О дирёже

Сковородка громко потрескивает на старой плите, и Дима убавляет огонь. Кухня у них так себе: тесная, сантиметр на сантиметр, окна выходят на шумный двор, рябина растёт близко-близко. Частенько по ее веткам домой забираются наглые птицы и воруют всё, что плохо лежит. Серёжа пополам от смеха сгибается, когда Дима с ними воюет. Как бы там ни было, Диме это место в душу запало. В расписании «бесконечные гастроли — секунда отдыха — бесконечные гастроли» он всегда находит время, чтобы посидеть тут с Серёжей или с кем-нибудь из близких. Есть какой-то кайф в кухонных разговорах. Они почти всегда серьезные, личные. Если под градусом — ещё и философские. Вечно бы так: слушать, говорить, складывать конфетный фантик в самолётик, бороться с желанием съесть чего-нибудь лишнего — просто так, от жадности. Телевизор на фоне шумит о всяких политических занудствах: кто кому чем пригрозил и как руку пожал. Дима прислушивается только к спортивным новостям. Он режет огурцы красивыми — иначе не вкусно — кольцами, смахивает с доски в салатницу. Слышит, как поворачивается ключ в замке, хлопают входные двери и падает на пол тяжёлый рюкзак.  — Я дома, — кричат ему из прихожей.  — Я заметил, — хмыкает в ответ Дима. Серёжа наверняка закатывает глаза. Дима слышит сзади себя какое-то шевеление, а через мгновение чужие — холодные! — руки ложатся ему на талию.  — Матвиенко, — шипит Дима и от греха подальше откладывает нож. — Убери свои холоднющие лапы и иди грей их.  — Я уже, — невозмутимо отвечает Серёжа и одной рукой тянется за помидоркой. Запихивает в рот быстрее, чем Дима успевает её отобрать. Позов вздыхает. Больше для порядка, чем из реального недовольства.  — Ты хвостатый неприятный гном, понял? — говорит Дима.  — Чем больше мы встречаемся, тем больше ты вместо мата детсадовскими обзывательствами кроешь, — Сережа касается губами его шеи и поглядывает с ехидством. Дима закрывает глаза и обмякает в объятьях.  — Что я могу поделать, — Дима на негнущихся ногах поворачивается лицом к Серёже, — если у тебя интеллект пятилетнего ребёнка.  — Говоришь на меня — переводишь на себя. Дима не находит ничего лучше, чем показать язык. Обоих прорывает, и они смеются, уткнувшись друг другу в плечи. Серёжа притягивает Диму к себе ближе и целует куда попадётся.  — Чёрт, перестань, — лениво сопротивляется Дима, — мясо подгорит, следить надо…  Матвиенко вжимает его в столешницу и выключает плиту, не глядя. Дима хочет возмутиться, но ему тут же в наглой форме затыкают рот. Он нечаянно стонет в поцелуй — этого хватает, чтобы Серёжа окончательно завелся. Он неожиданно резко, без предупреждения поднимает Диму на руки и сажает на стол.  — Я, кажется, только что потерял всякое достоинство, — говорит Дима с отдышкой и раздвигает ноги, чтобы Серёжа встал между ними.  — А до этого тебя ничего не смущало? — Серёжа кладет руки на его колени.  — До этого я заранее снимал очки и делал вид, что не вижу ничего криминального, — Серёжа смеётся и снова целует.  — Всё, Матвиенко, это конец, — Дима обхватывает его руками и ногами. Если бы не столешница, он бы повис на Серёже как коала, — я уже не могу тебе возражать.  — Все из-за моей невероятной харизмы?  — Не знаю, но точно не из-за прически.  — Понять не могу, ты специально нарываешься?  — Да, — и бросает короткий, лукавый взгляд из-под очков. Серёжа смотрит так, будто Дима сообщил о желании переплыть Неву вольным стилем — слегка пораженно. — Боже мой, — выдавливает он из себя, — что я с тобой наделал? Дима пожимает плечами и глядит в ответ с шутливым любопытством. Серёжа отмирает, и медленно-медленно на его губах расцветает двусмысленная ухмылка. — Ладно, Позов, — он снова поднимает его на руки. Дима ойкает и крепче хватается за его шею, — сам напросился. И под сдавленное хихиканье уносит его в направлении спальни.