*
— Че такое? — спрашивает Рыжий, глядя на лицо Тяня: мутное, уставшее. — Тебе подсказку, или уже достаточно самостоятельный, чтобы догадаться? — хмыкает тот, садясь рядом с ним в баре. Щелкает пальцами, заказывает виски; Рыжий думает, что бухать перед выступлением — идея такая себе, но не говорит ни слова. — Чэн? Тянь молчит, выдыхает. Рыжему почти стремно на него такого смотреть — и на его все такие же попытки строить из себя мистера Все-У-Меня-Хорошо. — Ага, — бармен подает ему стакан, и Тянь едва не залпом его выпивает, морщится. — Он ему… — Нет, Ли ему ничего не сказал, — Тянь смотрит на Рыжего, и тот изо всех сил выдерживает на себе его взгляд. — И это самое странное. — Тогда что такое? — не то чтобы Рыжему ужасно интересно, какую срань опять творит его старший брат, нет: ему просто пиздец как хочется это знать, чтобы иметь представление о складывающейся ситуации. С недавних пор это и его дело тоже. — А я в рот не ебу, — хмыкает Тянь и допивает оставшийся виски. — Он такой. Просто всегда что-то не нравится. Честно, терпеть не могу. Рыжий слушает и не вмешивается, потому что не хочет рушить этот момент: Тянь ему открывается. По-настоящему, говорит с ним, рассказывает, что происходит, и он сам не верит, что ему хочется этот момент чувствовать. Скажи ему кто еще два месяца назад, что он будет выслушивать чей-то пиздеж о недоработках семейной жизни, он бы просто сплюнул на землю сигаретную слюну и к чертям съебал от этого идиота подальше. — Иногда мне кажется, что я его ненавижу. Вот реально. А потом понимаю, что он — семья. То, что от нее осталось. Рыжий его прекрасно понимает, и это одна из тех немногочисленных вещей, в которых они похожи как две капли воды. Его отношение к отцу — смесь из я-тебя-ненавижу-за-то-что-ты-нас-оставил и пожалуйста-вернись-я-сделаю-все-что-только-могу-я-не-справляюсь-пожалуйста. Из я-знаю-ты-пытался-нас-защитить-я-тебя-не-виню и ты-должен-был-быть-умнее-у-тебя-блять-есть-семья. И он с этим дерьмом живет уже столько лет, что перестал различать вкус этой боли со вкусом собственной слюны. — Ты не обязан его любить только потому, что он твой брат, — хмуро отвечает Рыжий и отворачивается; на секунду у него очень сильно жжет в ушах. — Я знаю. — А отец твой что? — спрашивает Рыжий, почти готовый к тому, что именно сейчас перейдет черту. — Ты это. Никогда не говорил о нем. — И пока что не буду, — голос у Тяня холодеет. — Может, как-нибудь потом. — Понял, — Рыжий кивает, понимая: перед чертой пока что стоит стена, которую еще, видимо, придется очень долго и долго ломать голыми руками. — Как там твоя мама? — спрашивает внезапно Тянь, и Рыжего почти дергает от такого внезапного вопроса. — Э. Да нормально вроде. Звонит. — Она чудо, — улыбается Тянь; тоскливо и простреленно. — Я не успел достать билеты ни на один из теперешних концертов, но… Он тянется за чем-то в карман, и у Рыжего почти клинит в районе ребер, потому что он по контексту понимает, что тот ему сейчас отдаст. Тянь протягивает ему билет на концерт в Пекине, который должен быть следующим после троицы Шанхая. Тот не берет в руки — боится, что обожжет. — Я... — Бери, — Тянь толкает билет, и Рыжему приходится его взять. — На самолет куплю попозже, когда будет точное расписание рейсов. Пока что опасно брать — мало ли какие условия изменятся. — Спасибо, — тихо отвечает Рыжий, думая, что это именно то, чего его мама заслуживает. Увидеть его под куполом Revolution, как благодарность за все ее труды, за все бессонные ночи, пока он шлялся по улицам, когда приходил с побитой рожей. За постоянную злость и все внутри переломанное. — Жду с нетерпением, когда мы с ней познакомимся. Должна же она увидеть зятя в лицо. Рыжий смотрит на него, на его наглую ухмылку, прищуренные глаза — в этом весь этот идиотский, непонятный Хэ Тянь. — Какой же ты пидор, просто бля, какой же ты невероятный пидорас, — машет головой Рыжий и кладет билет — черный, с красной гравировкой — в задний карман штанов.*
Когда после выступления, снова блестящего, снова сжимающего сердце, Цзянь тащит его, разорванного в клочья, в бар почти силком, Рыжий думает, что таких перегрузок его организм точно не выдержит. Этому придурочному собачнику ни на каком языке мира не объяснишь, что ему сейчас просто нужно побыть одному, что у него все еще воздух свистит в ушах, что нужно подождать, пока свобода уляжется на дне желудка и переварится в кислотной среде. Нихрена не понимает. А Рыжий вымотан как гребаный Балто, тащивший упряжку сквозь адскую метель черт знает сколько километров, — у него просто нет сил ни с кем спорить. Он до сих пор не до конца переваривает то, что выступает в Revolution как настоящий артист, а не просто приглашенная звезда на бордовых полотнах. Тянь даже оформляет контракт, заставляет его прочесть все условия и только потом подписать. — Я так рад, нет, я просто счастлив, что Шэ Ли не выступал, — говорит Цзянь, снова потягивая трубочкой какую-то муть из стакана. Рыжий в ответ на это недовольно, тягуче хмурится и косит глаза на Тяня, который сидит рядом, откинувшись на спинку стула и как бы невзначай закинув руку за его же спину. Ли действительно не выступал — Тянь не допустил его с настолько развороченной мордой, разве что под условием надеть какую-то маску на рожу; тот отказался, и, кажется, мало кто из-за этого особо расстроился. — Нечему тут радоваться, — возражает Чжань. — Эта ситуация — абсолютный провал внутри Revolution, полный позор. — Да, но… — Чжэнси прав, — кивает Тянь, а Рыжий спинным мозгом чувствует, как его пальцы едва поглаживают ткань его собственной футболки на спине. — Такого быть не должно. — Но без него было в триста девяноста шесть раз спокойнее, как будто удалось сплавить какого-то тупого родственника, — упрямо клонит Цзянь, и выглядит он с этой извилистой трубочкой у рта максимально карикатурно, как какая-то эскортная модель на блядках. — То есть любого из твоих? — Тянь не Тянь без того, чтобы подъебать. И без того, чтобы донимать Рыжего этими недоприкосновениями, — тоже. — Ха-ха, очень оригинально! В баре шумно: Сюй и Лин сидят с Цэнем и несколькими танцорами за другим столиком, остальные расформировались куда-то по углам. — В любом случае, на последнем концерте здесь он уже будет, — говорит Тянь и уже слишком напористо трогает спину Рыжего большим пальцем; тот дергается, но виду не подает — потому что еб твою мать, а хули он тут может? психануть? перевернуть стол? выбежать из бара с криками «мама, мама, меня хуевые мажоры обижают, наругай их»? Ему бы просто не палиться. Как будто ничего, вообще ничего не происходит — хотя бы на людях. — Ну блин, — разочарованно выдыхает Цзянь и почти ебается лицом в бокал со своей жижей; то ли джин с какими-то намутками, то ли просто чья-то блевота. — Эту крысу вообще нельзя подпускать к публике, я вам говорю: однажды он натравит на зрителя змею. — Надеюсь, когда-то он натравит ее на тебя, — буркает Рыжий и очень резко впечатывается спиной в сидение, ударяя лопатками по руке Тяня. Тот косо на него смотрит — довольный, как сраный чешир. Не то чтобы Рыжему сейчас хочется злиться, нет, он не злится — хотя бы просто потому, что у него энергии на это примерно минус пять по десятибалльной. Его просто как-то чересчур греют эти пальцы, неимоверно длинные, цепкие. — Кстати, — обращается к нему Чжань, — как твои уши? — Норм, — жмет плечами Рыжий; на нем все как на собаке регенерирует. — До сих пор не могу поверить, что он настолько слетел с катушек, — качает тот головой, помешивая пиво в бутылке. — Не думал я, что у вас тут такой пиздец, — выдыхает Рыжий и на последнем слове сжимает зубы, потому что Тянь уже не церемонится и просто закидывает руку ему на плечо. — Да у нас тут такого и не было, золотце, — ухмыляется этот мажорчик своей фирменной ухмылочкой а-ля «я тебя подцеплю за три секунды, а через четыре выебу, чтобы на пятой убраться восвояси». — Ты приносишь несчастья. — Не неси ерунды, — перебивает его Цзянь, и Рыжий уже краем уха подозревает: тот постепенно накидывается. — Рыжик — лучшее, что с нами случалось. В отличие от тебя. — Да ты что? — саркастично вскидывает брови Тянь, поглаживая изгиб плеча Рыжего внутренней стороной ладони, тем местом, до куда зубами не достанешь. — Да. Ты тот еще мудак, — кивает Цзянь. — Не знаю, как тебя земля носит. — Ты мне льстишь, малыш. Я еще даже обороты не набрал. — Если ты станешь еще хуевее, то я точно выпилюсь, — шикает на него Рыжий, понимая, что они просто пиздец как близко к друг другу. Такое уже слишком двусмысленно, прямо чересчур. — Ради тебя — все, что угодно, моя прелесть, — шепчет ему прямо в ухо Тянь, и Рыжий просто отталкивает его к чертям плечом — не выходит, тот его все равно перехватывает, и не остается ничего, кроме как бездарно смириться с поражением.*
— Ну как было? — спрашивает запыхавшийся Рыжий, вот-вот — три минуты после выступления на втором концерте. Все еще не приходит в себя, голова мутнющая, тяжелая, как вода, в которую очень долго сливали мазут и всякую прочую дрянь. — Иногда мне кажется, что я в тебя влюбился, — бесстыже отвечает Тянь, все в своей же мантии с перьями, которая делает его почему-то еще выше, особенно на контрасте с одетым в белое Рыжим. — Когда кажется — крестятся. Хэ Тянь хмыкает, вздергивает брови и крестит себя три раза подряд, пока Рыжий смотрит на эту клоунаду, едва сдерживаясь, чтоб не закатить глаза. Ему сейчас вообще не до этих шуток — у него все нутро в смятку и изо рта несет электричеством так, как будто бы по телу проложены не нервы, а провода. — Хм, знаешь, — театрально выдает Тянь, — что-то мне не помогает. — Отсоси. Как было-то, ответишь? — Как всегда. Потрясающе, — он закидывает руку ему на плечо, треплет мокрые насквозь уже отросшие волосы. — Только вот я думаю, что к финальному выступлению стоит внести поправки в номер. До него неделя, справимся. — Опять помогать будешь? — не то чтобы особо недовольно бурчит Рыжий, он просто вообще мало чего чувствует: вся голова парализована, хоть вынимай мозг и сади в инвалидное кресло. — С твоего, моя лапонька, позволения. — Не позволяю. — Тогда без твоего позволения, так и быть, уговорил, — Тянь в последний раз проводит по его волосам, как-то особенно долго, и отступает, поправляя накидку. — Ладно, мне пора бежать наблюдать, как там все течет. Через десять минут выход, надеюсь, ты не потеряешься. — Ага, вали уже, — машет рукой Рыжий, а когда Тянь отходит, упирается лбом в стену и беззвучно смеется. Ему так хорошо. Ему безумно, отвратительно прекрасно — как будто он в гребаном, мать его, раю. С воздухом, ветром, электричеством, самим собой — наравне. Под нескончаемой высотой купола Revolution. За его плечами уже три концерта, а ему мало, так мало, что внутри почти что ломается, ломка, ломка — он гребаный наркоман, не поможет ни один реабилитационный центр. Черт возьми, если так ощущается счастье или хотя бы спокойствие поверх постоянно бушующего нутра — он хочет ощущать это вечно.*
— Во всех интервью, которые я успел дать СМИ, мне говорили об обрывах, так что я подумал… — Ты даешь интервью? Тянь смотрит на него не иначе как на долбоеба. Спустя секунду Рыжий и сам понимает, что он долбоеб: он их долбанный менеджер, лицо цирка, тем более ужасно распиаренного, кому, как не ему, отбиваться от прессы? — Да, малыш Мо, я даю интервью. А что, тоже хочешь? — Боже нахуй упаси. Рыжий помнит, как они с Дженом приезжали в какой-то ну очень провинциальный городок, где приезжее шапито — целое событие, и у них тогда брал интервью местный телеканал. А он хуй знал, что им сказать на идиотские вопросы по типу «а это не страшно?», «а сколько вы занимаетесь?» и «пять правил хорошего гимнаста?» — Так вот, — настойчиво откашливается Тянь. — Послушай меня, дорогуша. Я к чему — мы можем добавить больше обрывов. — И над этим ты столько думал? — устало мычит Рыжий, хотя идея ему нравится до жути. — Кроме того, я думаю можно закончить обрывом. Как тебе идея? — Как два пальца обоссать. Тянь хмыкает: — Я думал, там об асфальт. — Че? — жмурится Рыжий. — Как два пальца об асфальт. — Это тебя ебалом об асфальт надо, а там обоссать. — Ладно, — с прищуром смотрит на него Тянь. — Я перепроверю. Только вот я не знаю, стоит ли добавлять еще обрывов, если мы ими начнем и закончим. — Их много не бывает, — жмет плечами Рыжий, потому что обрывы — самая любимая его часть. Эмоционально, физически и внутренне. — У зрителей нервов может не хватить. — Да хуй на них, — качает он головой, этот разговор начинает его утомлять; у него уже кости тухнут — надо тренироваться. — Хотел бы и я так сказать, да не могу. И не хуй — это делается и для них тоже. В целом, мне все нравится в нашем теперешнем номере, но вот обрывы… — Короче, — заебавшись, встает Рыжий и идет к полотнам. — Я сейчас прикину, ты посмотришь, и потом будем сидеть пиздеть без дела, ок? Тянь смотрит на него каким-то почти отцовским взглядом, как будто говорит: мой мальчик. То ли отцовским, то ли все же пидорским, Рыжий еще не определился. — Да, босс.*
Они добавляют два новых обрыва: в середину, заканчивающийся перегруппировкой, спуском на землю и круговым бегом, чтобы полотна на ходу подняли вверх, и в конец, на котором свет в зале померкнет. Рыжему до усрачки это нравится — он их тренирует все оставшееся время по часов пять каждый день, и Тяню не то чтобы нравится этот марафон. Он говорит: ты должен о себе заботиться. И добавляет: пока этого не начал делать я. А Рыжий думает, что у него забот и так по горло — со всех сторон, у этого придурка как будто в голове что-то перемкнуло с того инцидента с Шэ Ли. Его слишком много, везде: по дороге в спортзал, на тренировках, на обедах, ужинах, на перекуре, на посиделках в баре, он буквально охватывает каждую свободную секунду. Разве что спит — слава, мать его, дьяволу — пока что в своем номере. Рыжий не сопротивляется; не хочет. Смысла нет, нет надобности — он привык, его уже не бесит до желчи на зубах, он уже смирился с тем, что вот такая у него теперь жизнь. Не одинокая. — Как я выгляжу? — дергает его за плечо Цзянь, и Рыжий, снова во всем белом, оборачивается. — Как и предыдущие три концерта, кретин. — Я опять волнуюсь, — он ломает брови и снова путается под ногами, как не собачник, а мелкая псина. — Бля, — устало прикрывает глаза Рыжий. — Ты гонишь, что ли? У нас неделю назад концерт был, господи, у тебя что, память, как у рыбы? — Фу, противный, — шикает на него Цзянь, раскачиваясь на лавке, которая не падает на пол только потому, что на ней сидит Чжань. Спокойный, как долбаный мудрец. — СиСи, напомни мне сходить в туалет перед выступлением. — Боишься сам не вспомнить? — Боюсь обоссаться. В этих словах веет Тянем с его абсолютно, никак, ага-да, нисколько не аргументированной вечной шутки про «наложить в штанишки, как в первый раз», и Рыжий закатывает глаза. Он чувствует, что внутри уже начинает расти что-то, похожее то ли на волнение, то ли на предвкушение, хотя до его номера еще метатели, Шэ Ли и собачник. Шэ Ли он видел лишь мельком, на общем выходе, и не сказать, что морда у него выглядит блестяще: видны сколы, синяки, кровоподтеки, но, очевидно, его или загримируют, как шута, или просто как-то выебнутся с освещением. Рыжий думать про него не хочет: на языке сразу становится вязко и мерзко; да, действительно, когда он не выступал, атмосфера была куда к нему лояльнее. — Я слышал, — внезапно говорит за его спиной Тянь, и Рыжего дергает от неожиданности, — что к произведениям искусства нельзя прикасаться. Но я же бунтарь. И обхватывает его за талию, притягивая так близко к себе, что Рыжего почти сносит от жара его тела. Он вырывается, целясь локтем в живот, но Тянь его ловко перехватывает и разворачивает к себе лицом. — Оу, — тянет тот, — а искусство-то бывает жестоко к зрителю. — Отъебись, пикап-мастер хренов, — дергается Рыжий, потому что его слишком нагло сбивают с настроя на выступление. Он думает, что эта граница между ними сломалась тогда, в комнате с аптечкой и сраным антисептиком, с этой горячей головой на своем же плече. Как будто между ними легло что-то посередине «я не против» и «а я — только за», и теперь оно всегда выливалось так: в прикосновениях, от которых всегда тянуло в кишках, намеках, абсолютном каком-то пидорстве. — У меня для тебя кое-что есть. Нет, это не бутылка пива и даже не массаж наудачу. — И что тогда? — закатывает глаза Рыжий, лишь бы это дите поскорее от него отстало. — Пойдем со мной, — и прежде, чем Рыжий успевает ответить, хватает его за запястье и тянет куда-то по коридору. Затягивает за угол, где лампа разделяет между ними черту: Тянь оказывается почти в полной темноте, а Рыжий остается на островке тусклого света. — Возможно, тебе не понравится, — предупреждает Тянь. — Мне уже не нравится, как ты догадался? — скалится Рыжий, на самом деле пытаясь прикинуть, какого черта тот ему сейчас попытается всучить; если это будет пара флакончиков средства от поноса — он разъебет их ему об лицо. — Держи, — он тянется во внутренний карман своего фрака и достает оттуда коробочку — красную и, блять, совершенно точно обручальную, в которую кладут сраные кольца. — Ты что, ебу… — Открой, — он берет Рыжего за руку и вкладывает коробку в его ладонь. А у Рыжего сердце ебашит, как припизднутое, выписывая в границах его грудной клетки такие кульбиты, которые он сам никогда в воздухе не повторит. Он открывает коробку и сначала не понимает, что там. А потом доходит — так резко, что начинает болеть в солнечном сплетении. — Ты издеваешься, — выдыхает он без интонации, не отрывая взгляда от черных сережек-гвоздиков, которые почти поглощают в себя весь свет. — Ты сам говорил, что не боишься, — вдруг серьезно произносит Тянь, и глаза у него снова жадные, как будто из пепла. — Так и не бойся. Рыжий смотрит в ответ, глаза в глаза, и понимает, что реально не боится. Ни Шэ Ли, ни самого Тяня; перестать бы бояться самого себя, и он бы почти поверил, что достиг полной вселенской гармонии. — Наденешь? — Тянь клонит голову вбок, совсем чуть-чуть, и не отрывает своих темных мазутных глаз. Рыжий решает, что в его жизни и так слишком много всего странного, непонятного и абсурдного. А значит, отступать уже некуда. — Надену.~
— Ты вообще видел, что этот черт творит со своими змеями? — недовольно смотрит в сторону выхода на арену Цзянь. — Да они там чуть ли не наизнанку выворачиваются. Бедные животные. — Твои собаки тоже наизнанку выворачиваются, — отвечает ему Чжань. — Они его питомцы, он с ними нормально обращается. — А лучше б с людьми нормально обращался. — Не поспорю. — Ты продолжаешь ныть, или у вас наконец-то завелся нормальный разговор? — спрашивает подходящий к ним Рыжий, хотя прекрасно все слышал. — Я не ною, — хмурится Цзянь, и тонкие линейки его бровей сводятся вместе. — Я волнуюсь. А ты… Он застывает, столбенеет, так и не закрыв рот, и Рыжий прекрасно знает, куда он смотрит; их трудно не заметить, они черные, отлично контрастируют с его белым костюмом и блестят на свету. — Нихуя себе, — выдыхает Цзянь и все так же не закрывает рот. — Не матерись, — правит его Чжань и, ловя взгляд Рыжего, одобрительно кивает. — Тянь подарил? Рыжий кивает в ответ. Гвоздики инородно сидят в ушах, как будто что-то неправильное, но он сам себе говорит: привыкну. Как привык и ко всему остальному дерьму, что здесь, в этом биполярочном Revolution, творится. Он как собака — приспособится. И никогда не забудет. — Рыжик… — тихо выдавливает Цзянь, и Рыжий почти с перегрузкой в голове замечает, что на его глаза наворачиваются слезы; чертовы слезы, как тогда, перед его первым выходом на сцену. — Эй, эй, ты чего ревешь? — он собирается сказать что-то еще, но не успевает: Цзянь впечатывается в него, влетает, повисает на нем, обнимает так крепко, что ему практически становится больно. Рыжий испуганно смотрит через его плечо на лицо Чжаня, и тот улыбается. Спокойно, без слов — кивает ему два-три раза, показывая, что все хорошо. Во всех возможных в данной ситуации планах. Рыжий спустя пару секунд кладет руки собачнику на спину, слегка похлопывает, все еще не понимая, что с этим нестабильным чудом света происходит. — Все, все, кончай, — он отодвигает его от себя. У Цзяня мокрые щеки и подрагивающие губы. Он спешно вытирает слезы, театрально машет на свое лицо ладонью. — Так, вы этого не видите, и это были не слезы. — А что? — фыркает Рыжий. — Ты все-таки обоссался, но немного не туда? — Ха, тупых шуточек у Тяня набрался? — ежится он, но через секунду снова смотрит на него горящим и полностью какой-то непонятной гордости взглядом. — Рыжик. Ты. Вот тупо — милашка. — Чего, блять? — И ты такой, такой сильный. Мой сыночек, — он снова тянется к нему с объятиями, но Рыжий хватает ладонью его лицо и отодвигает от себя так, что Цзянь почти повисает, удерживаемый лишь за голову. — Кончай слюни пускать, у тебя номер через пять минут. Где-то сзади устало стонет Чжань, пока у него есть хотя бы три секунды до того, как Цзянь осознает смысл сказанных Рыжим слов.~
— Он типа всегда такой? — спрашивает Рыжий и ждет, пока Чжань переведет на него взгляд. — Сколько я его помню, — хмыкает тот, держа в руках длинную палку с кисточкой на конце, как для милых и домашних котиков. Как будто идет выступать в цирк Куклачева, а не находится на шаг от смерти в пасти здоровенной бешеной твари. — Жесть, — качает головой Рыжий, признавая, что Чжань Чжэнси — истинный герой своего времени: столько общаться с Цзянем и, как минимум, не спиться, а как максимум — не выпилиться он бы сам точно не смог. — Да нет, к нему легко привыкнуть, — улыбается тот. — Особенно когда знакомы с самого детства. — И вы вправду вышли с Хэ из одной школы? — спрашивает Рыжий, как будто не совсем уверен в достоверности слов собачника. — Я сам в шоке. Тянь не то чтобы меняется — он всегда был таким. Эгоистичным эксцентричным мудаком, за которым в школе все девчонки бегали. Не помню, чтобы его кто-то не боялся — ну, кроме Цзяня. Тот его нахрен посылал, а потом отхватывал люлей. — Я больше в ахуе с того, что он вас сразу к себе затащил, — признается Рыжий. Эта вся их история — действительно красивое и удивительное зрелище. Хоть внукам рассказывай: я был самым ебаным мудаком в школе, а потом выбился и еще двоих друзяшек с собой затянул в огромный цирковой бизнес. Чжань молчит, как будто что-то вспоминает. — За это ему спасибо. Но и дерьма он сделал за свою жизнь достаточно. — Например? — клонит голову Рыжий, уже даже почему-то не стараясь делать вид, будто ему насрать. Не насрать потому что — вот как все просто в жизни бывает. — Не считаю нужным говорить за спиной, — Чжань смотрит ему в лицо. — Если он захочет, расскажет сам. Я уже сам начинаю сомневаться в его непробиваемости. — В смысле? — хмурится Рыжий, не совсем понимая, на что тот намекает. Зато чувствуя, как опять начинает стучать сердце — громко, тяжело и сурово. Как чей-то взгляд из-под глади черных ресниц. — В смысле — ты. Появился неизвестно откуда, а сейчас стремительно ломаешь нашего Великого-и-Ужасного. Удивительно, знаешь? — Чжань хмыкает, и Рыжий чувствует себя рядом с ним как-то даже глупо, как будто совсем ничего не знает из того, что между ним и Тянем происходит; как будто всем, кроме него самого, это уже кристально понятно. Рыжий не успевает ничего спросить, потому что в них обоих сразу стремительно влетает Цзянь. Счастливый, как долбаный обожравшийся енот. — Я просто прекрасен, — восклицает он театральным голосом. — Вы бы просто видели мое великолепие. — Пусти, — скидывает его Чжань, потому что ему уже пора выходить. — Потом расскажешь, как все прошло, ладно? — Да все прошло просто сверхвосхитительно! — Цзянь наваливается на Рыжего, пока тот всячески пытается скинуть с себя его тело. Безуспешно. — Как и всегда, — кивает Чжань, и Рыжий почти кожей своей чувствует, как дергается от этих простых слов Цзянь; если ему самому про их недоотношения с Тянем нихрена непонятно, то хотя бы здесь он четко видит, что к чему. — Я проведу тебя! — неуклюже слазит с него Цзянь, и тот почти пинком подталкивает его нахрен со своего пространства. — Это, — бросает Рыжий в спину Чжаню, и тот оборачивается. — Пусть там тебя не загрызут, что ли. Чжань улыбается в ответ самой спокойной в мире улыбкой, и Рыжему даже завидно: будь он настолько спокоен сам, все бы давно в своей жизни понимал; потому что, он уверен, Чжань в своей понимает все.*
У него все равно трясутся пальцы перед выходом на арену — они всегда трясутся. Он знает, что как только ступит вперед, все это прекратится. Все в его голове и его мыслях застынет и запустится только тогда, когда он войдет в этот коридор снова. Тянь объявляет его — уже настолько привычным своим я-тут-ведущий голосом, что Рыжий даже пытается вслушаться в его слова, но стук в ушах позволяет это с трудом. Выдохнуть. И вдохнуть — из-за сбитого сердцебиения это получается слишком часто и слишком сумбурно. У него десять секунд сказать себе, что свобода будет через десять секунд. Девять. Шесть. Вдохнуть-выдохнуть. Время тянется так, словно не хочет пропускать этого нелегала через крылья-контроль. У него их нет, но притворяться он умеет так хорошо, что уже научился этим жить. Три. Две. И следующая — ничего пока что не значит. Та самая секунда, за которой он гонится всю свою жизнь, встретит его моментально и так же моментально уйдет. Отпустит лететь и думать, что полотна могут ему заменить его не прорезавшиеся, как коренные зубы, крылья. Он выходит на арену. Толпа, софиты, глянец в стенах — его не волнует ничего из этого. Он лишь бросает один косой взгляд в ту сторону, где сейчас должен стоять Тянь — не видит его из-за бликов в глазах, зато прекрасно чувствует в проколотых мочках. Он хватается за полотна, и те несут его вверх. Бордовая ткань — черная в его глазах, совсем как перепутанные, но ужасно мягкие мысли в его голове, потому что воздух — единственное, что способно хоть как-то сглаживать острый многоугольник его разума. Он не думает. И ничего в своей жизни не боится. Потому что знает, что секунда, что ткань, воздух, ветер — все стоит того, чтобы жить, прямо здесь и прямо сейчас, глотая воздух простреленной пастью, как собака, все-таки попавшая в Рай, туда, где ее совершенно не ждут. Рыжий глотает — кислорода критически мало, но он ему отвратительно, до смеха не нужен. Ему нужен ветер. И электричество, которое останется в его слюне, крови, деснах, на роговице его глаз. После первого обрыва ничего не страшно. Он просто ловит этот поток с закрытыми глазами, ощущая, как бесформенно растворяются мышцы в его теле, как они перетекают внутри этой оболочки. Ему не страшно. Он просто делает то, чем живет, потому что только так и умеет — это единственное, ради чего он готов себе глотку перегрызть зубами, разбить морду о стекло, выпить любой яд. Единственное. Чтобы только он и никакого чертового мира. Когда его ноги касаются земли во время второго обрыва, он начинает бежать по кругу арены, от себя, от мыслей, от разума, от хоть чего-то, что может ему помешать находиться вверху. Он бежит — а потом снова поднимается в воздух, так же по кругу, как уроборос, не способный догнать свой же хвост, чувствуя, как слезятся глаза и как бессмысленно даже пытаться смотреть. Он давно не смотрит на мир глазами. Он смотрит внутренностями, ветром, озоном, собой. Лишь один. И он знает, точно знает, что, если принести земле этот воздух, если показать, что он его достоин, она точно перестанет его ненавидеть. И там его наконец-то будет хоть кто-то ждать — впервые во всей его одинокой, как у собаки, жизни. Он растворяется, зная, что скоро всему это придет конец — но максимально откладывая этот момент. Знает, что скоро земля его встретит воем в ушах и ощущением полного потока мыслей, среди которых будет одна верная: я свободен. Я здесь. Там, где мне место. Там, где я нужен. Несмотря на всю дурную его голову. Здесь. В какой-то момент он чувствует, что становится полностью свободным, что его вообще ничего не сковывает, он ни за что не держится — просто повисает в воздухе, пока тот не начинает его впечатывать вниз. В какой-то момент он понимает, что больше не чувствует полотен на своем теле — их просто нет, они остаются сверху, абсолютно черные в красно-белом свете фонарей. В какой-то момент он еще не осознает, что падает. Потому что воздух, кровожадный, жестокий, электрический воздух, его самый лучший друг, ему говорит: не бойся, земля тебя словит; ты же так хотел принести ей это — так отдай. Отдай себя самого. И земля его ловит. Болевым шоком, хрустом и криком со всех сторон — а он ничего не чувствует. Чувствует что-то жидкое во рту, с мерзким вкусом железа — это не яд, это что-то другое, только он совершенно не понимает что. Не слышит крика. Не слышит, как к нему почему-то бегут люди — отдаленно думает, что эти придурки совсем охренели, врываться на арену прямо посреди номера. Не чувствует. Совершенно ничего не чувствует. Ни боли, ни свободы, ни страха, ни себя — ощущает пустоту, которая лает ему с обочины. Не чувствует пальцев в собственных волосах, каких-то ужасно знакомых, каких-то чересчур холодных — он бы поежился, если бы знал, как это делается. Не знает. Не знает, кто его отравил, почему влил ему в рот так много, так много этого яда — железного, мокрого, он почти им захлебывается; хорошо, что ему не надо дышать. Он разучился. И обсидиан чужих глаз, горечь чужого лба, прижимающегося к своему собственному — он ничего из этого не знает. Не слышит, как кто-то зовет его по имени упакованным в мясорубку голосом — не слышит ни «Гуань», ни «Шань», ни «малыш Мо», «не отключайся», «не спи» и «держись», что бы эти все слова ни значили. Ничего не чувствует. И ничего, вообще ничего не знает, кроме стука, с которым в его голове распадается на части многоугольник его сознания. Думает, что если становится тяжело дышать, то так надо. Что если он захлебывается чем-то, то это кому-то нужно. Что пальцы, пальцы в его мокрых волосах — точно принадлежат тому, кто его здесь, на земле, ждал. И что если темнеет в слезящихся слепых глазах, то земля просто просит его заснуть.