***
—…Только участвует в развитии интриги и не является главным действующим лицом. Собственно, она вообще так называемая дзанни, служанка, а если вспомнить комедию дель-арте на ранней стадии развития — ведь мы не должны забывать истоки, то я точно могу заключить, что… — Я не стану тебе больше рассказывать о своих ролях. —…что я не вижу тебя Коломбиной. — Будем считать, что это комплимент. — Я, о… — Вирт неловко взялся за затылок. — Ты поняла? Это и был комплимент… Беатрис закатила глаза, но тут же посмотрела на него с какой-то особой нежностью — в детстве так смотрела на него мама, когда ему удавалось завязать шнурки хотя бы на одном ботинке. Вирт смущённо опустил взгляд. — А вот ты очень похож на Пьеро, — заметила Беатрис. Отчего-то Вирт вздрогнул. — Пьеро не носят красные колпаки, — тихо сказал он. — Разве что они краснеют вместе с ними от смущения… — Или если это гномьи Пьеро, — встрял Грег. — Беатрис… — лицо Вирта вновь приобрело задумчивое выражение. — У тебя когда-нибудь бывало такое, что ты на сцене… вела себя несколько не так, как ожидалось? — Ну, как-то я взаправду надавала брату по щекам — моя натура бунтовала против фальши и мне хотелось реализма. То, что он неделю заставлял меня репетировать с ведром на голове, утверждая, что так играли в труппе Шекспира, было тут ни при чём, но никто не поверил. Хотя не исключаю, что из-за этой мерзкой лжи меня и обуяла жажда искренности. — Наверно, меня тоже обуревает жажда искренности, — виновато сказал Вирт. — Я могу играть только тех, на кого похожу сам. Маски сбивают меня с толку. Я… трудно проникаю под них взглядом. Когда-то пробовал, но эти мысли так отвлекали от игры, что давно перестал. С тех пор стало казаться, что и нет за масками никаких лиц. Будто забываешь о реальности… И живёшь только чужой игрой. Живёшь и живёшь. Забываешь, что у кукол есть кукловод, и страшные тени на простыне — просто тени… — Понимаю, — вздохнула Беатрис. — Здесь тоже у всех в каком-то смысле вёдра на голове. Очень быстро начинаешь думать, что так и надо. — У меня чайник! — Да, Грег, ты выделяешься адекватностью. — А теперь и лягушка! — Маяк здравомыслия в мире безумия. — Беатрис, — вдруг ошарашенно произнёс Вирт. — Ты когда-нибудь играла под открытым небом? — После того, как соседи бросили в нас бешеным барсуком, не припо… О, твои тонкие намёки, — во взгляде Беатрис вновь затеплилась та особенная ласка, что вызвало в душе Вирта всплеск противоречивых чувств. — Что ж, подмостки нашли нас и здесь. — Надо помнить, что нас интересует путь домой, и в нашем городке, если хочешь, я свожу тебя в один театр, правда, там нет занавеса, кулис и сидений, и… ладно, самого театра тоже уже нет, но зато тут нет никаких зрителей, и это настораживает меня больше! — Наверно, это репетиция. Посмотрим на репетицию. — А что, если нам придётся платить и за это, а ведь у нас… — Пойдём уже, инженю. Вирт оглядел аккуратные подмостки, тёмно-красный плиссированный занавес, копошащиеся на сцене пёстрые фигурки и обречённо двинулся им навстречу. Что ж, по крайней мере на этих скамьях можно будет отдохнуть.***
— Вот видишь, — Беатрис кивком указала на размещённый у скамей стенд. Надпись на нём гласила, что представление полностью бесплатно. Грег прочитал надпись по слогам и выкинул собранные по дороге листья. — Не волнуйся, деньги — это сор, — сказал он скептически взглянувшему на него Вирту. Не успели все четверо разместиться в середине первого ряда, как раздались два звонких хлопка. Актёры тут же прекратили игру и расступились, дав дорогу вышедшему из-за кулис мужчине в серо-голубом костюме — судя по всему, руководителю труппы. — Заканчиваем репетицию, готовимся к выходу! — деловито выкрикнул он и принялся рассматривать свою малочисленную публику. Вирт смутился от этого взгляда: он показался ему каким-то оценивающим. Будто бы хозяин театра прикидывает, достойна ли эта странная компания видеть его спектакль. — Как дела, сэр? — выдавил Вирт, подумав, что он ждёт приветствия. — Добро пожаловать, леди и юные джентльмены! — подытожил свой осмотр режиссёр. — Заверяю вас, что моему театру есть, чем заинтересовать вас помимо более чем низкой цены на билеты! Вы в моём театре — а значит, вас ждёт незабываемое зрелище! Дайте-ка руки. Вирт увидел, что он держит несколько браслетов — вроде тех, которые выдают в аквапарках или на рок-концертах. Эти «билеты» были тут же нацеплены на всех четверых — кому на запястье, кому на шею. — Вы будете давать спектакль нам одним? — решился спросить Вирт. — Неужто вы думаете, что здесь в ближайшие часы появится кто-то ещё, милый мальчик? Это же лесная глушь. Вирт почувствовал себя пристыженным. Занавес опустился и вновь поднялся, знаменуя начало спектакля. На сцене развернулось что-то вроде комедийной мелодрамы. Героини в свободных светлых платьях с огромными буфами и герои в таких же костюмах влюблялись, грустили и веселились, искусно спорили, остроумно шутили. Всё это было простенько, но вместе с тем оригинально. Беатрис и Вирт часто переглядывались, интересуясь реакцией друг друга, или просто желая подарить многозначительный нежный взгляд. Вирт отдыхал душой. Он даже пожалел, что ему совсем нечем заплатить — ведь тут наверняка приняты добровольные пожертвования. Когда актёры и режиссёр вышли на поклон, Вирт, Беатрис и Грег от души аплодировали. Наверно, лягушка Грега хлопала бы тоже, но она снова погрузилась в сон. Видно, земноводным скучны отношения людей… — Вам понравился спектакль, молодые люди? — улыбнулся хозяин театра любезной, но сдержанной улыбкой. — Очень мило, — отрапортовала Беатрис. — Жаль, нам правда нечем заплатить вам. «Мы даже думаем одинаково», — блаженно улыбнулся Вирт. — Я всё равно ничего бы с вас не взял, — заверил режиссёр. — Таково уж моё правило: со своих я денег не беру. — Со своих? — выгнула бровь Беатрис. — Мы с Виртом в некотором роде действительно актёры, но лишь любители… — Конечно, актёры, — кивнул режиссёр. — Ко мне другие и не ходят. — Но я не актёр, — неуверенно сказал Грег. — Не стоит сомневаться в своих способностях, малыш. Ты заявишь о них уже сегодня. — Замечательно, сэр, отец говорит ему это каждый день, спектакль чудесный, а не знаете ли вы дороги из леса? — решил сменить тему Вирт. — Мы очень давно ищем путь… — Пожалуйста, — улыбнувшись шире, хозяин театра указал рукой за кулисы. Скользнув взглядом по сцене, Вирт увидел, что актрисы и актёры замерли с испуганными лицами. Кто-то заламывал руки, кто-то смотрел в пол, а кто-то дрожал крупной дрожью. — Вы смените эту труппу и будете играть, пока не появятся следующие зрители. Тогда они, в свою очередь, сменят вас… О, по-настоящему заплатить за искусство можно только искусством! Не в этом ли ли истинная гармония? — коварный режиссёр мечтательно улыбнулся небу, отразившемуся в его серо-голубых глазах. — Если вы уже догадались, что ваши браслеты помешают вам сбежать, то вы умные актёры, и скорее всего сможете быстро учить роли.***
— Это мы ещё посмотрим, — бормотал Вирт, обозлённо натягивая разноцветный парик. — Ты перепутал, теперь смотреть будут на нас, — поправил Грег. В матроске и бескозырке он выглядел куда приличнее, чем с чайником на голове. — Может, прикончим гада по-быстренькому? — мрачно предложила Беатрис. Миниатюрный смокинг и цилиндр были ей очень к лицу. — Не болтать! Выходите! Они поплелись на сцену. С неё, повернув голову, на них выжидательно глядел питомец Грега — видимо, пауза после его монолога слишком затянулась. — Как же часто тут ходят люди? — шепнула Беатрис Вирту. — Не болтать! Новоявленные актёры путались и сбивались — времени на разучивание ролей у них было мало. Все, кроме Грега, были напряжены и раздражены, события пьесы ускользали от них, потому что они не могли о них думать. Однако за первой репетицией последовала вторая, а потом и третья, и к концу дня все они — разбитые, обречённые — играли достаточно сносно, чтобы не вызывать гнева своего деспота. Все — опять же, кроме Грега. — Тут нет таких слов!!! — кричал режиссёр в ответ на очередную его импровизацию. — Вы же сами слышали их тут, мистер, вы что, глупый? — строго спрашивал Грег, уперев руки в бока. Режиссёр обречённо махал рукой и давал знак продолжать игру. Измождённые, они легли спать прямо за кулисами — на брошенных им матрасах, среди гор всякого хлама, прозрачно намекающих на то, как много поколений актёров уже сменилось в этом кошмарном театре. — Ничего, — улыбнулся Вирт сиалии, наскоро свившей гнездо в брошенном рядом с постелью парике. — Быть может, тут уже завтра будут новые зрители. Ты ведь знаешь, что лес только с виду глухой. Беатрис грустно посмотрела на него и закрыла глаза. Вирт заснул с тяжёлым сердцем. На следующий день повторилось то же самое, а на третий им пришлось разучивать высокопарную античную драму. — Здесь нет тоги моего размера! — негодовал Вирт, роясь в закулисном хламе. — Поищи получше, — подбодрила Беатрис, оправляя крыльями собственную. «Маска летучей мыши… Розовые доспехи… Хм, деревянные куклы. Почти как у Кукольника». — Смотри, — позвал Вирт сиалию. — Тут марионетки. Все хорошие, не порченые. Может, попросим режиссёра поставить кукольный спектакль? По крайней мере не будем так уставать. — Не думаю, что стоит проявлять инициативу. Ещё обидится, что ты трогал его игрушки. Посмотри лучше, нет ли оружия? — Ты что, правда думаешь его убить?! — Хорошо бы, если бы он поверил в это так же, как и ты, и снял с нас эти грёбаные браслеты. — Этот тип себе на уме. Он нам даже своё имя не говорит, сколько ни спрашивай… — Это как раз единственное, что можно понять. Вирт ещё немного покрутил в пальцах марионетки и положил их на место. Пьеса была сложнее предыдущей. Вирт злился — но не столько за себя, сколько за остальных. Он понял, что начинает привыкать к этому театру и его странному хозяину, и даже охотно его слушается. Всё-таки ему всегда нравилось играть, а не играл он давно. В душе Вирта шевелилось что-то похожее на благодарность за такую возможность. Это… отвлекало. Покоряясь на время чьей-то воле, он скорее расслаблялся, а не напрягался, как другие. Ведь не надо было ни думать, ни выбирать, ни решать, как распорядиться движениями души и тела… И герои ему попадались если не очень похожие на него, то и не чуждые. Остальным пришлось в этом плане попотеть больше. — Неплохо, — бросил им режиссёр в конце дня, прежде чем по своему обыкновению отправиться спать в стоящем неподалёку фургоне. В этот раз вместо серо-голубого на нём был синий костюм. Беатрис острила на этот счёт так много, что Вирт поражался, как можно придумать столько шуточек по такому обыденному поводу. Ночью Вирт долго не мог заснуть. Он думал об остроумии Беатрис, её смелости, ответственности, совестливости, неумелой, но искренней заботливости, её — неужели он это признает? — симпатии к нему… А ещё немного о Греге. Почему они должны страдать, когда он сам почти не испытывает неудобства? И сколько они должны страдать… Сон затянул его в свои объятия грубо, почти физически ощутимо. Будто сама ночь не выдержала и смежила ему веки силой… На четвёртый день Вирт играл лучше всех, хотя ему пришлось превозмогать не только моральную, но и физическую боль — так перетружено было его тело. В перерывах он почти не разговаривал — и не заметил бы, если бы Беатрис не спросила его, что случилось. А на пятый день Вирт, вместо того, чтобы после обычных гневных рассуждений Беатрис пожелать ей спокойной ночи, жестом подозвал её ближе. — Послушай, — сказал он бесцветным голосом, — ведь получается так, что нам на смену должны прийти другие люди… И они тоже будут страдать. А после них следующие… Я не могу спокойно думать о том, что моё место займёт другой страдалец. И я в силах сделать так, чтобы этого не случилось. Беатрис непонимающе всматривалась в его глаза. — Когда появятся новые люди, вы все идите… Прошу, идите, пусть они заменят вас, а я останусь. Останусь, покуда вы, быть может, уже узнав путь, не вернётесь и не приведёте подмогу, чтобы уничтожить этот театр. А до тех пор, если я в силах обезопасить хотя бы несколько человек, я это сделаю. Мне… не так плохо. А вам плохо. И другим будет плохо. Я готов пожертвовать собой. Это ведь ненадолго. Я верю, что ты придумаешь план, Беатрис. — Ви-и-ирт, — произнесла она с болезненным удивлением, растерянностью и горечью в голосе, — неужели ты говоришь это серьёзно? — Да. Да, очень серьёзно, — он отвернулся, не выдержав её взгляда. — Вирт… — теперь к чувствам сиалии добавились нежность и восхищение. — Ты правда такой, Вирт? — Да, — голос Вирта дрожал. — Я очень, очень не хочу расставаться с тобой, но… К Беатрис вернулось самообладание. — Послушай, не стоит этого делать, давай просто уйдём все вместе, а? — заискивающе предложила она. — Те, что нас сменят, вряд ли будут чужаками, а вам надо срочно вернуться домой, по вам скучают, вас ждут… А что, если я не придумаю план? Вот если я выведу отсюда вас обоих и стану человеком, то очень вероятно, что… — Я чувствую, что должен так поступить. — Но ведь тут не так и плохо, ты сам говоришь, — Беатрис тщетно старалась сделать голос веселее. — Ты очень сострадательный, очень хороший человек, Вирт, но такие жертвы сейчас не нужны. Это просто театр — ну, потрудятся немного злобному хрену на потеху… — Вам с Грегом нельзя терять времени, — Вирт чувствовал, что сон вновь неумолимо затягивает его. — Найдите дорогу. Прошу вас, найдите. Он моргнул раз, другой — и озабоченное лицо Беатрис пропало из поля его зрения.***
Зрители пришли на следующий день. Беатрис была в отчаянии. Но Вирт смотрел на неё так жалобно, как не смотрел никогда, упрашивал так, как никогда не упрашивал, и она была вынуждена согласиться. Вирт видел, что его самопожертвование поразило её, и, может быть, только поэтому она решила не стоять до победного. В антракте Беатрис даже сама принялась его утешать. Конечно, они очень скоро за ним вернутся. Конечно, она придумает план — когда это она не могла придумать плана? Хозяин театра любезно встречал зрителей в новом костюме — в этот раз заметно более тёмном. «Добро пожаловать, леди и джентльмены! Заверяю, что мой театр способен удивить вас не только расценками, — приглушённо раздавались из-за занавеса его лукавые речи. Вирт, Грег, Беатрис и лягушка сыграли безукоризненно. Когда Беатрис по сценарию нужно было проронить слезу, она даже всплакнула по-настоящему, чем вызвала восторг зрителей. В зале разместилось трое человек, но похоже, что до численности актёров хозяину театра не было никакого дела: сами путники сменили шестерых. Ничто не мешало Вирту уйти, если бы он хотел. — Мы обязательно скоро увидимся, Беатрис, — сказал Вирт, не задумываясь о том, как расценит эти слова Грег. — Знаешь, у меня никогда не было такого близкого человека, как ты. Не ожидая ответа, он приподнял занавес и оказался на сцене. — Не пытайтесь снять эти… Что такое? — Я хочу сказать, что готов остаться у вас вместо одного из этих людей, — сказал Вирт почти храбро. — Буду играть, сколько хотите. — Вот как, — хозяин театра повернулся к нему всем телом с ликующим изумлением на лице. Его глаза блеснули, — Что ж, это очень самоотверженно. И самонадеянно. Я думаю, нас ждёт много интересных спектаклей. Ох, не думай, что больше ничто в этом театре не способно тебя удивить… Ох, не думай… Вирт сам не понял, что Беатрис внушила Грегу, но он спокойно отправился вслед за ней. Глядя, как они уходят, Вирт не мог не испытывать горечи, но ведь он сам хотел этого. И продолжал хотеть. — Как вас зовут? — в который раз спросил он хозяина театра, когда он повёл за кулисы двух новых пленников. Только в этот раз вопрос звучал прямее. Вирт решил, что имеет на это право. — Мистер Даск*. — Значит, театр Даска? — И ещё кукольный театр. — Кукольный театр Даска? — Нет, этот уже не мой. Вирт промолчал. Он понял, что ему не хватает той отрешённости, которой, как он думал, у него было в избытке. Её постепенно разъедал страх. — Таких жертвенных, как ты, ожидает особая судьба, — Даск вдруг улыбнулся широко и хищно. — О, ребята, вы думаете, что с вами заговорят по другим правилам, но даже не представляете, каким. Полагаете, что одерживаете маленькую победу над этим ужасным театром? Да он и существует только для того, чтобы заполучить вас! Вирту показалось, что костюм Даска прямо на глазах стал на тон темнее. Сделался почти чёрным. — Жертвенность ваша идёт в дело подчистую. Даже запасы на чёрный день истощаются — а ведь день вашего триумфа чернее ночи. Готовы покориться? Здесь примут это лучше, чем где бы то ни было. И даже заменят тело — такой своевольный, неподходящий мученику материал. Он открыл коробку с хорошо знакомыми Вирту деревянными куклами. На Вирта глядели ничего не выражающие лица безжизненных марионеток. — Дерево покорнее.***
— Алле! — раздался голос Даска откуда-то сверху. Запястья Вирта захлестнули верёвки. — Алле! Верёвки обвили ноги, шею Вирта, натянулись, потом взмыли, дёргая за собою слабые сочленения его тела. «Я стану деревом так… — эта мысль пронеслась в его голове так быстро, будто спасалась от ужасного преследователя. Вот только бежала она по кругу. — Я стану деревом так…» — Пляши! — расхохотался Даск. Конечности Вирта затряслись, как поражённые конвульсиями, задёргалась голова, будто соглашаясь с каждым посланным сверху движением. С неё чудом не падал красный дурацкий колпак. Всё тело задрыгалось, искривилось, изломалось. — Пляши! Зачем приказ, когда он действует не по своей воле? Почему смех прерывается, чтобы выкрикнуть его? Так ведь верёвок и не видно… Не видно, совсем не видно! Но вот тело Вирта потихоньку задеревенело, стало совсем безвольным, чужим и лёгким, и верёвки проступили, а с ними и проступили, будто что-то доселе скрытое, сумерки, и разыгралась ночь, и разыгрались гром и молния в ночи. В этой ночи, во второй, и в бесчётных иных. Когда молний становилось так много, что они сливались в стену сплошного света, наступал день. Когда сопровождавший их гром оглушал до черноты в глазах, наступала ночь. — Играй! Вирт падал на колени, вставал, разыгрывал пантомимы без смысла и порядка, безмолвно смеялся от истерического ужаса и плакал беззвучными невидимыми слезами. Лить слёзы позволялось только чёрному небу, расстилавшемуся над театром, и оно плакало — ему в насмешку. Сначала Вирт мёрз под струями ливня, которые задувал на сцену ветер, изнывал от жары под ослепительно белым солнцем молний, а после нервы в его теле превратились в засохшие древесные сосуды, и ночь прекратила свою пытку. Она сменилась вязкой неизбежной мглой. Той, что следует за ночью, когда не хочешь, чтобы приходило утро. И эта надвинувшаяся мгла не была безымянной. Вирт ощутил появление хозяина леса только по этой вязкой мгле, но всем нутром понял, что он здесь, и что с его приходом спустился второй, внешний занавес — чёрный и неподъёмный. Зверь пришёл посмотреть любимый спектакль. — Кланяйся мне, — грянул с высоты его голос. Вирт знал, что Зверь, каков бы он ни был, теперь вознёсся выше Даска, выше леса, выше всего, куда только может вспорхнуть надежда в поисках спасения. — Кланяйся, потешный мальчик. Верёвочки послушно задёргались и Вирт, в пародии на грациозность, раскланялся на все четыре стороны. — Кажется, ты звал меня, — сказал Зверь, и, если после этого он говорил ещё что-нибудь, Вирт этого не слышал. Издёвка над сменой дня и ночи сменилась издёвкой над влечением и ненавистью. Будто ножницы Аделаиды, которые перед этим только кольнули его сердце, теперь разрезали его на две половины. И нить, о которой говорила Беатрис, сшила их в новое, страшное целое. Зверь игриво скрёб по душе Вирта когтями, заставляя его жаждать то отгрызть верёвки вместе с конечностями, то сплести из своих жил новые, то ими удавиться. И, кажется, одна из этих кровавых верёвок всё же обхватила его шею, сжала, стянула, и он умер, убил себя — иначе как объяснить, что восторг от того, что это не может длиться вечно, превратился в просто восторг? Корчащееся тело одновременно захлестнули экстаз и лёгкость. Будто невыплаканные слёзы впитались в нервы изнутри и их соль отшлифовала их до гладкости, а чувства — до полной покорности. Вирту казалось, что теперь вокруг и внутри него всегда будет только Зверь. Он удивлялся, зачем ему, после каждой пантомимы, вновь кланяться на четыре стороны, если Зверь повсюду? Не было движения, которого не сделали бы измученные конечности Вирта, не было такой фантастической траектории, которую не описала бы голова на безвольной шее. — Но я не дёргаю верёвки, — с достоинством возразил на что-то Даск. Театр одного актёра. Театр одного зрителя. Театр. Виски Вирта взорвались болью от его собственного исступлённого, звенящего, беззвучного крика. А затем его мысли наконец задеревенели, упростились, и всё то, что он не мог распознать, понять и усвоить, тоже предстало простым и ясным.***
Есть зверь. Чёрная бешеная собака. Неуправляемое чудовище. Смирное, виляющее хвостом создание. Воплощённая покорность. То, чего стоит бояться. То, чего стоит бояться в себе. То, что поистине ужасно. Должно быть таковым. Становится таковым. Есть Енох, властвующий над теми, кому безопасно наслаждаться властью, есть школьный тиран, есть деспотичный Мастер и привязанный к нему Подмастерье, есть властолюбивая Аделаида, послушная Лорна. Есть узники всех пороков кроме одного, есть любители всех символов кроме одного. Все, кто боится подчиниться. Все, кто хочет подчиниться. Все, кто подчиняет. Маленькая власть родственными узами связана с большой, а та, даже если того и не хочет — с абсолютной. И все, кто живёт здесь, все, кого встречал Вирт — не больше чем её отголоски, намеренно слабые подобия. Они сами сторонятся того, чьей еле заметной тенью являются. Сторонятся Зверя. О нет, Зверь не просто злое или даже лишь мрачное существо, как думал Вирт. Не просто опасное чудовище, и не создание, лишённое и ищущее любви, нет, нет! Зло — это не свойство его, и тем более не то, что находится под вопросом. Это суть. Зверь — тот, кто воплощает зло, тот, кто сам — зло. Самое чёрное зло. Самое страшное зло. Не смерть. Не боль. Не депрессия. Власть. Внутри головы Вирта раздался смех — единственный чужой смех, который мог прозвучать изнутри, а не снаружи. Вирт не знал, продолжает ли он плясать и кланяться. Его больше не было вовне — он обратился внутрь, к этому смеху. В его сознании замелькали бессвязные подвижные картинки. Чья-то увешанная фенечками рука гладит черепах в школьном террариуме. «Смотри, на панцире чёрное пятно»… Чашка с заваренным пакетиком «Эрл Грея» стоит на небрежно раскинутых по тумбе снимках — с интерьерами в стиле ампира и рококо… Золушка из школьной постановки, пожав плечами, берёт метлу и начинает мести пол в домике Тётушки Шёпот… С картины в городской галерее сурово взирает старик, положивший руку на череп — рядом с ним на столе расположились кувшин, неприглядная статуэтка, и много-много других вещей… Вокруг Еноха на утренниках водят хороводы дети… «Божественная комедия» раскрывается на первой странице, но строки принадлежат совсем не Данте… «Мой князь со мной играет зло. Когда пою я перед ним, Он расправляет мне крыло И рабством тешится моим»*. Раб — тот, кто боится власти больше всех. Раб — тот, кто больше всех жаждет ей отдаться. «Вот почему Мастер говорил, что я простак. Потому что я не понимал, кто Зверь. А значит, не понимал, кто я сам». Ужаснее правды не найти.