Raging Fire

— Проходите, присаживайтесь. — Низкорослый мужичок в тёмно-синем бархатном камзоле указал на замшевое кресло с позолоченными ручками. Мужчина недоверчиво смерил взглядом сначала кресло, затем — приглашавшего сесть в него джентльмена в камзоле. — Мастер очень любит барокко, — пояснил джентльмен, и в его правом глазу блеснул монокль, словно подмигивая. Мужчина сел в кресло. — Мастер сможет принять вас через десять-пятнадцать минут, — сообщил джентльмен. — Ещё ждать?! — воскликнул мужчина, вскакивая с кресла, но затем снова обрушиваясь в него. — У Мастера очень много дел. Думаю, вы-то точно должны понимать. Мужчина закрыл глаза и запрокинул голову кверху, выпуская воздух из ноздрей. Чёртова бюрократия. Мужчина огляделся по сторонам. Под его ногами располагался персидский ковер, закрывающий собой весь пол. К громадной хрустальной люстре он уже успел привыкнуть — такую штуку видел ещё в Зале Ожидания. Стены были покрыты тёмно-зелёными обоями, а места, в которых они примыкали к потолку, украшены позолотой. Интересно, в какой обстановке «Мастер» собирался принять его? Чем он вообще занимается сейчас? Играет в свой треклятый гольф, или что там ещё ему сказали двадцать лет назад? Мужчина долго представлял свою встречу с Мастером, и каждый раз — по-новому. Казалось, что вкусы и настроения Мастера сменяли друг друга так же быстро, как ночь сменяла день. Таким образом, поочерёдно мужчина ожидал увидеть Мастера в белоснежном хитоне (тогда, собственно говоря, был последний раз, когда казалось, что найдет с Мастером общий язык), затем — в рыцарских латах с мечом наперевес, после — в красных штанах из чистого бархата, и сейчас… Да один Аид знает, что у Мастера было на уме сейчас, но ни бархатное кресло, ни хрустальная люстра не сулили добра. Дубовые двери почти в потолок распахнулись, выводя мужчину из размышлений. — Мастер готов вас принять, — учтиво сообщил джентльмен в камзоле, указывая на двери. Мужчина медленно встал. Кабинет Мастера представлял собой такую же комнату, как и Приёмная, только чуть меньших размеров; обои здесь были не зелёными, а алыми, зато кресла казались ещё вычурнее. Но мужчина уже не обращал внимание на антураж. Его взгляд был прикован к фигуре человека, самозабвенно любовавшегося высокими книжными полками. К удивлению мужчины, Мастер не был одет в один из вырвиглазных нарядов из его воображения. Чёрные брюки и простая белая рубашка на выпуск. Мужчина шаркнул ногой, и Мастер обернулся. Мужчина посмотрел на его молодое, приятное лицо со слегка грустными карими глазами. Волосы Мастера были распущены, и почти доставали до плеч. Мастер тоже задержал взгляд на лице мужчины, как будто задумался о чём-то. — Скажите, вы тоже считаете, что барокко — это прошлый век?.. — обеспокоенно спросил Мастер, переводя взгляд на кресла. «Отлично, хотя бы у него есть чувство юмора», усмехнулся про себя мужчина. — Я думаю переделать тут всё под стиль кабаре. Знаете, я просто в восторге от кабаре. Мужчина снова хотел промолчать, но в этот раз не удержался: — А я думал, Вы играете в гольф. Брови Мастера удивлённо поползли вверх. — Вы успели выучить, что такое гольф?.. — За это время я даже успел свыкнуться с Вашим существованием, — ухмыльнулся тот. Несколько секунд Мастер задумчиво глядел в пространство над головой мужчины. — Простите, что заставил вас ждать так долго, — печально отозвался Мастер. — Но, что ж, приступим. Присаживайтесь. Мужчина сел в одно из двух замшевых кресел с позолоченными ручками. Мастер сел во второе. — Пожалуйста, начинайте. Мужчина смутился. — Вот так просто? Без свидетелей, защитников и сената? Но разве это не... - мужчина не рискнул произнести это словосочетание. — Не Страшный Суд? — подсказал ему Мастер. — Да, именно это я и хотел сказать. Мастер многозначительно подмигнул в сторону своего деревянного стола. Повернув голову, мужчина увидел крошечную модель судебного молотка. — Как видите, это самый настоящий суд, — добродушно сказал Мастер. Мужчина был совершенно сбит с толку. За много столетий, которые ему пришлось провести в Зале Ожидания, он много раз представлял себе эту сцену — но никогда в его воображении она не доходила до такого абсурда! Заметив смятение на лице мужчины, Мастер мягко улыбнулся. — Как себя чувствуете? — спросил Мастер. — Всё ещё не могу привыкнуть к отсутствию лабриса*, — признался мужчина. — О, могу понять. Но ваши руки уже свыклись с тем, что они больше не могут метать молнии? Мужчина снова ухмыльнулся. — Зато ваши умеют превращать воду в вино, как я слышал. Мастер снова улыбнулся. — О, да. К сожалению, я не могу предложить вам вино. В последний раз, когда я предлагал здесь вино одному из моих посетителей, тот начал со мной натуральную словесную дуэль, в которой я чуть не проиграл. Мой вам совет: никогда, никогда не спорьте с поэтами. Мужчина напряженно молчал. — Извините, я снова отвлёкся, — сказал Мастер. — Хорошо, я могу помочь вам начать. Вы сожалеете об убийстве своего отца? — Нет. Левая бровь Мастера едва заметно приподнялась. «Зато честно», читалось на его лице. — Сожалеете ли вы о несчастном, которого велели приковать к горе, чтобы коршуны клевали его печень до конца дней? — Нет. Мастер внимательно посмотрел на лицо мужчины. — Сожалеете ли вы о двух братьях, одного из которых вы сожгли молнией, а второго — обратили в кровожадного волка? — Нет. — Сожалеете ли вы о человеке, который по вашей воле до конца своих дней был обращён в камень? — Нет. — Сожалеете ли вы о сожжённом дотла городе и тысяче невинных, погребённых под его руинами? — Нет. — Тогда я не понимаю, зачем вы здесь, — вдруг изменившимся голосом сказал Мастер. — Сюда приходят только те, кто искренне желает раскаяться в своих поступках. Для чего вы ждали тысячи лет, чтобы прийти сюда, если ни о чем не сожалеете? В комнате повисла пауза. — Я сожалею о Леде, — вдруг сказал мужчина. Лицо Мастера снова подобрело. — Та несчастная, обманутая вами? — Она была счастлива до того момента, как узнала правду, — возразил мужчина. — Я не соглашусь с вами, — ответил Мастер. — Незнание не является счастьем. Мужчина опустил глаза в пол. — Своей рукой вы умертвили её отца, а затем предстали перед ней в образе белоснежного лебедя, внушив ей, что вы являете посланником её покойного родителя. Юная Леда доверила лебедю свою душу, полностью ему открылась, не зная, что вверяется убийце своего отца. Своей правой рукой вы стирали слёзы с её лица, а левой — вытирали свой кинжал от крови. А потом вы возжелали её, невинную напуганную девушку, и, внушив ей благоговейный страх, совратили её. — Всё верно, — ответил мужчина. Мастер поправил ворот своей рубашки. — И что вы на это скажете? — Я скажу, что совершённый тысячи лет назад добродетельный поступок может предстать чистейшим злом через много тысяч лет, — ответил мужчина. — Поступок, совершенный богачом, будет порицаться бедняком; поступок гения вызовет недоумение у глупца; решение, принятое жестоким божеством, будет не понято божеством милосердным. То, что было дозволено Зевсу, не будет дозволено Юлию Цезарю, и то, что было дозволено Юлию Цезарю, не будет дозволено Уильяму Завоевателю. — Вижу, вы хорошо изучили мою библиотеку, — мягко улыбнулся Мастер. — То есть вы хотите сказать, что ваше преступление было оправдано только жестокой эпохой и вашей силой? Но ведь столы поменялись, не так ведь? И теперь не вы руководите Страшным Судом. — Смотря кто говорит о злодеянии, — пожал плечами мужчина. — Злодеяние есть злодеяние, независимо от времени и обстоятельств. Мужчина едва заметно кивнул и поднял глаза на Мастера. Тот продолжал всё так же непринуждённо сидеть, как будто только что они говорили не о смертных грехах, а о погоде. — Я отправлюсь в ад? — спросил мужчина. Мастер изобразил неопределённый жест. — Как я понимаю, Аид им больше не руководит? — догадался мужчина. — Ага, — отозвался Мастер. — Понимаете, было не очень красиво с его стороны заточать бедную девушку в свое подземелье только потому, что он того захотел. Мастер и мужчина одновременно поднялись с кресел. Мастер протянул ему свою руку. Мужчина смерил Мастера недоверчивым взглядом, но всё же пожал её. — Удачного правления, Мастер. — О, ни в коем случае, я не правлю. Эти времена давно прошли. До скорой встречи, Зевс. Мужчина коротко кивнул и вышел за дверь, за которой его уже поджидал низенький джентльмен в синем камзоле. Ришар Фирмен и Арман Мушармен переглянулись. — В целом, мне нравится, — сказал Мушармен, поглаживая густые усы. — В качестве чёрной комедии — почему нет? И мне нравится смешение стилей. Страшный Суд в современном кабинете — это ж надо! Только бы вот дать зрителю сразу понять, что мужчина в приёмной — это Зевс, а то может произойти конфуз… Трое мужчин в дверях одобрительно заулыбались. — Согласен, — закивал Фирмен, отложив рукопись. — Можно облачить его в хитон и напялить ему на голову лавровый венок. — Поддерживаю, — согласился Мушармен. — Думаю, это всё можно обговорить с автором. Люсьен, организуйте нам, пожалуйста, с ним встречу. Люсьен, один из трех мужчин, стоящих в дверном проеме, встрепенулся всем телом. — Месье, боюсь, это может оказаться не так просто… Мушармен вытянулся во весь рост, и теперь казался просто громадным на фоне щуплого Люсьена. Двое других затаили дыхание. — Давайте я угадаю, её автор хочет за свою пьесу непомерное состояние? — осведомился Мушармен. — Нет, просто её автор известен вам под именем Призрака Оперы, — на одном дыхании выпалил Люсьен. Перед ними развернулась сцена, которую французы называют tableau vivant: шесть фигур, две из них мертвы, четверо страдают. Честное слово, лучше бы Люсьен хотя бы попытался выдержать эту интригу подольше. — Этому не бывать, — вдруг подал голос Фирмен, лицо которого вдруг приобрело мертвенно-бледный оттенок. — Совершенно исключено, — согласился Мушармен. — Авторство можно оставить анонимным… — почти пропищал Люсьен. Откуда только у этого хлипкого паренька такая смелость на возражения? Мушармен не поддался на провокацию. — Мне совершенно непонятна мораль этой истории, — Мушармен деловито поправил край своего манжета. — У каждой пьесы должна быть своя мораль. Вот в «Пикардийском балу» мы ясно видим противостояние богатого графа и бедного крестьянина, а здесь что? — Иисус судит Зевса? Это фарс, — лихорадочно поддержал коллегу второй директор. — Этого же никто не поймет. — Ставить в Опера Популер сюжет, частью которого является совращение несовершеннолетней девушки? Извольте. — Даже если нам за это доплатят. Люсьен выглядел так, как будто его только что окатили ледяной водой. — Ч-что прикажете передать мсье Призраку? — дрожащим голосом спросил паренек. — Заберитесь на колосники и крикните в пустой зал, что господа сказали «нет», — Мушармен усмехнулся своей шутке. — И проваливайте отсюда, у нас очень много дел. Люсьен повернулся на каблуке вокруг себя и был готов исчезнуть за дверью. — Люсьен, я передумал, — остановил его Мушармен. — Вы уволены. — Слушаюсь, месье, — вздохнул Люсьен. Едва за Люсьеном закрылась дверь, директора посмотрели друг на друга так, словно видят друг друга впервые. — И что это значит? — Ришар первый подал голос. — Автократия, — мрачно отозвался Арман. — Он хочет превратить наш театр в филиал своего безумия. — Пока что у него неплохо получается, — заметил Ришар. — На нижнем этаже его имя произносят только шёпотом. — «Имя», — скривился Арман. — Точнее — помпезный титул, который он выдумал себе сам… — Зато теперь вы точно знаете, что это не я вас разыгрываю, — сказал Ришар. — А то помнится мне, как вы меня подозревали… — Я и сам себя начал подозревать, когда эти чёртовы двадцать тысяч франков исчезли из моего кармана. — Арман… — на лице Ришара вдруг отобразился мыслительный процесс. — Вы ведь помните ту историю в Музее Орсе? — Когда весь музей терроризировал полтергейст, и об этом писали все газеты? В упор не помню, — усмехнулся Мушармен. — Арман, а что если нам… — Ришар, вы же не думаете о… — Я думаю именно о… — Ришар, вы гений. — Погодите, Арман, давайте убедимся, что мы говорим об одном и том же. — Действительно. — Давайте на счет три. — Я говорю о… — О… — Жаке Шарпенье, — хором сказали Фирмен и Мушармен. В следующую секунду им показалось, что из-за стены раздался короткий смешок.

***

Опера Популер сильно болела. Началось это давно, около тринадцати лет назад. Никто не мог вспомнить, когда именно это началось — то есть, когда именно люди стали говорить: «Опера Популер больна». Единственными, кто мог это знать наверняка, были мастер хореографии мадам Антуанетта Жири, бывший директор театра месье Лефевр и сценический техник месье Жозеф Бюке. Казалось бы: трое свидетелей, дело в шляпе. Но не все было так гладко. Мадам Жири, каждый раз, когда месье Фирмен и месье Мушармен пытались завести с ней этот разговор, проявляла стойкость партизана, и отказывалась сообщать что-либо даже под страхом увольнения. Месье Лефевр ничего разъяснять так же не хотел, и не ответил ни на одно из писем, которые Ришар и Арман отослали ему в Австралию. Зато Жозеф Бюке был на удивление сговорчив. Таким образом, новые директора получили подробный отчёт о том, что «Театр терроризирует некий Призрак Оперы», которого он, Жозеф Бюке, видел лично. В отчете так же сообщалось, что «у Призрака Оперы красные глаза, которые светятся в темноте, под маской — свиное рыло, а под чёрным плащом он скрывает хвост чёрта и козлиные копыта». Стоит ли говорить, что отчёт месье Бюке тут же был выброшен в мусорную корзину, а сам он — негласно записан Фирменом и Мушарменом в местные сумасшедшие? Но шутки шутками, а террор продолжался. Вы знакомы с творчеством Эдгара По? Вот Призрак Оперы, судя по всему, не только является прямым его почитателем, но и, видимо, поставил себе цель превратить театр в действующую сцену для его рассказов. Таким образом, из самого безобидного, что делал Призрак, можно было назвать возникающую чёрт знает откуда зловещую органную музыку, которая появлялась совсем не к месту и приводила в ужас всех обитателей театра; туда же можно отнести мраморные часы-маятник, которые театру подарил «анонимный почитатель». Когда их установили в зале, в двенадцать часов ночи они наполнили театр ужасающим грохотом, и после двенадцатого удара не остановились, продолжая отбивать себе дальше. Пока Жозеф Бюке пытался разломать часы, чтобы их остановить (попробуйте! корпус был сделан из цельного куска мрамора), у консьержки чуть сердечный приступ не случился. К списку можно было добавить постоянно падающие декорации, подпиленные колосники, и бесконечные жуткие письма, написанные красными чернилами. Правда, последнее не беспокоило простой люд, обитающий в театре, и доставляло неприятности только директорам Оперы Популер. Из более жутких проделок «Призрака» можно было выделить сломанную шею месье Дюрана, который хотел переставить статую Венеры из главного зала в холл. Незадолго до инцидента месье Дюран получил письмо, написанное корявым почерком красными чернилами, в котором некий «П.О.» убедительно просил его оставить Венеру в покое на том месте, где она стоит. Месье Дюран поджёг конверт и прикурил от него, а позже вечером его нашли со свёрнутой шеей рядом с Венерой, которую Дюран успел передвинуть аж на целый фут. К «особо опасным злодеяниям» директора причисляли и требование о ежемесячных выплатах ему, Призраку Оперы, в размере двадцати тысяч франков. Опера Популер летела вниз по наклонной, и от банкротства её удерживало лишь наличие обожаемых Парижем примадонн Ла Сорелли и Карлотты Гуидичелли, но и их театр в любой момент рисковал потерять по той же самой причине, которая подписывалась инициалами «П.О.». Так что дополнительные ежемесячные траты никоим образом не вдохновляли новых директоров. Почему Фирмен и Мушармен не попытались ничего сделать? Конечно, попытались. Ими тут же был предпринят ряд мер, в который входило увольнение мадам Жири и всех, кто верил в существование Призрака, полный осмотр подвала театра и прослушивание стен, а так же демонстративное сожжение писем с требованиями. Правда, не прошло и недели, как мадам Жири была восстановлена в своей должности, а месье начали относиться к письмам с той же бережностью, с какой они держали в руках Библию. В общем, никто не понял, что именно там произошло, но в ночь перед этим за театром загорелась деревянная пристройка, а утром месье Фирмен попросил у Жозефа Бюке успокоительную настойку. Но сегодня — сегодня, в этот самый день, 27 мая 1889 года, Ришар Фирмен провёл блестящую параллель, положив этим самым, возможно, конец правлению Призрака в Опера Популер. Он вспомнил о происшествиях в Музее Орсе, которые имели место всего год назад. Так же как и Опера Популер, Музей Орсе «заболел»: работники то и дело жаловались на привидение, разбивающее по ночам стёкла и напевающее похоронные марши каждый раз, когда посетители переступали порог музея. Музей спас Жак Шарпенье, известный в узких кругах специалист по сверхъестественным силам. У месье Шарпенье ушло всего две недели, чтобы подкараулить и выманить «привидение», которым оказался сын сторожа, стянувший у него ключи. Жак Шарпенье внимательно выслушал рассказ обоих директоров. — И вы не боитесь, что, стянув маску Красной Смерти, вы увидите под ней лицо самой Красной Смерти? — негромко спросил Шарпенье. Директора Оперы судорожно переглянулись. — Видели бы вы ваши рожи сейчас, — рассмеялся Жак Шарпенье. Фирмен и Мушармен облегчённо выдохнули и тоже сделали попытку улыбнуться. — Я поймаю вашего шутника, — решительно заявил Шарпенье. — Мне нужно здесь осмотреться, я должен знать, где находится каждая крысиная нора в этом театре. В коридоре Фирмен, Мушармен и Шарпенье наткнулись на мадам Жири. — Знаете, кто это? — с наигранной заинтересованностью спросил у неё Фирмен, указывая на Жака Шарпенье. — А? Не знаете? Этот человек скоро поймает вашего Призрака и отдаст его под наш трибунал. Мадам Жири равнодушно пожала плечами: — Надеюсь, для этого ему хватит следующих двадцати лет. Фирмен хотел было как-то её обозвать, но был вовремя остановлен рукой Мушармена. Он всё еще помнил, что Призрак питал к мадам особые чувства, и её оскорбление вряд ли бы прошло им даром. — Трио из Бельвилля, — раздалось им вслед. — Ваши дни сочтены! — все-таки выкрикнул месье Фирмен.