тебя. Ли его извел — не бил, никогда так, как тебя. Но просто затравил. Тот не выдержал. Рыжий задумывается, какого черта у этих идиотов в головах творится, что им просто не нравится, как люди делают свою работу. Он прекрасно знает, как публика любит гимнастов, как они крадут и разламывают их сердца, сжигают их глаза, заставляют их замирать от страха, и если Чэн этого не понимает, то он, очевидно, самый тупой бизнесмен в галактике. — Ну и слава богу, — говорит Рыжий, ловя периферией зрения вопросительный взгляд Тяня. — А то место тут было бы занято, и я бы до сих пор выступал у ебаного Джена. Хэ Тянь смеется — почти открыто, почти нормально, почти как надо. Так, как должно быть. Рыжий чувствует, как ему отвратительно хочется улыбнуться; не сдерживает себя, потому что заебался пиздеть себе постоянно — он улыбается, радуясь свободной от антисептика секунде. — Такая ты мразь, — в шутку выдает Тянь, и Рыжий коротко пожимает плечами, мол, какой есть, хули тут взять-то. Они замолкают. Хэ Тянь обрабатывает ему раны, а Рыжий думает, в какую же карусель его жизнь занесла: в такую, чтоб стошнило прямо во время очередного неебического выкрутаса. Еще два месяца назад он обсирал Лиу за то, что тот не закрепил полотна, а сейчас он здесь. Сидит, пока ему обрабатывают проколы в ушах, без футболки, с разбитым солнечным сплетением. В Revolution. Просто отвратительно. Отвратительно угарно. — Малыш Мо, я… забыл, что хотел сказать, хотя, на самом деле, просто не знаю, как это сказать. Рыжий закатывает глаза: — Мне и так в голову прилетело, можешь хоть ты мозг не ебать? Он смотрит прямо на него, а Тянь смотрит в ответ — отвратительно темными глазами, мудацко-непонятными, их вообще не прочитать; ни с помощью словаря по латыни, ни с помощью учебника по высшей математике. — Мне жаль, — выдыхает Тянь, все еще глядя в глаза. — Конечно, я не особо привык извиняться, но. Знаешь. Прости за то… — Забудь, — бросает Рыжий и нарушает зрительный контакт; он прекрасно понимает, о чем тот говорит, а еще прекрасно понимает, что ему уже невыносимо жарко от атмосферы в комнате, но с места сдвинуться не может. Они снова молчат, пока Тянь сдавленно не смеется. — Не могу. — Что не можешь? — хмурится Рыжий. Ему еще жарче — кажется, как будто он сейчас просто к чертям расплавится. — Забыть не могу, — тянет уголок губы вверх; один, как и всегда. — Тебя под куполом. И то, что потом, тоже. Не могу. Глупо? — Ваще пиздец. И ужасно по-пидорски, — фыркает Рыжий, думая, что стоит отодвинуться — у него так ебашит сердце, что этот придурок точно услышит. А это безумно, до дебилизма палевно. Не отодвигается. — Знаю, — кивает Тянь, и в его глаза возвращается тот самый огонь, об который можно разъебать полруки. — Но это правда. — Хватит, — Рыжий отворачивается, снова делает вид, что стены — ужасно интересное зрелище. Куда интереснее мира, живущего в чужих глазах. — Много пиздишь. Все еще не смотрит, не потому, что думает, что это закончит их разговор, а потому, что самому так легче. Легче унять дурное сердце, сбитое дыхание и боль в голове. Сам себе спойлерит: нихрена не легче, вообще ни капли. Но это все равно лучшая альтернатива, чем пытаться что-то понять по нечитаемым глазам и вечно косым ухмылкам. Поэтому он не видит, вообще не замечает, как Тянь подается вперед — лишь через секунду чувствует, как его голова упирается ему в плечо. Волосы сухие и прохладные, а кожа под ними — горячая, как сраный ад. — Ты что… — Правда не могу, — выдыхает Тянь, и Рыжий застывает, как будто боится, что стоит ему двинуться — и произойдет что-то уникально необратимое. — Я не хочу больше всего этого: этого молчания, всего говна, мне прям ужасно хуево от этого. — Че ж ты тогда сегодня днем исполнял-то? — сглатывая, выдает Рыжий, а голос у него садится, как у больного ангиной. Он не дергается — то ли боится, то ли просто не хочет, или, как обычно, вообще не видит смысла. — Во-первых, я не просто, как школьница, бегал от тебя, не подумай. У меня были дела. А во-вторых, я, как школьница, бегал от тебя, — если не в этом весь ебаный Хэ Тянь, то Рыжий просто не знает в чем. — Думал, что так тебе будет легче. Ты тренироваться должен, а не забивать себе голову... мной. Рыжий фыркает — почти усмехается. Боже, как это тупо, как это все до невозможности тупо. Это все вообще не о Тяне — вся тягомотина про «не забивать голову мной», полный, немыслимый бред. Никогда такого не было, и сейчас звучит максимально не к месту. Рыжий знает, что это все говорится нарочно, а еще прекрасно понимает, что Хэ Тянь не идиот — сам знает. — Ебать ты тупой, просто пиздец, — машет он головой, и от его движений волосы Тяня слегка покачиваются. Рыжий почему-то снова вспоминает их тренировку: свои пальцы в этих волосах, мокрых, прижимают к себе, затылком к груди; гонит эту мысль сразу же, хотя уже поздно. — Не отрицаю, — усмехается Тянь, и его дыхание ложится Рыжему на грудь. Горячее, мятное. — Господи, если б Чэн только б знал. Он бы меня убил. И тебя. Всех. Пиздец. Рыжий вспоминает Шэ Ли, когда слышит про Хэ Чэна, как будто в его голове эти два образа полнейших мудаков слились в одно целое, и это одно целое смотрит ледяными глазами, ведет себя как сука и ненавидит гимнастов. — Нахуй твоего Чэна, — говорит Рыжий, потому что действительно нахуй. Чэна, Шэ Ли, его шайку, его ебаных змей — всех просто с двух ног нахуй. Ему поебать на них с высокой колокольни, а если Шэ Ли думал, что сможет его этими проколотыми ушами запугать, то — не ошибся. Рыжему стремно; но не за себя, а что после сегодняшнего избиения младенца, которое этот змей допустил специально, последует что-то страшное. Куда страшнее, чем синяки и дырки в ушах. Рыжему стремно за то, что это все еще аукнется. Ему, Хэ Тяню, всему Revolution — как в лицо ледяной водой. Но одно знает точно: даже если что-то и произойдет, ему, по крайней мере, есть, за что бороться. Что бы это в конечном случае ни значило.