Бескрылые

—...Вот. И она мне говорит: «Юи, ты какая-то неэффективная». Неэффективная, ты представляешь? Кто такие слова вообще использует, а? — Я бы, на твоем месте, послал ее наху… — Рыжий осекается, решая, что стоит помыть рот с мылом; теперь так уж точно. — Нахер. Да. Ты поняла. — Может, мне попросить Тяня отучить тебя ругаться? И кто тебя вообще научил, никак не пойму. Действительно, думает Рыжий. Варианта три: улица, улица или улица. Выберешь любой — не ошибешься. — Да он сам матерится, боже, как будто святой, — закатывает глаза, надеясь, что сам Тянь, копошащийся в зале, не услышит. — И вообще, чего я церемонюсь? Эта твоя Сонг — просто дерьмовый человек. — Согласна, но ты все еще слишком много ругаешься. — Твоя правда, — жмет плечами Рыжий; и не поспоришь ведь, да и ему, в принципе, похуй. — Гуань, милый. Я не хочу на тебя давить, знаю, что еще не время, но… когда будешь готов, скажи сразу? Я приеду тут же. Хорошо? Рыжий выдыхает. Не то чтобы он не был готов с ней видеться, нет, ему безумно этого хочется, хочется посмотреть ей в глаза, снова окунуться в этот кусок его когда-то счастливого детства, просто… не сейчас. Пусть у него хоть что-то адекватно затянется. Он боится, что ее это может слишком глубоко ранить. Он и его поломанные конечности, его разбитое сознание — она прочувствует, впитает в себя все, как умеет, как всегда делала. А ему только этого сейчас и не хватало. — Да, — кивает он сам себе. — Я просто… дай времени еще, хорошо? — Конечно, — он практически чувствует, как она уводит взгляд куда-то в стену, хотя между ними тысячи километров. — Я пойду, мне уже пора, милый. Созвонимся на днях, хорошо? — Да. Пока, мам. Рыжий кладет трубку и откидывает голову на спинку дивана. Тяжело, удивительно тяжело это — говорить с ней. Чувствовать, как она изо всех сил пытается делать вид, будто бы ее материнское сердце не разбито в один сплошной кровяной комок. Он вряд ли может представить, каково матери понимать, что ее сын находится в таком состоянии. Ее сын, который никогда не мог усидеть на месте — хотел быть только наверху и нигде больше. Про себя думает: долетался. До сих пор не может заставить себя думать о том, что ни в чем не виноват. — Чего расстроенный? — хлопает его по плечу Тянь, а ответа не дожидается. — У ребят сегодня выступление. — Я помню, — тянет Рыжий, прикрывая глаза. Завидует. Неимоверно — аж тошнит. Он никогда не был в Пекине, ни разу в жизни. И то, что сейчас он, все еще будучи одним из Revolution, не может туда попасть, его просто к чертям дробит. А у ребят там уже четвертый концерт, работают во всю силу, как истинные герои своего, еб твою мать, времени. Цзянь пишет ему перед каждым выступлением и ноет на всевозможные темы: что им его не хватает, что он снова ссыт выступать, что с собаками, возможно, что-то не так и еще куча всего. Рыжий отвечает, потому что от этого собачника не отвяжешься вообще никак. От слова совсем. Хоть отпечатки пальцев срежь и сиськи пришей — все равно опознает и докопается. За окном догорает сентябрь, а он уже давно не считает, какой сегодня день: то ли двадцатое, то ли двадцать третье, то ли вообще никакое; может быть, он умер давно. Может, вообще не просыпался — разбился насмерть и все на том. Единственное, что его радует, — это относительно пришедшая в норму лодыжка и ебаненькие попытки ходить на костылях. Получается так себе — его то и дело клонит, а ноги то и дело слабнут, потому что поломанные голени никуда не делись, но он пытается изо всех сил. Несмотря на Тяня, который клинически этого против, несмотря на ноющую боль по всем нервам. Пытается, потому что знает: может. Наверное. Знает, но не уверен — самое дебильное состояние во вселенной. — Малыш Мо, — Тянь садится напротив него на стул, и их слишком резко отделяет огромный стеклянный стол. — Следующая сетка у них в Гуанчжоу. — И? Он вообще слушать о выступлениях не хочет: ему слишком сильно завидно и слишком, до мурашек обидно, что он не там. Не с ними. Не с этим гребаным Revolution, который ломает его точно так же, как и несросшиеся кости. Хотя ему грех жаловаться: работай он у Джена, тот бы номер сменил и съебался в закат вместе со своим шапито еще до того, как Рыжий пришел бы в себя. Он слишком тупой даже для того, чтобы словить мимолетную популярность на разбившемся гимнасте. — Мне нужно к ним вернуться, — Тянь смотрит прямо в глаза. Рыжий свои отводит. И не понимает, почему так мерзко липнет эта мысль к кишечнику, к глотке, к зубам, почему так сухо становится во рту. Говорит сам себе: от перспективы остаться одному в этой квартире, потому перспектива, конечно, ахуенная, а вот квартира — ебаный мрак. Да, точно поэтому. И ты, придурок, совершенно точно не вляпался в это говнище, которое зовет себя менеджером-мажорчиком-идиотом-кровопийцей. Или это ты так его зовешь, уже непонятно. — Окей, — выходит сухо. Слишком. — Я улетаю послезавтра. Нужно договориться об отеле и… — Окей, — раздраженно повторяет Рыжий. Ему нахрен не надо знать, с чем там ему нужно договориться. Насчет чего, зачем, почему — вообще не ебет. Пусть едет. Ему все равно. Все равно же? Да, так будет даже лучше: наконец-то сможет отдохнуть от тупого пиздежа и режима мамочки, а то его уже конкретно это все заебало. — Я это к чему, — начинает Тянь, и Рыжему не нравится его тон; потому что таким тоном он говорит тогда, когда знает, что Рыжий в ответ даст ему пизды. — Может, тебе здесь нужна помощь? В плане — я могу… — Ты че, няньку мне нанять предлагаешь? — полубешено смотрит на него Рыжий, думая: пиздец-нахуй-блять. — Так и думал, что не стоит даже пытаться. Рыжий думает: пиздец он дрессированный. Стал. Когда-то. Как-то сам по себе. Какого вообще черта? Что? Он уже сам был готов к бессмысленному срачу, в котором они оба будут вести себя как петухи: Рыжий со злостью в жопе и Тянь с ухмылкой на клюве. И теперь, когда его так нагло обломали этим «так и думал», дезориентация в его голове практически достигла допустимого максимума. — Просто я волнуюсь, как бы ты тут себе шею не свернул, — лыбится; бесит. — Я знаю, что ты у нас взрослый самостоятельный мальчик, но… Рыжий про себя очень громко фыркает: да уж, блять, самостоятельный; даже упасть с ебаных полотен сам не смог — нужна помощь ножниц и змей. В груди больно бьет от мысли про Шэ Ли. Он изо всех сил старается удерживать хлипкую дверь антресолей, за которую заковал все эти воспоминания, все это безумство в глазах и голове этой златоглазой твари. И пробитые уши, и удары в солнечное сплетение, и надрезанные полотна, которые он до сих пор плохо помнит — все это. Руки болят, двери трещат по швам, а он просто старается забыть. Забыть злость, с которой Тянь его избивал. Ненависть, с которой говорил, что уничтожит все на своем пути, чтобы добиться справедливости, как какой-то Бэтмен, как сраный Робин Гуд. Проблема лишь в том, что бэтмобиль в полночь превращается в обычный Джили [1], а лук и стрелы — в скрученные трубочкой бабки. — Ты меня заебал, — устало выдыхает Рыжий. — Я справлюсь сам. Хватит уже мамочку строить. — Я не строю. Находиться в таком состоянии одному в квартире банально травмоопасно. — Я. Не. Маленький. — Йанималинький, — дразнит его Тянь. Абсолютно дебильным образом — хоть на пол сблевывай эту клоунаду. — Я верю, что ты не маленький. Просто сейчас ты… — Что я? Злит. Пиздец как Рыжего это невыносимо злит. Еще пара секунд — и он зубами впечатается в его тупую морду, пока не сожрет все до последнего глаза. — Ты еще не восстановился. Между ними виснет молчание, в котором Рыжий смотрит на Тяня бешеными глазами самой настоящей уличной псины, а Тянь — куда-то внутрь. Слишком проникновенно, почти кожу этим мажорским взглядом выедает. — Я сейчас в окно выйду, если ты не заткнешь свой тупой сахарный ротик, — блять; что? Пиздец. Что я только что сказал? — Сахарный ротик, — с тупыми кивками повторяет за ним Тянь, и бровь его медленно ползет вверх, как какой-то съебывающий червяк. — Ротик. Сахарный. — Бля, заткнись, я случайно это пизданул. Он чувствует, как краснеют щеки, будто в них насильно закачивают краску. Как горят гребаные уши, он физически ощущает эту неловкость, поэтому наглухо отводит взгляд от Тяня, замечая, как тот по-пидорски начинает давить лыбу. — Это можно считать за предложение выйти за тебя замуж? — хмыкает это нечто по другую сторону стеклянного стола. — Потому что это, очевидно, самое сладенькое, что мои уши слышали. Не-не — сахарненькое. — Пиздец, — Рыжий зарывается лицом в ладони, понимая, что так уши краснеют еще больше. Еще три секунды — и он превратится в гранат, а его последняя издыхающая извилина — в маленькую косточку. — Блин, — клонит голову Тянь. — Мне даже на секунду перехотелось читать тебе лекцию. — Да-да, потрясающе, иди нахуй, пожалуйста! — Но только на секунду. Хотя — ты так мило смущаешься. — Боже, заткнись, умоляю. — Может, хочешь заткнуть мой сахарный ротик своим карамельным? Рыжий смотрит на него в упор, почти уже не замечая, как печет ебало. Потому что это, твою мать, это з а к о н н о? — Ты… пиздец, просто уедь от меня, я уже не могу, ты типа… ты нормальный? — Рыжий путается в словах, словно еще и говорить вовсе не научился. А Тянь — это Тянь: смотрит с косой ухмылкой и абсолютным пидорством в глазах. — Я — нет. Но и ты тоже нет, раз думаешь о моем сахарном ротике так часто. Рыжий кидает в него пепельницу, которую хватает со стола, абсолютно плюя на то, что та тяжелая, что из нее высыпаются в полете все окурки и что, если попадет, наверняка разъебет Тяню его тупую башку. Потому что прекрасно знает: увернется.

*

Когда Тянь уезжает, Рыжий делает вид, что все еще спит. Сам не знает почему — просто не хочет никаких этих прощаний, лекций, объяснений и… и чего еще там. У того вылет в девять утра. В шесть двадцать Рыжий слышит, как он все еще шуршит чем-то в коридоре, как катятся по паркету колесики чемодана. В шесть двадцать пять — как Тянь надевает кроссовки, проверяет ключи, как приходит ему сообщение на телефон. В шесть тридцать — как тихо закрывается дверь и в квартире виснет полная тишина. Абсолютная, как будто начисто его же собственное дыхание отрубили. А Рыжий все лежит в кровати и не понимает, почему так тихо — это уже даже не тишина, это какое-то… Мозг говорит: одиночество. Сердце говорит: тоска. А Рыжий говорит им обоим пойти глубоко нахуй. Тянется рукой к прикроватному столику, берет сигарету и, не приподнимая даже головы, закуривает. В таком положении дым еще больше заползает на слизистую, и глаза начинает щипать. Самое стремное, что он не слышит, как горит табак при затяжке, с каким звуком выпускает дым — в квартире все как будто мертво. Полная тишина. Он же этой тишины так долго и хотел — чтобы никакого Тяня, никакого режима мамочки, только он сам и его сломанные кости. А еще пустая квартира, шторы и обезболивающие. Компания на миллион, как будто встреча с друзьями детства. Сраный мальчишник. Мимоходом думает: на этих стенах действительно не хватает сраных плакатов. Без них тут вообще пиздец. Он уже не совсем помнит, каково это: находиться здесь одному. Прям — вообще одному. Не когда Тянь уходит в магазин, по делам, да куда угодно, а именно вот так. В компании самого себя. Он к этой компании прекрасно привык за двадцать три года. Но она осталась там, в шести метрах над землей и с последней дорывающейся ниткой ткани. А тот Рыжий, которого он в своем теле держит сейчас, просто привык жить с кем-то. В чьей-то квартире. В долбаном Шанхае. С пидорскими шуточками за ручку. Просто не один, и совершенно не потому, что не может сам передвигаться.

*

Вода в душе тоже тихая, несмотря на то, что он выкручивает ее на всю. Горячую. Почти кипяток. Думает: недостаточно тепло почему-то. И что с гипсом на обеих ногах принимать душ — просто пиздец. Доктор Чао посоветовал ему какой-то специальный ебаный чехол, который надо надевать на гипс, и стул. Просто так и сказал: ставите стул в кабинку, присаживаетесь на него, закрепив чехол так, чтобы на гипс не попадала влага, и моетесь. И не забудьте костыли. Рыжий это просто ненавидит, потому что более неудобной херни в его жизни не существует и никогда не существовало. Доктор Чао говорил поддерживать среднюю температуру в кабинке и мыться теплой водой, чтобы не навредить гипсу излишней влагой, но Рыжий доктора Чао в рот ебал. Ему просто нужна горячая вода. Много. Сильно. Отвратительно тихо. Он привык принимать душ и краем уха слышать, как Тянь с кем-то разговаривает по телефону, смотрит какие-то видео, играет в приставку, курит, да даже спит — и то было слышно. Просто психологически; просто ощущалось чье-то присутствие. Сейчас Рыжий и сердца своего не слышит, настолько вакуум этой квартиры сжирает его сознание. Ну пиздец, думает он. Я просто пиздец как докатился. Если я еще и забыл, что такое одиночество, то просто поздравляю, блять. Ты в говне. Он в говне. Совершенно точно. Потому что кладет телефон на раковину. Просто так, а вдруг мама напишет. Вдруг ему хоть кто-то напишет; внутренне себя поправляет: ну только пусть не Цзянь, я не выдержу. Его бесит, что Тянь ему сегодня не писал. Бесит, когда он ему пишет. Каждый день, как по часам: с утра, в обед, вечером и во все промежутки между этими точками. Но сегодня — нет, а уже почти вечер. С его отъезда проходит пять дней, и Рыжий выясняет для себя две вещи: ему тихо, молча и его совершенно точно бесит то, что Тянь ему именно сегодня не написал. Радует и бесит — по кругу. Он особо на сообщения и не отвечает, косо отбрасывается словами, имитирует общение, просто потому, что, если не ответит, Тянь начнет звонить. Они с Цзянем в этом плане как две сраные капли говна. Их первое выступление сетки Гуанчжоу послезавтра, и Рыжий едва ловит себя на том, что почти остервенело растирает кожу на плече ладонью — одергивает лишь тогда, когда начинает болеть. Радует, что плечо почти полностью восстановилось, но с ним ничего серьезного и не было: разорвало кожу и вывихнуло. Пальцы почти в полном порядке, лишь едва дрожат. Не работают лишь ноги. Болят, чешутся, не ходят, хоть доктор Чао и говорит, что это в порядке, так срастаются кости. А Рыжий прекрасно знает, как они срастаются — точно не так. Пусть даже он ноги никогда и не ломал, но его жутко бесит эта боль, тянучка и жижа вместо костей. И что этот придурок Тянь чем-то там таким уникальным занят, что забыл про свою привычку ебать ему мозг каждую минуту, — тоже бесит. Рыжий замечает, как сильно у него нагрелась спина, как почти плавится на ней кожа, лишь тогда, когда до воспламенения остается пара секунд. Чем же он таким, блять, занят-то там? Как надо бронировать спортзалы, отели, конюшни-ебанюшни, так пишет каждую минуту, а как сейчас, когда нихрена ему не надо, что-то случается. Рыжий отряхивает голову, жмурит глаза. Вторит себе: мне насрать мне насрать мне насрать. И эту почти мольбу к голосу разума перебивает тут же: что с ним, блять, такое? дела? бухают? опять поехал к братику? Сглатывает. Блять. Он почему-то совершенно не предположил этот вариант. От слова совсем. В голове: у этого придурка наверняка могут быть проблемы из-за того, что он так надолго оставил Revolution. И: я его не просил, похуй. Потом: но он же сделал. Контрольный: «потому, что это ты». Рыжий дергается и роняет мыло, лежащее у него на бедрах. Будь тут Тянь, он бы уже прикинул миллион формулировок одной и той же очевидной шутки. Только вот Рыжему нихрена не смешно — ему тошно, противно и тихо. От квартиры, от молчания, от несросшихся костей, от всех своих собственных мыслей. От невозможности открыть шторы, потому что это пиздец как страшно и пиздец как одиноко.

*

Тянь забил ресторанной едой весь холодильник под завязку, и Рыжему кажется, что семьдесят процентов всего этого просто протухнет и затянется гнилью, потому что есть ему не хочется. Да и не то чтобы та выглядела слишком круто, чтобы стоить своих бабок. Он вдруг понимает, как соскучился по маминой еде, когда все еще стоит и пялится в холодильник, который уже несколько секунд предупреждающе пищит ему в морду. Закрывает — много не потеряет, если не поест. Чувство какой-то одинокой свободы перекрывает глотку: его никто не заставляет есть, пить таблетки по часам, просыпаться вовремя, не курить каждую минуту. Хотя даже тут Тянь о нем — спасибо, блять — позаботился: купил два блока сигарет и оставил записочку, что это ему на три недели. Рыжий докуривает седьмую пачку за последние пять дней, впервые задумываясь, что приедет Тянь через две гребаные недели. И два дня. В этой квартире с ее воющей тишиной — это почти целая его жизнь. И вся хата в записочках: с номерами доставок еды, медсестер доктора Чао, с паролем от плойки. Рыжий сминает стикеры и бросает их прямо на пол. Ковыляет на костылях к дивану и бухается на него как один сплошной мертвый груз, с сигаретой в зубах, все пальцы и стены уже провоняли. Свет в зале исходит только от тусклого настольного светильника и из кухни, где он его просто забыл выключить. Шторы все так же закрыты. Он их больше не трогает. Десять вечера. Ему писал Цзянь, снова вынося мозг по поводу того, что послезавтра выступление, писала мама и Лин — та часто спрашивает, как у него дела и что с дрожью в сердце ждет его возвращения. Рыжий сглатывает на каждом таком сообщении, отвечая сухим: да, я тож. А Тянь — не писал. Рыжий думает: скотина. Пиздец. Блятьблятьблять. Бесит. Хочется ударить себя пепельницей по голове и убиться прямо здесь, в этом пентхаусе где-то в Шанхае. Да вот только лень даже до нее дотянуться, так его выматывает полная самостоятельность. Это оказывается не так легко: когда никто не помогает, когда приходится абсолютно все делать самому. Рыжий думает, что завтра он обязательно соберет все разбросанные стикеры и хотя бы протрет сраную пыль. Ему же здесь жить столько времени. Задохнется еще к чертям. Хотя с таким опытом работы в грязнющих шапито и с тринадцатой сигаретой за день — нет, его только выстрел в голову добьет. Рыжий тянется за пультом, чтобы включить хоть какое говно по телеку, как вдруг слышит уже почти инородный за сегодняшний день звонок телефона. Его почти дергает — благо сигарету на диван не роняет. Теперь тянется за телефоном. Хэ Тянь. О боги, объявился. Рыжий думает, что сбросит и заблокирует его сразу же, если тот звонит ему бухим, прежде чем поднимает. — Ну? — выбрасывает он, вслушиваясь в шум телефона. У него дрожит рука, и он отчаянно себя уверяет в том, что это все еще последствия травмы. — Привет, малыш Мо. — Что хотел? Злит. Немыслимо. Злит оттого, что этот придурок всегда так внезапно объявляется, что самому было некомфортно весь день без… без этого. Всего этого. Чем бы это ни было. С голосом Тяня комфортнее не становится. — Поговорить хотел, что же еще? Ты как? У Тяня уставший голос: тот самый сорт усталости, когда Рыжему снова кажется, что что-то идет по пизде. Да, он, черт возьми, уже выучил все интонации этого идиота. Сам того не желая — просто пришлось. — У тебя случилось что? — Нет. Но я первый спросил, как ты. Врет. Пиздит как дышит. И его тупорылые попытки прикрыть это «что-то случилось» — полный провал. Не то чтобы Рыжему есть дело, он просто знает, что если Тянь во что-то впутывается, то лучше бы ему поскорее выпутаться. — Да нормально я, что доебался? — Ты кушало, солнышко мое? Рыжий косит взгляд на кухню, но врет: да. А еще думает, как устало звучит это «солнышко мое». Даже как-то не совсем по-пидорски. — Поверю на слово, все равно выбора нет. Чем занимаешься? — Тебе какое дело? — Я скучал. На выдохе. Как будто действительно скучал, как будто бы Рыжий заслуживает того, чтобы по нему скучали. Рыжий не заслуживает — на месте Тяня он бы давно уже сам себя послал ко всем хуям собачьим. Именно поэтому он этого мажорчика никогда не поймет: тот совершенно не из тех терпил, которые позволят себя динамить и относиться так, как к нему относится Рыжий. Грубо. Нахально, совершенно как с мусорного ведра. Как собака. И это тяневское «потому что это ты». Рыжий совершенно не знает, что с ним делать. — Курю, — говорит Рыжий, затягиваясь уже почти догоревшей сигаретой. — Куришь. Да, конечно. Тянь устало смеется, а Рыжий все ждет подвоха: какой-нибудь шуточки, стеба, подкола, чем-нибудь совершенно обычного. Не находит. — Выкладывай. — Что? — Что у тебя там? Что случилось? — Ничего не случилось. — Пиздишь, — сглатывает; как будто их ждет какой-то странный серьезный разговор, к которому он совсем не готов. — Я позвонил узнать, как у тебя дела, а не обсуждать, что у меня случилось, когда у меня ничего не случилось. — Ага, блять, — со злостью фыркает Рыжий, — че ж тогда не писал весь день? Неинтересно было? Блять. Блять-блять-блять. Тихо. Стоп. Что ты творишь? Голова говорит ему: хватит. Но сердце, отчаянное, бьющееся в грудину, шепчет: давай, устрой истерику, побудь истеричной девочкой, ты же так это любишь. И лишь мозг совершенно не работает. Вообще, кажется, ни капли. Тянь молчит пару секунд, прежде чем снова заговорить усталым голосом: — Я занят был. — Да ты что, — саркастично бросает Рыжий, и весь его организм бросает камнями в мозг, чтобы тот наконец проснулся и образумил его от этого идиотского пиздеца. Он и сам неимоверно хочет, чтобы тот заработал. — Ты же понимаешь: я работаю. Я не могу постоянно быть на связи. — Ну так и работай всегда, че ж ты до этого все время донимал меня? Снова виснет молчание. Рыжий прикидывает, как сильно ему нужно податься вперед, чтобы все-таки схватить эту сраную пепельницу и размозжить себе башку. Истерить — не в его стиле, вообще не в его стиле, никак, ни капельки, эти приколы остались в его детстве, в его пятнадцати годах, когда он был готов рвать зубами все, что видит, просто потому что это все искренне ненавидел. Но это время прошло. Он нихрена уже не ребенок, и теперь хладнокровие застелило своим льдом абсолютно все, что оставалось в его голове. Он не истеричка. Поэтому совершенно, до одури выбивает из колеи этот бред: эта злость, бешенство, какие-то чрезмерно больные эмоции, и это все максимально глупо. Тянь просто не писал ему в течение дня, а его это садит на коня с пол-оборота. Рыжий заебался себя не понимать. Еще больше заебался не понимать то, что с ним этот придурок творит. — Мне жаль, что я не могу быть рядом. Но пойми: я не могу иначе. Я и так пошел на кое-какие меры с братом, чтобы иметь возможность возвращаться во время перелетов в другие города. — Что? У Рыжего стынет внутри. Холодеет. Утопает в желудочном соке. Он знал, он, блять, просто наизусть это знал: Чэн, Тянь, вся их вакханалия вместо семьи. Все это. Не могло остаться сбоку. — Какие меры? — настойчиво повторяет Рыжий, ловя Тяня на молчании. — Все хорошо, малыш Мо. — Нет, блять, — злится. — Какие меры? Тянь молчит, и Рыжему практически до животного стремно подумать, что произошло. Потому что если тот молчит, это не просто так. Как и все остальное, что Тянь вообще делает. — Отвечай, Тянь, — имя горько ложится на язык и перебивает гортань. — Люблю, когда ты называешь меня по имени. — Или ты говоришь, или я бросаю трубку. — Нет, стой. Блять. Ладно. Ничего серьезного, все правда нормально. Просто… я пообещал Чэну, что встречусь с отцом. Рыжий сначала не понимает, что это: метафора или очередная глупая шутка. Помнит, что Тянь так и не рассказал ему ничего о его отце. И на периферии, лишь боком вспоминает своего отца — тот самый день, когда в последний раз видел его в суде. Отец стоял за решеткой, пока сам Рыжий сидел рядом с мамой. Смотрел на него, изо всех сил пытаясь погнуть прутья взглядом. Ничего так и не получилось. Сейчас Рыжий бы разогнул их собственными руками, даже если после этого их бы обоих посадили на удвоенный срок. Хотя бы попытался — отец же пытался их спасти. До сих пор помнит, как он бросился на одного из тех ублюдков, когда тот попытался схватить Рыжего. Совсем как бешеный, голодный, раненый пес, у которого в голове только одна цель: защищать семью. Любой ценой. Кровью, костями и жизнью. Даже если придется навсегда ее потерять. — Пф, — фыркает Рыжий прежде, чем успевает осознать, что сейчас слетит с его языка. — Я бы всю свою сраную жизнь отдал, чтобы встретиться со своим отцом, а для тебя это мучение? Когда в трубке просто молчат, когда тишина с того конца провода сливается с вакуумной тишиной квартиры, Рыжий уже не думает, как забрать слова обратно. Потому что не совсем понимает, что вообще сказал — он просто неимоверно зол и ранен по самое сердце. — Отдыхай, — доносится спустя секунд тридцать. — Я позвоню завтра. И гудки. Сплошное месиво длинных гудков — абонент недоступен, пожалуйста, пройдите нахуй. Рыжий выдыхает сжатым горлом. Думает: блять. Пиздец. Он что-то только что сломал. Похерил дичайше тупым образом — просто выбросив слова на ветер, которого давно уже нет среди его рыжих отросших локонов. Это все не стоило того: его собственные «нахуй твоего Чэна», «ты не обязан его любить только потому, что он твой брат» и «а твой отец что?» И тяневское «может, как-нибудь потом», которое он только что превратил в никогда. Ничего не стоило. Рыжий думает, что, услышь он такую фразу от кого угодно, включая Тяня, в свой адрес, он бы уже давно стачивал кулаки о морду. Со всей яростью и обидой, которая в нем живет. Поэтому это «отдыхай» и «я позвоню завтра» — просто избиение младенца. Тянь умеет защищаться. Просто от Рыжего ему этого не надо. Рыжий добавляет: было; не надо было. Он выкуривает еще три сигареты почти залпом, и вкупе с голодом его конкретно тянет блевать. Но если не курить — то ему придется совсем зашиться внутрь своего тупорылого мозга. Он глотает дым и берет телефон в руки. Там все еще пустота и завершенный Тянем звонок. Думает, как сильно бы бил кого угодно по морде за такие слова. И насколько сам сейчас этого заслуживает. Вы: блять Вы: просто Вы: извини Вы: если совсем хуйню сказал Вы: я тип не это имел в виду Вы: мне просто Сглатывает и отряхивает плечи. Ищет, можно ли удалить сообщение. Нет, нельзя. Вы: ай Вы: забудь Вы: просто Вы: я не хотел, ок? Затягивается. Думает, что, существуй в мире премия за самый тупой эгоистичный кусок дебильного говна, он бы был ее многократным обладателем. Трейлер Джена, полет в Гуанчжоу, стертые ладони, бордовые полотна, перья на липкой шее, побитая морда Шэ Ли, билет маме, пальцы в волосах, бессонные ночи в больнице, квартира, ебучие стикеры — это все, что ему дают. Все, чего он нихрена не заслужил. Когда телефон вибрирует в руках, Рыжий уже прекрасно понимает, кто из них на самом деле самый главный мудак. Хэ Тянь: Что «просто»? Вы: ничего, говорю Хэ Тянь: Что? Рыжий думает: пиздец он даун; и Тянь, и он сам. Все. Все ебаные дауны — просто придурки, которым сначала стоит разобраться со своими собственным головами, а потом уже пытаться в коммуникацию. Ему-то уж точно. Поэтому он будет пытаться. Вы: мне просто пиздец хуево Вы: я блять Вы: не знаю, понимаешь? Вы: хуево Вы: не знаю Вы: не бери мои слова до головы, ок? Между очередной затяжкой и сухим выдохом — одно единственное сообщение: Хэ Тянь: Скоро все будет хорошо, я обещаю.

*

Весь следующий день он старается не думать о том, насколько сильно разъебана черта между ними, как хрустит под ногами земля и как сильно болит башка от курева. Он засыпает прямо на диване, скрутившись едва ли не комочком, в тонкой пленке сигаретного дыма. Когда просыпается, телефон все еще молчит. Мама на работе, у ребят завтра выступление — тренировки-репетиции, а Тянь… он даже думать не хочет, что там Тянь. Просто, наверное, надеется, что не так плохо, как можно предположить. Понимает, что ужасно хочет какой-нибудь тотально вредной еды. Просто отвратительно ужасной. Не той, что в холодильнике: какой-то рис, рыба, салаты — сраная полезная ресторанная еда. Ему хочется пожрать дерьма, чтобы самому себе соответствовать. Он гуглит доставки всякой херни в интернете, находит какую-то дичь — жирную мексиканскую кухню. Главное — делать хоть что-нибудь, абсолютно любые телодвижения, чтобы перебить абсурдный поток мыслей в своей голове и всепоглощающий шум квартиры. Курит снова. Пьет кофе. Нихрена ему не помогает. Рыжий думает, что пиздец устал страдать: от злости, обиды, боли, от несправедливости и себя самого. Хочется взять и, как в сраных диснеевских мультиках, за одну песню стать принцем, героем Китая или королевой льда и снега. Вот только он не в диснее — он, блять, в Шанхае. Насколько он помнит, это далеко. Он помнит, что вчера смял и бросил на пол стикер с подписью «вдруг захочется заказать проститутку», лежавший рядом с картой, поэтому, когда в дверь звонит курьер, он берет свою карту. Он почти все сейчас отослал маме, но на сраную мексиканскую еду там точно хватит. В дверь звонят как минимум еще три раза до того, пока он ковыляет к двери, так что на моменте нажатия на дверную ручку Рыжий уже чувствует себя достаточно злым, чтобы не оставить этому придурку никаких чаевых. Когда открывает дверь, застывает с картой в руках. — Ну привет, принцесса. У Тяня косая улыбка на губах — и пиздец огромные мешки под глазами, практически полностью синие, будто не спал три дня подряд. — Ты че, ебнутый… — выдыхает Рыжий, глядя прямо в глаза, не в состоянии поверить, что этот придурок действительно настолько придурок, чтобы словить первый же попавшийся рейс из Гуанчжоу и прилететь сюда. У Revolution завтра концерт. А Тянь, ведущий выступления, здесь, стоит перед ним, лыбится ему в морду. Рыжий говорит себе: это неудивительно; нихрена. Но все равно ахуевает. — Нет, ты реально пиздец какой идиот, у меня слов нет, — качает головой, почти нервно усмехаясь. В квартире позади него становится ужасно громко — ему в плечи орут стены, прокуренный воздух и разбросанные по полу бумажки. Ему под руки орут его собственные костыли, и лишь в глазах Тяня так уникально спокойно, что почти не верится. Как будто тот сам впервые за долгое время оказался там, где нужно. — И сразу ты ругаться, — хмыкает Тянь, качает головой; совсем такой же, как и все время. — Да потому что ты ахуевший. — Знала бы я, что ты настолько много ругаешься, уже б давно сама тебе рот с мылом вымыла, молодой человек. Рыжий вздрагивает — ему даже на секунду кажется, что его колотит. Он просто ловит нотки затихшего голоса за спиной Тяня и смотрит тому в глаза. Тянь поджимает губы, пару раз очень-очень коротко кивает, как бы говоря: все хорошо, все хорошо. Ты здесь. — Мам, — сухо выдает Рыжий, все еще стоя на костылях, думая, что секунда — и он их к чертям отпустит. Тянь отступает вбок, и за его широкими плечами вырисовывается тонкая фигура Юи — та стоит почти сжавшись, глядя на него глазами, на которые уже вот-вот наступят слезы, закусывая губы и поднимая брови. Улыбаясь. Рыжий не верит, что видит ее — он этого не делал не меньше года. Она не поменялась, может, лишь немного похудела. Но глаза помнит наизусть: светлее, чем у него, но все равно похожие как две капли воды. Она. Его единственная. Он не успевает чего-либо сказать, потому что Юи подлетает к нему, впечатывается в его тело, сжимает руки вокруг ребер, словно пытаясь всего его поглотить, и он не сразу додумывается обнять ее в ответ — неловко, неумело, все еще опираясь на костыли. — Я так рада, — шепчет она ему куда-то в плечо, и дыхание у нее такое же горячее, как и тогда, в подвале ресторана, со ссадинами на руках и «сыночек, подожди тут, я вернусь, я скоро приду, через пять минут». — Я, — сглатывает, — тоже. Рыжий смотрит на Тяня, прислонившегося к дверному косяку, и замечает, что тот совершенно не двигается, даже не дышит — просто смотрит одним из своих ты-никогда-не-поймешь взглядов, как будто запечатывая эту картину на фотопленку своих глаз, вбивая в подкорку, поджимая тонкие губы так, что те превращаются в одну сплошную полоску. — Я же обещал, что все будет хорошо, — говорит он все так же бездвижно, и Рыжий понимает: да, обещал; а если Тянь обещает, то он спину себе в пасту разломает, но сдержит. Рыжий не говорит спасибо — он по-настоящему это делать практически не умеет. Поэтому просто коротко кивает Тяню, в последний раз глотнув этого черного мышьяка чужого взгляда, прежде чем закрыть глаза, снова слыша, как громко что-то бьется в груди.