~
— Есть две новости: хорошая и плохая, — говорит доктор Чао, стоя со слишком умным видом закаленного временем врача. У него густые брови и усы прям под носом. Рыжий стремается смотреть ему в глаза, когда тот объявляет какие-то хорошие-плохие новости, поэтому бестактно смотрит на эти усы — здоровенные, как будто над губой ему прилепили одну из собак Цзяня. В больнице ужасно пахнет больницей: всей этой антисептической вонью, и лишь запах духов Юи, сидящей рядом с ним, немного этот кошмар перебивает. Она выглядит стойкой, но Рыжий кожей чувствует, как она тихонько дергается при слове «плохая». Он и сам дергается. — Начните с хорошей, — говорит Рыжий, думая, что эта дилемма про «хорошую» и «плохую» новости самая дебильная и ей вообще не стоит существовать. — Хорошая новость в том, что кости идут на полную поправку. Это даже удивительно, учитывая характер переломов, но… видимо, вам что-то с неба светит, Гуань Шань. Рыжий хмурится, чувствуя, как замирает внутри сердце. Это не хорошая новость — это лучшее, что он мог услышать, но все еще остается это дерьмовое «плохая». Кости идут на поправку, но он не сможет ими пользоваться? кости идут на поправку, но у него обнаружили рак? если твои кости заживут, то ты умрешь, что? ч т о? — Плохая? — выгибает он бровь, косо глядя на Юи. Та сидит и просто ждет, почти без дыхания. — Плохая в том, — начинает доктор мрачным тоном, — что, когда через месяц вам снимут гипс, придется о-о-очень много заниматься, чтобы вернуть ногам тонус. Очень много. Они втроем молчат, тупыми глазами глядя на ползущие вверх вместе с улыбкой усы доктора Чао. Не доходит пока что. Не переваривается в этом огромном организме из трех умов, сознания у которых сейчас — на одного не хватит. Первым докатывает до Тяня: он выдыхает, опускает голову и, поставив локти на колени, ловит свое же лицо ладонями. Трет пальцами щеки, натягивает кожу, и за ладонями видно, как у него в тонкую линию растягиваются губы. Оба уголка вверх, а в глазах — какое-то непонятное то ли спасибо, то ли слава богу. Потом доходит до Юи — и та просто выпускает тихое «о боже», высоко поднимает брови, выплевывает еще что-то между «о господи» и «вы серьезно?» и бросается обнимать Рыжего, до которого вообще не доходит, что творится. До Рыжего не доходит — он вообще редко что сразу понимает. Мысль ползет по частям: сначала «через месяц», потом тихонечко пропускает «снимут гипс», а потом уже это нечестное, подлое «заниматься». Очень много. О-о-очень много. Заниматься? Рыжий не знает, что на языке врачей это значит: массажи, какие-то растирания или… или действительно — заниматься. Делать что-то, пытаться не только ходить, но и возвращать физические нагрузки. Судя по тому, как реагируют Юи и Тянь, второе, но Рыжему верить в это получается сложно. Он косо смотрит на костыли, на которых уже приучился ходить, и думает: месяц, гипс, заниматься. Месяц, гипс. Заниматься. Пытаться ходить — пытаться вернуть ноги в нормальное и привычное для них состояние. Он чувствует крепкие объятия Юи на своей шее и лишь кладет руки на ее предплечья, немного поглаживая, пытаясь понять, где его наебывают. Почему он все это время не думал о возможности того, что вообще сможет адекватно ходить, хотя это было логичным, не то что о каких-то тренировках, реабилитации. Об этом заниматься. — Вы невероятно сильный человек, Гуань Шань, — слышит он мягкий голос доктора Чао краем уха. — И все ваши сросшиеся кости — только ваша заслуга. Можете собой гордиться. — Спасибо, — сухо выдает он, а потом до него кристально доходит смысл сказанных слов. Он сможет ходить. И начнет заниматься, чтобы вернуть ногам силу и тонус. Через месяц. Снимут гипс. Он будет, он будет ходить — потому что может. Мысли прокрадываются в забитый гвоздями уголок с ветром, воздухом и электричеством, но он за ноги их оттуда вытягивает: рано. Рано еще. Каждой проблеме, каждой мысли и каждой идее — свое чертово время. Если он сейчас хоть на секунду задумается о том, что, может быть, он сможет вернуться в небо, потом просто сдохнет, если у него этого не получится. Так что нет — сейчас есть то, что есть: руки мамы вокруг его шеи, его живые ноги и… …и, наверное, улыбка на скалистом акульем лице Тяня, который сейчас смотрит на него, пока Рыжий делает вид, что не замечает. Когда они выходят из кабинета, Юи убегает в туалет, чтобы подправить помаду на губах, стершуюся о шею Рыжего во время объятий. Она никогда не пользуется яркими цветами, предпочитает больше пастельные. Рыжему пастельные тоже нравятся. — Никогда не видел, чтобы ты улыбался. Рыжий замечает это только сейчас, все это: улыбку на своих губах, расслабленные брови, не сведенные в одну линию, и Тяня рядом с собой. Уши подгорают сразу же — он даже не пытается это скрыть, бесполезно. — Да ну, — фыркает, — улыбаюсь я. — Когда сарказмишь, да. Но никогда не так — по-настоящему. Рыжий бросает взгляд в глаза Тяня, и там все так же темно, как и в день их знакомства на пути к трейлеру Джена, с огоньком сигареты в темноте. До Рыжего только сейчас доходит: он вспоминает, что Тянь тогда курил. Ему самому тогда пиздец захотелось снова затянуться после этого. Доходит, что его вопрос «ты что, куришь?» в их первый день в шанхайской квартире теперь выглядит очень тупо. Не знает, какое это вообще имеет дело, просто задумывается. — Поводов не было, — бросает Рыжий и отворачивает лицо, понимая, что в голове все горит красным. Сигналом бедствия. Опасностью. Поломкой системы. Ему хочется улыбаться. Просто потому, что у него все-хорошо через призму все-плохо: да, он сломался через сломанные ноги, выбил себя из привычного образа жизни через выбитые пальцы, разорвал свободу разорванным плечом, раскололся на части. Но сейчас у него все хорошо. Он выбирается и собирает себя по частям. Живой. Без сломанного позвоночника, пусть и все еще с ножом в нем — живой. — О чем болтаете, мальчишки? — совершенно внезапным и абсолютно счастливым голосом говорит Юи, подходя к ним, и Рыжий вздрагивает. — Да так, — фыркает Тянь, — о нашем, о девичьем. — Боже, — качает головой Рыжий, думая: ну ты и ублюдок. — Помолчи. — Хм, «помолчи» вместо «заткнись». Меня повысили? Рыжий выдыхает про себя: я его убью; когда-нибудь. Совершенно безжалостно и беспощадно. А еще думая, что все прекрасно. Все хорошо.*
Когда Тянь уходит по каким-то своим суперски важным делам и они остаются с Юи одни в квартире, за окном уже темно. Рыжий сидит на диване и разминает руку — сжимает-разжимает, вертит, хрустит пальцами, потому что ему ужасно хочется курить и надо чем-то себя занять. Мама сидит рядом и что-то листает в телефоне. В конце концов, он решается: — Слушай, — начинает он, подбирая слова, хотя подбирать, в общем-то, нечего, — можно мне покурить? Я просто это, не могу уже. Привык за все это время. Юи смотрит на него с легкой улыбкой на губах и каким-то слишком отчетливым пониманием в глазах, а потом бросает взгляд на полупустую пачку сигарет, лежащую на полке над телевизором. Рыжий понимает, что такая просьба от собственного сына звучит как «мам, можно я себе в пузо ножом потыкаю?», но черт возьми — ему действительно надо. Его ломает. Потому что на этой его реабилитации сигареты — единственное, что помогает ему справляться с ветровой ломкой. Вдруг она поднимается с дивана, подходит к полке и берет пачку сигарет, а потом возвращается и протягивает ее Рыжему. Тот достает одну со «спасибо» на выдохе и не сразу замечает, что она достает вторую сигарету себе. Рыжий хмурится. — Ты что, снова куришь? — Нет, — она жмет плечами и крутит сигарету в пальцах. — Закурила, когда узнала. Просмолила неделю — а потом остановилась. А сейчас… а сейчас — чтобы ты на меня смотрел и понимал, как курить плохо. — Это не очень веская причина, — хмуро отвечает он. — Знаю, — она мягко улыбается и тянет ему зажигалку. — Хочется просто. Я тебя поняла — так и ты меня пойми. Рыжий ее понимает, даже сквозь тупое уравнение в голове: она плюс сигареты равно потеря отца. То было единственное время, когда она курила долго и затяжно. Кто-то в таких ситуациях начинал пить, кто-то — играть в азартные игры, а она просто курила всегда, когда накрывало осознание: она с маленьким ребенком на руках одна. Этот период отпустил за год. Потом Рыжий помнит только частные случаи: когда он приходил домой с разбитой в месиво мордой, когда почти вылетел из школы, когда загремел в полицию. Тогда она курила, чтобы успокоить нервы, и именно от нее он перенял эту привычку. И сейчас он — уже взрослый. Взрослый гимнаст со своей жизнью, сидит здесь, в Шанхае, с ногами в гипсе и смотрит, как мама закуривает сигарету. Сам ее закуривает. И кажется это таким правильным, как будто они делят одну боль на двоих, как будто бы оба понимают, что сигареты — это бред, что успокаивает их совсем другое. — Слушай, — начинает он, и голос тут же хрипнет, — ты… веришь в то, что я восстановлюсь? — Конечно, — немедленно отвечает Юи, щуря глаза от сигаретного дыма. — Пока с тобой рядом есть верные люди — конечно. — Верные люди? — хмурится Рыжий, прекрасно понимая, о ком она, прекрасно зная, что она, как и всегда, видит немного больше, чем он. — А еще ты будешь очень глупым дитем, если упустишь этого мальчишку. — Что? — выплевывает Рыжий и почти кашляет, когда случайно глотает слишком много дыма за раз. Она смотрит на него с улыбкой, которая напоминает ему детство. — Ты понимаешь, о чем я. Ты не глупый, Гуань. И Тянь тоже — не глупый. А я так вообще самая умная. Рыжий закатывает глаза, в ответ на что она смеется. На самом же деле у него под ногами трескается лед: они впервые говорят с ней на эту тему, которая, кажется, очевидна уже каждому живому существу в галактике. Он не знает, что ей сказать, что вообще нужно говорить, у него просто внутри уже так все намешано, и она — единственная надежда. Может, только она сможет помочь ему разобраться, что он чувствует. Что его сердце отчаянно пытается чувствовать. — Я не знаю, — отвечает Рыжий и не смотрит в глаза. — И, ну… не понимаю. Вообще ничего. Ему сложно — чертовски сложно говорить правду. Он настолько привык заковываться внутрь себя, зашиваться в своей голове и никому не открываться, что сейчас, когда на него резко сваливается и Тянь, и его собственная мама, все органы отчаянно пытаются затянуть слова обратно в глотку. Он ни с кем никогда не говорит по-настоящему, кроме нее, а с ней он не говорил давно. Вернее, так было раньше — сейчас у него есть еще один человек, который отчаянно заставляет его открыться и которому открываться отчаянно сложно. — Милый, — начинает она, скидывая пепел в пепельницу, — послушай меня. Я понимаю, что тебе сложно, что это все очень странно, но, ей-богу, я смотрю на этого мальчика — и у меня сердце сжимается. — Почему? — Потому что он об стенку убьется, чтобы быть рядом с тобой. И, честно… я знаю, я должна быть на твоей стороне, и поверь, я всегда на твоей стороне, что бы ни случилось, но мне трудно смотреть, как ты его отталкиваешь. Потому что я вижу, что он чувствует. И вижу, что ты самому себе не позволяешь чувствовать. — Мам… — Помолчи, — отмахивается она, и он тихонько от этого фыркает. — Он хороший, Гуань. Я это чувствую. Он тебя не обидит, даже если говорит какие-то вещи, шутит как-то не так, даже если я его совсем не знаю — я вижу это. У Рыжего замирает в груди и не начинает биться от ее слов. То ли от их сумасшествия, то ли от их блестящей, почти алмазной правильности. От правды, которую он не видит, потому что постоянно старается держать глаза в тени. — И ты у меня уже взрослый мальчик, все такое, но я просто попрошу тебя: не отталкивай его слишком сильно. Не делай ему больно, потому что сейчас ему больно. — Ему больно? — хмурится Рыжий, голос хрипит, и ему невероятно сложно формулировать мысли. Сложно просто даже мыслить. — Ну, понимаешь, — она прикусывает губу и придвигается к нему, садясь в позу лотоса прямо на диване, — есть такое чувство. Странное. Ты чувствуешь, что тебе хорошо, но тебе этого хорошо мало — от этого становится больно. Это то самое. Ты закрываешься от него — и ему больно. А я верю, мое ты дите, что ты слишком хороший для того, чтобы делать другим людям больно. Он впервые поднимает на нее взгляд — сталкивается с ее глазами, с ее энергетикой, со всем тем, что она пытается до него донести, и ему внезапно становится до краснющих ушей стыдно из-за себя: она действительно считает его лучшим, чем он есть. Или просто видит, что он может быть лучше. — Я не хочу тебя торопить, провоцировать, подстрекать и что-там-еще-бла-бла-бла, — снова говорит она и улыбается, — просто пообещай. Милый? — она заглядывает ему в лицо, чтобы тот поднял смущенные глаза. — Пообещай, что не сделаешь этому мальчишке больно. — Обещаю, — выдавливает Рыжий, не совсем понимая, что она имеет в виду под этим больно. Думая: блять, мне тоже больно. Опиздохуеть как больно. Просто потому, что они с Тянем рядом, потому что они создают взаимооталкивающиеся полюса — и это то ли правильно, то ли абсурдно, то ли хорошо, то ли хуево, и от этого ужасно больно каждый долбаный день. Потому что Рыжий не знает, не понимает, потому что с ним такое впервые — его штормит и мутит во все стороны. — Ну и хорошо, — кивает она и, затушив сигарету, обнимает его за плечи. Он обнимает в ответ — просто кладет ладонь в изгиб ее локтя и голову на плечо. Слышит, как мерно бьется ее сердце, как от нее исходит тепло, спокойствие, мудрость — все то, чего ему не хватает в его бешеном безрассудном холоде. Она уезжает рано утром. И ему от этого так хуево, что представить сложно. Но так надо — ей нужно работать, а ему вливаться в привычный ритм жизни, где есть шанхайская квартира, стикеры и… Он впервые в полной мере осознает, что именно благодаря Тяню она здесь, рядом с ним сейчас, когда ему больше всего это нужно. Благодаря тому, что… что Тянь — хороший мальчишка. Рыжий усмехается. Слишком отчетливо, чтобы она заметила, но слишком красноречиво, чтобы никак не прокомментировать. Она уезжает утром, а пока что у них есть время — тот самый кусочек, которого всегда и всегда мало.*
— Цзянь, блять? — выпаливает Рыжий, едва не давясь кофе. — У, будь он здесь — уже б обиделся от твоей реакции, — фыркает Тянь. Юи уехала пять дней назад, и Рыжему все эти пять дней странно находиться здесь без нее — пусть она и пробыла в Шанхае совсем немного, однако уже успела окутать всю эту квартиру. Как будто бы стала ее частью, влилась внутрь — и теперь очень странно просыпаться без ее толчков в плечо. Всегда с ней так: ей хватает и одного дня, чтобы вернуть Рыжего в атмосферу беззаботного детства. — Подожди, — качает головой Рыжий, — то есть сейчас программу ведет Цзянь? — Ну да, — фыркает в ответ Тянь. — Поверь, я сам очень долго сомневался, но, по-моему, малыш И хорошо на эту роль подходит. Он так зубы аудитории заговаривает — закачаешься, те даже не успевают передохнуть. — Это пиздец. Цзянь — типа, ну, это Цзянь. Он же там сатану скорее вызовет, чем номера представит. — Ты слишком критичен, — Тянь хрустит шеей. — Иногда болтливость играет только на руку. А прибавь к этому немного сумасшествия… — Как он, блять, ведет программу, если он обссыкается перед своими же номерами? — у Рыжего в голове ломается от слов «Цзянь» и «ведущий», стоящих в одном предложении. — Ой, это блеф. По нему и не скажешь, но… Цзянь один из самых смелых людей, которых я видел. — Ага, — саркастично выдыхает Рыжий, а потом вспоминает, как этот идиот тогда кинулся на Шэ Ли, сбивая его с ног. На Шэ, мать его, Ли. На этого безумного долбоеба даже сам Рыжий так не кинулся бы. Хотя об этой крысе он думать не хочет: Тянь как-то говорит ему, что все еще пытается достучаться до Чэна по этому поводу, но он не обращает внимания. Когда на ноги встанет — самолично разъебет этому уроду рожу, а пока что нет смысла махать кулаками и растрачиваться на этот бред. — Ты во сколько завтра сваливаешь? — тянет Рыжий, бросая косой взгляд исподлобья. Он не представляет, чего Тяню вообще стоило остаться здесь так надолго. — В девять самолет. — Ясно. Они молчат, и Рыжий сам себе в голове набивает морду за то, что просто не хочет, чтобы Тянь уезжал. Не хочет оставаться один или не хочет оставаться без него — не имеет смысла, все равно признавать не хочется. И не хочется признавать, что его собственная мама ломает ему мозг: после разговора с ней он начинает замечать разные мелочи в поведении Тяня. В своем поведении. До него медленно доходит, потому что он идиот, что они оба — идиоты. Нелепые. И то, что завтра в девять утра этот придурок снова свалит на Рыжий-в-рот-не-ебет-сколько, его совершенно не радует. — Я в магазин, — встает Тянь из-за стола. — Тебе пива купить? Рыжий думает: пива купить. Как семейная сраная парочка, чтоб вечером включить фильмец и спокойненько его смотреть на одном диванчике. Отвечает: — Да, — и просто закрывает глаза на всю мешанину, что плещется в его голове.~
Рыжий решает, что пиво — это супер. Это просто высший класс. Потому что легкое покалывание где-то по ту сторону затылка отлично сочетается с тусклым светом зала, какой-то тихой болтовней из телевизора и сигаретой в зубах. — Я помню, как мы были с туром во Франции, — начинает Тянь, отпивая с горла. — Так вот. Знай: поедем во Францию — пиво пить не будем. Оно там как ссанье. Рыжий фыркает. Думает: за пивом рулил бы ты в Германию. И потом: стоп, что?.. — В смысле: поедем во Францию? — В прямом, — Тянь бросает на него взгляд из-под прикрытых ресниц, у него расстегнуты верхние пуговицы рубашки, которую он уже полдня ленится снять, и постоянно меняющийся в цветах свет от телека ложится на его лицо. — Ты че вообще несешь, — машет головой Рыжий, выдыхая теплый сигаретный дым в воздух. — Когда ты восстановишься. Ты же видел сетку: у Revolution летом европейский тур. Рыжий смотрит на него долгим тупорылым взглядом — просто пялится, ухватывая краем глаза расстегнутые пуговицы и пятнышко пепла на воротнике. — Чушь несешь, — отводит взгляд. — Почему? — Тянь клонит голову в его сторону, слегка хмурит брови и выглядит так, как будто только что сошел с обложки какого-нибудь порно-журнала. Для красивых девочек и миленьких пидоров. — Потому что никто в рот не ебет, смогу ли я восстановиться, неясно, что ли? — вспыхивает Рыжий, яростно затягивается, потому что все эти разговоры про восстановление бесят его с пол-оборота. Он знает, как срастаются кости — нихуя не понятно они срастаются. Как захотят — это кости, а не щенята, которых можно надрессировать. Поэтому вся эта чушь про «по нашим прогнозам» и так далее — именно чушь и не более. Даже если ему снимут гипс и он сможет ходить, никто не дает гарантий, что он не рухнет на колени при первой же попытке бежать. — Я в рот ебу, — спокойно отвечает Тянь, и Рыжий поднимает на него глаза. — Мне этого достаточно. — И с чего вдруг? — Потому что я тебя знаю. Это ты. — Бля, — Рыжий закатывает глаза. — Ты теперь все собираешься аргументировать тем, что это я? Тянь смотрит на него тягучей нефтью своих вечно темных глаз, и Рыжего почти отшатывает: то ли от взгляда, то ли от пива. — Да, — кивает, затягивается. — Я верю в тебя, в отличие от тебя самого. — Я просто реалист. — Ты просто идиот. — Что, блять? — Рыжий дергается в его сторону, и все происходит быстро. Почти моментально. Как будто события движутся быстрее его сознания, быстрее, чем компьютер в его черепной коробке успевает обрабатывать информации — и Тяня, рванувшего к нему, и чужие губы на своих губах, и маленький заряд электричества, пробравший до самых костей. Рыжий дергается назад, но чужие пальцы в собственных волосах сталкивают его лоб со лбом Тяня, а он все еще не понимает, что произошло. Чувствует, как горят губы, как ему дышат почти в лицо — поцелуй длился секунду, не больше, это даже был не поцелуй, они как будто просто столкнулись, как будто просто попали в аварию губами. А после аварии нужно скорее покинуть территорию, иначе бензин все-таки вспыхнет. В их случае — он уже горит, до взрыва остаются считанные секунды. — Что ты делаешь, — на выдохе без интонации говорит Рыжий, думая, что это определенно был тяневский план: сделать все так быстро, чтобы до него сразу не дошло. До Рыжего вообще все по жизни долго доходит. Сделать так моментально, чтобы сейчас, прижимаясь лбом ко лбу Тяня, не двигаться с места, просто продолжать чувствовать жар, бензиновый запах и чужое дыхание. Глядя на все это широченными глазами. — Что хочу, — отвечает Тянь, и фокусное расстояние не позволяет четко видеть его глаза, пусть Рыжий и так знает: там полный ад. — Черт. Я опять делаю то, что хочу. — Ты, блять, продолжаешь это сейчас делать, — шипит Рыжий, но с места не двигается, парализованный, загипнотизированный, тратящий всю энергию на то, чтобы просто вспомнить, как нужно выдавать слова через рот. Тянь тяжело выдыхает — у него сигаретный запах изо рта, теплый, почти горячий. Рыжий краем глаза замечает, как он прикрывает глаза, а внутренностями чувствует, что вообще не может двинуться. Потому что чтобы послать команду конечностям сдвинуться с места, мозг должен понимать зачем. А его мозг не понимает даже того, зачем вообще в его черепной коробке находится, если им не пользуются. Точно не сейчас. — Я не могу. Оторваться. Не могу. Рыжий не отвечает — у него внутри начинает все печь. В голове всплывает тот поцелуй в комнате с полотнами — мятный, чужой и невыносимый. Сейчас горечь на губах все еще невыносимая. — Что же ты творишь, — выдыхает Тянь и придвигается к нему, прислоняется, напряженный, струнный, металлический. Рыжий понимает: его кроет. Видит: кроет. Невыносимо раскраивает на части, дергает за ниточки, ему отвратительно хуево — будь между ними фокусное расстояние, он бы увидел, насколько у Тяня зрачки расхуярены во всю радужку, во весь белок. — Да как ты. Что ты вообще. Смеешь? Что-нибудь. Что ты делаешь. Тянь чеканит слова, выдает их на одном выдохе, на одной эмоции, как долбаный наркоман, как будто совсем не понимая, что вообще несет — смотрит в глаза, одновременно прикрывает ресницы, просто дышит Рыжему в лицо, а тот не двигается. Тот просто сидит, потому что не знает, что ему делать. Потому что не знает, что делать кроме того, чтобы уйти. А уходить не хочет. — Малыш Мо, — выдыхает Тянь, — что ты делаешь. — Ничего, — сглатывает Рыжий, качая головой, и мокрые волосы Тяня трутся об его лоб. Тянь цепляется пальцами за ворот его футболки — остервенело и резко. Тянет вниз, царапает ему ключицы короткими ногтями, ведет пальцы к шее, и у Рыжего просто тело рассыпается на мурашки. Разбивается на кости, растекается в кровь и мозги, высасывается костным мозгом и тяжестью в желудке, у него все как струны — рвется, рвется. Тянь хватает его за шею, несильно, но сжимает, что-то говорит ему почти в губы, но Рыжий не слышит — в ушах забито, заложено, расколото, он не слышит, мало чего видит, зато чувствует эти пальцы на шее. Чувствует, что ему что-то говорят в губы. Что у Тяня горячее тело. Что ему хочется. Нравится. Ему надо. Тянь ведет ладонью вниз по его груди, в такт долбящемуся сердцу, в разбитость его позвонков, и Рыжий только сейчас понимает, что в его левой руке, отставленной вбок, до сих пор дымится сигарета. Он наощупь тушит ее прямо о стеклянное покрытие стола, потому что — ему похуй. Вообще. На все. — Хватит, — бестолково выдыхает он с закрытыми глазами, когда Тянь кладет ладонь ему на стояк. У него болит спина, тело, ноги, голова — все пульсирует, колется, чешется, ему просто хочется вылезти из кожи, вылезти из головы, не чувствовать этого возбуждения, не чувствовать чужих пальцев. Рыжий приоткрывает глаза, видит: кроет. Пиздец его кроет. У Тяня разлитые зрачки, сжатые скулы, мокрые волосы — он просто под кайфом, от которого Рыжего выламывает так, что кости потом никак не вправишь. Тянь подается вперед, к его губам, но Рыжий выставляет ладонь между их губами и чувствует горячий поцелуй куда-то в фаланги. Ему сложно — сложно удерживать его лицо; он закрывает Тяню рот, но больше хочет закрыть его пьяные, обдолбанные, убитые глаза, потому что в них стремно смотреть. И хочется схватить и остановить руку, которая оглаживает его стояк, делает только больнее. У Рыжего почти ломается позвоночник от того, как сильно ему хочется кончить. На первых порах, даже без ничего — он просто сжимает зубы и не двигается, все еще закрывая Тяню рот, а у того глаза заволочены, затянуты, залиты, Рыжий почти уверен, что он видит сквозь туман. Рыжий набирает полный рот воздуха и сглатывает его в глотку, когда Тянь оттягивает его шорты и обхватывает его член. Импульс, тяжесть, воздух, ветер — он чувствует все внизу живота, думает: блять, так и сосуды полопаться могут. И: пиздец. И еще: господи. Боже. Тянь двигает рукой, и у Рыжего вырывается воздух из-за границы губ, и было бы неплохо, зажимай ему тоже кто-нибудь рот. Но он сам все еще держит ладонь прижатой ко рту Тяня — тот в какой-то момент отводит голову, ведет языком вверх по фаланге, смотрит в глаза. Когда Тянь берет его палец в рот, Рыжий откидывает голову назад с коротким «блять» на выдохе. Жмурит глаза так, что под веками начинает гореть костер — с закрытыми глазами совершенно теряется в пространстве, перестает чувствовать материю вокруг, ощущает лишь мокрый язык на своих пальцах и чужую ладонь на своем члене. Жмурится, сжимает зубы. Ему мало, мало, мало. Мало. Медленно. Тяжело, невыносимо, мятно, чуждо — нет, не так, все по-другому, наверное, кажется, или нет, он н е з н а е т. — Быстрее, — шипит он сквозь зубы, выдыхает, и Тянь тут же наращивает темп, отрываясь от его пальцев, упираясь лбом в горячую ладонь, и Рыжий неосознанно хватает его за черные волосы. Машинально. Как тогда — со стертыми о полотна ладонями. Когда ему тоже было страшно от того, что в его голове происходит. Рыжий кончает так же сквозь зубы, сжимая воздух внутри рта, застывая на секунду — отталкивает голову Тяня на автомате, цепляется пальцами левой руки за стеклянное покрытие стола. Он застывает на десять секунд, а потом еле-еле поднимает голову, сталкивается с чужими темными глазами — и теряет их из виду, потому что Тянь ускользает, слетает с дивана, и Рыжий больше не чувствует волос в своей руке. Он машинально тянется за влажными салфетками, лежащими на столе, вытирает себе живот и снимает грязную футболку — скидывает ее за диван. Откидывается головой на спинку дивана и дышит. Просто дышит. Слышать свое дыхание — круто. Редко. Он не замечает, как Тянь возвращается и падает рядом с ним на диван, едва соприкасаясь своим телом с его грудью, зато утыкаясь носом в изгиб плеча, и дыхание у него — Рыжий чувствует — становится немного прохладнее. А Рыжий двигаться не хочет. У него нет сил. Потому что двинуться — значит, заставить мозг работать, а если сейчас запустить этот процесс, тот в любом случае начнет подкидывать ему ненужные мысли в черепную коробку. А Рыжему ненужные мысли нахрен сейчас не нужны. — Останься здесь спать, — говорит ему Тянь, и Рыжий только сквозь сон понимает, что засыпает не в своей кровати, а здесь, на диване. — Нет, — отвечает он хриплым голосом, чувствуя, как Тянь дышит ему в плечо, и обещая самому себе, что с этим он разберется завтра. Думает: завтра. Все завтра. — Я унес твои костыли в другую комнату, так что тебе придется остаться. Рыжий застывает. И говорит: — Вот ты сука. Чувствует кожей плеча усмешку. А еще думает: не думать лучше, чем думать. А спать — лучше всего.~
Наутро, когда Рыжий просыпается, Тяня уже нет рядом — на часах около десяти, и он уже на пути в Тяньцзинь. Рыжий сквозь сон усмехается: Тяньцзинь. Перекатывается на спину, открывает глаза — минуты три просто смотрит в потолок. Белый, широкий. Как и пустота в его голове, которую он в эту самую минуту пытается сохранить. Тянется к столу, чтобы взять телефон, и застывает. Рядом, прислоненные к столу, ровно так, как он вчера их оставил, лежат оба его костыля.*
— Даже не прикасайся ко мне, блять, я тебя предупреждаю. — Ну Рыжий, блин, просто доверься! Спорить с Цзянем — невозможно. Проходит уже десять минут этих тупых уговоров, этой попытки втянуть его, Рыжего, в какую-то авантюру, а он уже чувствует, как начинает подташнивать. Вернее, нет: подташнивать его начинает уже тогда, когда сегодня с утра он обнаруживает у себя в квартире эту святую двойку. Цзянь говорит, что это нормально — спустя месяц отсутствия просто врываться в квартиру, пока он еще спит. Говорит: Рыжик, это называется сюрприз. Сюрприз, шаришь? Когда неожиданно! Не будь рядом Чжаня, Рыжий бы ему за такие инфарктные сюрпризы в башку стулом дал. И сейчас, когда проходит почти полчаса с их приезда, из которых пять минут — матерщина Рыжего по поводу неожиданного приезда, еще пять — нытье Цзяня про то, как он скучал, десять — хаотичные рассказы про последние концерты Revolution, и, наконец, последние десять — уговоры Рыжего надеть на глаза маску и доверить свое тело им на перевозку. Рыжий сразу шлет нахуй, но когда уговаривать его начинает даже Чжань, он думает: то ли они ебанулись, то ли я ебанулся, то ли просто ебануться. Он прекрасно понимает, что вся эта авантюра как-то связана с Тянем: сегодня ровно три недели и пять дней с того момента, как он уехал, а это значит, что он возвращается домой. Рыжий правит себя: уже вернулся. И прихватил с собой этих биба-и-боба-два-долбоеба. Или пупа-и-лупа. Или два-брата-акробата-один-хуй-другой-лопата. Рыжий еще не определился. — Рыжий, просто поверь, так надо! Тебе понравится! — тянет его за футболку Цзянь, и Рыжий закатывает глаза, потом в надежде глядит на Чжаня. Тот пожимает плечами и уверенно кивает: — Не хочу это признавать, но верь: так реально надо. Рыжий думает: пиздец утречко. Да лучше б я с кровати насмерть ебнулся, чем это все. Нет, он рад видеть ребят — правда рад. И ему реально хочется послушать, как прошли последние концерты, от них, а не только от Тяня по телефону, совершенно точно хочется. Но он ненавидит сюрпризы, потому что любит знать, чего от того или иного события в своей жизни ждать. Но сегодня не его день — определенно. Поэтому он соглашается. Цзянь натягивает ему повязку на глаза, сквозь которую вообще нихрена не видно, заставляет сесть в инвалидное кресло, потому что с костылями будет сложно его вести, и Рыжий соглашается только после того, как Чжань утверждает, что так будет лучше. Они садятся в машину, куда-то едут, а потом — его куда-то катят, слишком долго и в сопровождении перманентного цзяневского пиздежа. Рыжий чувствует, как начинает что-то колоть в сердце, когда он чувствует какой-то знакомый запах: резины, железа и… — Привет, малыш Мо. Рыжий не сразу понимает, что они остановились, зато голос узнает сразу — он его узнает из тысячи, как бы ванильно это ни звучало. Он машинально пытается закатить глаза, забыв, что они — черт возьми — завязаны. — Как же, блять, неожиданно, — саркастически выдает он, сам пытаясь унять дрожь в сердце. Они не виделись почти месяц — и он не говорит себе, что скучал. Не скажет, никому: ни себе, ни Тяню, ни маме, ни вселенной, вообще никак, не-а, не дождетесь. Не скажет — и все на том. А это сбитое дыхание и ускоряющееся сердце от одного лишь знакомого голоса — просто потому, что он не знает, где они. Да-да. — Рад снова тебя видеть, хотя жаль, что пришлось закрыть глазки, — говорит ему Тянь, и Рыжий чувствует, что его дыхание слишком близко к его лицу; значит, тот сидит на корточках. Запах тяневских духов заглушает запах резины, и Рыжий теперь вообще не понимает, куда его привезли. — И что это за цирк? — фыркает Рыжий, театрально роняя голову на плечо. — Revolution. — Ага. — Не, правда. — Да ты заебал, открой мне глаза. — Нет, у меня есть предисловие, — Рыжий почти кожей чувствует, насколько ехидный у Тяня голос. — Итак, во-первых, знай, что я искренне хотел сделать это к твоему дню рождения, но он только через четыре дня, а возвращение сегодня — тут уже ничего не поделаешь, так вышло. — Стоп, откуда ты зна… — А во-вторых, — внезапно говорит какой-то другой голос, и Рыжий сразу не понимает, кому он принадлежит. — С возвращением, Гуань Шань. Когда ему снимают повязку с глаз, Рыжий морщится и щурится от яркого света, а потом ловит лицо Тяня — привычное, с глазами-тьмой и ухмылкой-ножницами. А потом переводит глаза в сторону и видит доктора Чао. Тот улыбается и держит в руках какую-то папку — совсем как какой-то ангел. У Рыжего останавливается сердце, когда он ведет взгляд за плечо Тяня, потому что там стоят весь Revolution: и Сюй, и Лин, и Цэнь, и все танцоры, и Цзянь с Чжанем — все стоят, все смотрят на него, с улыбками на лицах и в глазах, и Рыжий не сразу понимает, откуда запах резины. А потом до него доходит, что они в спортзале. В его тренировочном комплексе — там, где проводились пятичасовые ежедневные тренировки, где они придумали новые обрывы, где какой-то из коридоров ведет в комнату с антисептиками. — Ахуеть, — выдыхает Рыжий, переводит мыльный взгляд на Тяня, на доктора Чао, на воздух и стены, он отвык видеть что-то, кроме квартиры, он вообще не помнит, как выглядят спортзалы. Думает, что не помнит. Но сердце поглощает каждую картинку — закапывает глубоко в костный мозг. — Вообще, — начинает доктор Чао, — я говорил господину Хэ, что логичнее было бы сразу поехать в больницу, чтобы снять гипс, но… — Но хозяин барин, — выдает Цзянь где-то сбоку, но Рыжий на него не смотрит, потому что пытается переварить «снять гипс». Не получается. — Как я и обещал, — продолжает доктор, — с этого дня вы потихоньку начнете вливаться в уже настоящий реабилитационный период. Мы тут составили вам пошаговую программу тренировок, не думайте, что сразу бегать сможете или приседать по сто раз, но тем не менее… — Ахуеть, — снова бестолково выдыхает Рыжий и чувствует какие-то хлопки по плечу, не разбирая от кого: наверное, танцоры, может, Цзянь, может, Лин или кто угодно. Он смотрит в лицо Тяня. Тот все еще сидит на корточках поодаль от него, смотрит прямо в глаза, и Рыжий чувствует себя в каком-то слащавом кино, как в пидорской книжечке: весь фокус его зрения сейчас стопорится только на его лице. Еще пять секунд — и его начнет тошнить от сахара этого момента, но черт. Черт. Твою мать. Они в спортзале — ему говорят, что пора снимать гипс, что он может начать тренировку, здесь весь долбаный Revolution, помимо того, чье имя нельзя называть и, конечно же, его шайки, но здесь. Они. И он. Рыжий думает: господи-боже-пиздец. — С днем рождения заранее не поздравляют, — говорит ему Тянь, и голос его Рыжий выхватывает на самых высоких частотах, — но так вышло. — Ты идиот, ты знаешь? — качает головой Рыжий, все еще не отрывая глаз. — Блин, а я думал, что я романтик, как жаль… — Ты конченый идиот, Хэ Тянь. Тянь смотрит на него таким же долгим взглядом — как млечный путь, черная дыра, черная материя, которая поглощает вокруг себя все, что Рыжий с радостью отдает. Янтарь, ветер и рыжий цвет. — С днем рождения, малыш Мо.~
Они проводят в спортзале еще час минимум — общаются, рассказывают, говорят, находится. Лин треплет его по волосам, что-то изредка говорит на ухо, а Рыжий плохо вообще голоса слышит из-за шума в ушах. Из-за ощущения какого-то... наверное, счастья. Или хотя бы чего-то похожего — как тогда, после второго концерта в Шанхае, когда он просто упирается лбом в стену и смеется без звука. От легкости — и ощущения, что он здесь, дома. Через час они поедут в больницу — освобождать его ноги, снимать этот сраный гипс, давать ему свободу. Учиться ходить, шаг за шагом, как в детстве, и Рыжий пытается об этом пока что не думать, чтобы полностью прочувствовать сам момент. А сейчас, когда все ребята, включая доктора Чао, уходят из зала, они остаются с Тянем одни. — Ты реально... придурок, знаешь? — качает головой Рыжий, чувствуя, как затягивает краской щеки. — Знаю, — кивает Тянь, сидя на полу, подогнув одну ногу под себя, и Рыжий косвенно думает: и даже штанов не жалко. — Я скучал. Рыжий смотрит на него одним долгим тягучим взглядом, надеясь, что Тянь окажется достаточно умным, чтобы прочесть среди этих янтарных заливов короткое: я тоже. Потому что сказать этого он явно не сможет — это просто не про него; просто не сейчас. Тянь понимает — кивает в ответ, улыбается. — Кстати, — снова начинает он, — это еще не все. — О боже, — Рыжий роняет голову на грудь, жмурит глаза. — Ты слона купил? — Не люблю слонов. — Обезьяну? — Одна у меня уже есть, сидит прямо передо мной. — Завали, — шикает Рыжий, а потом как будто бы сонным, но чистым взглядом смотрит Тяню прямо в глаза. — Говори. Тянь не отвечает — ведет вверх один уголок губы и смотрит куда-то ему за плечо, в сторону входной двери в зал. Смотрит с намеком, говоря: обернись и узнаешь. Рыжий понимает, что ему опять нужно повернуться на коляске, а он уже забыл, как ей управлять. — Если там не стоит реально слон или, я не знаю, господь бог, — говорит он уже на развороте, — то я тебя... И замолкает. Втыкается взглядом в знакомые черные волосы, щетину, острые скулы и сухой резкий взгляд. Единственное, что изменилось, — полоски седины в волосах и тягучая россыпь морщин в уголках глаз. — Все так же дерзишь, спустя столько лет, да? — говорит ему Лю Роу хриплым голосом, прислонившись к дверному косяку. — Аху... здравствуйте, — сглатывает Рыжий, думая, что глаза его совершенно точно обманывают. Его тренер стоит перед ним, все такой же, каким он его помнит, каким он его видел почти всю свою жизнь — все время, когда падал, когда учился летать, когда выбивал себе пальцы, когда глотал воздух разорванной глоткой. Все такой же. И он не видел его уже не меньше семи лет, это уж точно. В восемнадцать, после окончания школы, он сразу же свалил с первым ему попавшимся шапито. А в семнадцать и восемнадцать он был слишком занят саморазрушением, чтобы позволять еще кому-то этим промышлять. — Если честно, Мо, — начинает Лю Роу, отрываясь от двери и медленно шагая к нему, — я был так удивлен, что мне удалось тебя однажды чему-то научить, что я и в жизни представить не мог, что придется учить тебя заново. — Не придется, — выпаливает Рыжий, думая: ошибка. — Не перебивать, — резко командует ему Роу, качая головой и усмехаясь: — Надо же, в Revolution попал, а дисциплины все еще по нулям. Все такой же ребенок. — Вы здесь для... — Для того, чтобы поставить тебя на ноги. Будь ты более уравновешенным, даже и не подумал бы. Но это же ты — психуешь вечно, да? — Не... — Срываешься, как ребенок? — Да почему сразу... — Ничего не поменялось, знаю. Рыжий затыкает рот и смотрит ему в глаза — такие, как будто бы видят его насквозь. Как и всегда, как и все его долбаное детство. — Поэтому я здесь. Тебе я не доверяю — ты на полпути можешь все похерить. Поэтому я тебе помогу. Рыжий смотрит на него впервые взрослым взглядом в ответ. Не теми глазами ребенка, которые не понимали, почему на него кричат, почему говорят, что он ни на что не способен, почему закатывают глаза, разочаровываются, тяжело выдыхают. Смотрит так, словно впервые понимают, что все это сделало из него гимнаста. Такого, каким бы его хотел видеть отец. Каким его хотели видеть тренер и мама. Каким его сейчас хочет, так отчаянно хочет видеть Тянь — и делает все, чтобы этого добиться. Каким Рыжий хочет стать заново. — Спасибо, — выдыхает он, зная, что впереди у него примерно десять гектаров работы, сто литров крови и один путь вперед.