Притча о слепцах

1. Между ударами сердца проходят не минуты, и не дни, и не годы. Тук-тук. — …стянули всех — всех! — кто еще мог держать оружие. Даже он сам вышел на поле. — Сам?! — О, да! — Неслыханно! — О как он был великолепен! Будто светоч Сирабейна посреди тьмы! — Но ведь… — Да, это правда. Он был убит, подло, исподтишка… Копьем в спину… — О, Сияющий Принц… — Его тело разорвали на части эти дикари. Они — зверьё. — О… — Не плачьте, сестры!.. — Даже похоронить нельзя… — Неужели это конец? Тук-тук. Между ударами сердца проходят столетия. Размытые образы прошлого являются и уходят. Тук-тук. — Я… я правда дома? — Да, брат мой, ты вернулся домой. — Но они говорят мне, дороги домой нет… Они говорят в моей голове… они смеются надо мной… — Ч-ш-ш-ш, все в порядке. — Он не в своем уме, верно? — Тихо ты! — Где вы? Я почти не вижу, все как в тумане… — Мы здесь, рядом. Что они с тобой сделали, брат мой? — Это… часть договора с подземными жителями. Тук-тук. Тук-тук. Неспокойно. Гулко. Громко. Земля дрожит. Что-то изменилось. Сердце бьется чаще с каждым годом. Месяцем. Днём. Тук-тук-тук-тук. Вдох. Тяжелый, застоявшийся воздух. Непослушное тело. Голод и жажда. Глаза открыты. Всё ещё темно. Вверху — дыры в сводах, а в них — звезды и небесное сияние. Отчего же так душно? И пахнет… Пахнет могильником. Подняться. С трудом, не сразу, опираясь на каменную глыбу. Каменную глыбу? Это же был ритуальный круг! Откуда здесь эти камни? Сестра Йенхевенизе! Брат Мирвус! Сестры, братья, вы все… Ритуальный круг на полу больше не виден. Потолок обвалился огромными камнями — теперь это могильные камни. Почва поднялась, нагромоздился лед, твердый, как скала. Пепел, тонкий слой, совсем свежий. А вот всё остальное выглядит… древним. Храм не узнать, выходы завалены, алтарь даже не найти, но можно выбраться на то, что осталось от крыши, прямо через разломы. Холодный ветер приводит в чувство. Куда пропали пожарища? Та деревня в предгорье Моэсринга, которую сожгли эти дикари. Вчера. Вчера ночью они были почти на пороге храма. Ничего нет. Лес. Лагерь с курящимся очагом, далеко. Белая зимняя пастораль. Огромный столб дыма на горизонте. Это вулкан, где-то за морем, в стороне Вварденфела. Красная Гора! Храни Сирабейн свою жрицу на этом пути во тьме. Как долго она спала? 2. Интересно, о какой «империи» говорили эти люди в лагере? Браконьеры, очевидно. Не похожи на воинов. И изрядно мельче, непривычно. А этот, последний, вообще не человек — мер, но… почему у него такая темная кожа? Неужели кимеры всё-таки доигрались? Пусть остаются на поживу диким зверям. У них была добротная одежда и немного золота. Странные монеты. Профиль человека — значит, империя людская? Она стиснула зубы. Люди победили. Но как давно? И выжил ли кто-нибудь еще? Этим двоим из хутора стоило бы меньше пить. Они приняли ее за какого-то призрака, и почему-то напали первыми. Одного она убила сразу, а второго заставила отвечать на вопросы. Они зовут себя «нордами» и очень этим гордятся. Ублюдки. Палач и потрошитель Исграмор у них прославленный песнями герой. Если верить пьянице, он жил много тысяч лет назад. Но намирова бездна, этого не может быть! Встряска холодом немного привела человека в чувство, и он заговорил связнее. Кимеры? Нет у нас таких. Есть данмеры… альтмеры… босмеры… Двемеры? Так они же того, исчезли. А еще есть другие люди, имперцы; жрица с трудом выяснила, что речь шла о недах. Те жалкие рабы? «Имперцы»? А где их хозяева? Салиаче тоже нет. Да что же произошло?! Фалмеры? Пьяница заикался и не смог сказать ничего внятного, как бы она его ни трясла. Драконы? А они разве существуют? Это же сказки… Больше толку от него не будет. Размышляя, жрица тяжелым взглядом смотрела на дрожащего человека. Пьяница то и дело с ужасом косился на ледяные осколки, оставшиеся от его собутыльника. Жалкое зрелище. Если и вправду прошли столетия, то ей следует быть осторожной. Если где-то живы ее собратья, то один случайно пущенный слух может их погубить. Нужно покинуть остров, слишком маленький, чтобы затеряться. И покинуть, не оставив следов. Белесые глаза встретились с заплывшими серыми. Ледяной шип пронзил сердце человека. 3. Однажды, когда она была еще послушницей, в храм пришел один странный мер. Он рассказал, что родился у Красной Горы, и его родители были кимерами, и все его предки до седьмого колена были кимерами… но сам он был больше похож на одного из фалмеров. Белая кожа, белые волосы, будто в его теле нет ни капли цвета — только глаза были красными, как кровь. Старшие жрецы сказали, что это неизвестный недуг, что рождаются с ним и меры, и люди, и вылечить его невозможно. Мер ушел, а послушница запомнила. Спрятаться проще у всех на виду. Ей были нужны лишь кровавые глаза. Ее никогда не учили наводить мороки — это недостойно ни аристократии, ни жречества, — но зато учили обращаться к магии, как делают это лишь жрецы — через ритуальные слова, жертвы, молитвы и медитацию. Сирабейн молчал, но магия ответила. — Как зовут? — с подозрением на сером лице спросил деловитый кимер, занеся перо над журналом. За его спиной корабль готовился к отплытию в Скайрим. — … Она уже собралась ответить, но вовремя опомнилась и закашлялась, чтобы скрыть растерянность. Нет, ее имя слишком вычурное, она ведь теперь альтмер, альтмер. — Ирнельда. 4. По крупицам, медленно складывалась картина. Зачарованный сон длился больше четырех тысяч лет. Сто лет назад случилось извержение Красной Горы, сотрясшее землю почти во всех уголках Тамриэля, — может быть, именно оно и запустило медленное и постепенное пробуждение от тысячелетнего сна. А еще… О, как же она хотела вернуть подземных меров из их неизвестности — чтобы убить собственноручно. Каждого! Медленно и мучительно — как медленно и мучительно сходили с ума ее братья и сестры, искавшие у них защиты. Но жрица могла лишь надеяться, что участь, постигшая двемеров, была сама по себе ужасна… жаль, что не было способа узнать наверняка. Но остались ещё атморцы. Проклятое варварское племя убийц и мясников, не щадивших ни детей, ни священные храмы, не знавших милосердия. Норды гордятся своим прошлым, деяниями своих предков — значит, и ответить должны сполна. У нее впереди много времени. Она найдет способ. Веди меня, о Сирабейн. Но прежде всего нужно понять, почему при упоминании фалмери даже у суровых воинов и опытных магов кровь отливает от лица. 5. Сгорбленное существо слепо шарило руками по земле и постоянно принюхивалось. Натыкаясь на грибы, проворно срезало их костяным резаком и бросало в котомку на спине. Жрица, затаившись в тенях, наблюдала за существом и боролась со страхом и отвращением. Неужели… неужели? В конце концов, она решилась. Бесшумно вышла из своего укрытия и медленно пошла вперед. Существо замерло и принюхалось, затем повернуло к жрице свое безглазое лицо. Она снова задохнулась, борясь с паникой. Исковерканное, отвратительное лицо монстра — без глаз и носа, без признаков разума. Зверь, не мер. — Ты понимаешь меня? — тихо спросила жрица на фалмерисе. — Я не причиню тебе вреда. Существо приняло защитную стойку, взяв резак боевым хватом. Она подняла руки, показывая открытые ладони, и тут же выругалась про себя: он же не мог их видеть. — Ты понимаешь меня? — снова спросила она, на этот раз на общем. Существо снова принюхалось и глухо зарычало. Жрица продолжала подходить ближе, вспоминая формулу Прозрения — так целители в храме всегда знали, чем болен их пациент. Но оно требует прикосновения. — Тс-с-с, не бойся, — шептала она, едва дыша, — я друг. Я такая же, как ты, мой бедный преданный брат… Она коснулась его лба дрожащими пальцами и прошептала слово. Накатила тошнота и слабость, удушающая пустота и безотчетный страх. Несчастный взрыкнул и отскочил в угол пещеры. Жрица тяжело перевела дыхание. Это все еще они, но… но это как болезнь, которую невозможно вылечить. Они такими рождаются, они такими живут и умирают. Слишком давно, слишком долго. Изменения необратимы, ничего не исправить, никого из них не спасти. Отчаяние и скорбь, необъятные, как четыре тысячелетия, долго и тщательно сдерживаемые, прорвались, накатили разом почти физической болью. Колени подкосились, она упала на камни и закричала, страшно, громко, не в силах сдержаться, не в силах молчать, не в силах мыслить. Ее плач гулко отдавался в пещерных переходах. Что они наделали, что же они наделали?! Потом она шла в никуда, куда-то, вперёд, не разбирая дороги, не помня себя, бессвязно шепча, как сумасшедшая, как слепая, спрашивая снова и снова, Сирабейн, о светоч во тьме Сирабейн, почему ты молчишь? Зачем ты сохранил мне жизнь, Сирабейн? Зачем ты показал мне тот сон, Сирабейн? 6. Десять лет. Десять лет бесконечных поисков, подземелий, проклятых двемерских механизмов — и вопросов без ответов. Ни следа таких, как она. Будто насмешка над ее когда-то великим народом — сотни «фалмеров», опустившихся, диких существ. Безнадежных. Ей приходилось убивать их, чтобы выжить самой; жрица, как могла, следовала погребальным традициям, надеясь, что их души найдут свой покой. С каждой смертью жалость уходила — уступая место ненависти, жгучей, ослепляющей. Ненависти к нордам. Нет смысла задаваться вопросом, почему. Почему все так? Тот пророческий сон — какое он имел значение? Какой смысл вкладывал в него Сирабейн? Оно в руках у невежества… Почему Принц, узнав о нем, отдал такой приказ? Почему люди ответили так несоизмеримо? Не важно. Теперь не важно. Нас больше нет. Наших богов больше нет — есть только их последняя воля. Тот жрец Мотылька, встретившийся ей в очередном подземном городе, рассказал много интересного о гномских лабораториях — и Древних Свитках, которые там изредка находили. Жрица настолько обрадовалась неожиданной идее, что даже дала старику уйти живым — невиданная удача для ее случайных попутчиков, которым не повезло быть нордами. Он всё равно был так увлечен своими поисками, что ничего не понял. Ещё несколько месяцев потребовалось, чтобы найти указания на «библиотеку» на Солстхейме; и теперь ее путь снова лежал туда, где она провела почти всю свою жизнь — и три эпохи Тамриэля.